— Разное говорят, — трет он глаза. — Старики так рассказывают: давно, еще когда русские с Ермаком в Сибирь пришли, его помощник Михаил Кольцо до реки Лены дошел. Там встретились казаки, с незнакомым народом. По-хорошему встретились. Казаки стали угощать водкой. Налили, подали первому старику, он выпил, всего его обожгло, тепло и хорошо на душе у старика стало. Понравилось ему угощение.

А казачий атаман спрашивает его на непонятном языке:

— Как зовут ваш народ?

Старик не понял, думает, еще угостить хотят, чашку пустую протягивает ему и просит: «Кут! Кут!» — «налей, налей», значит по-якутски.

Атаману казаков показалось, что он ему отвечает: «Якут! Якут!» Так он и отписал царскому воеводе: встретил на Лене-реке мирный большой народ, который носит платье подобно русским и называет себя якутами. С тех пор все нас и называют якутами, а сами мы себя зовем «соха». Старики, впервые встретившие в лесу бородатых, обросших рыжими волосами, страшных, не известных раньше людей, стали называть их «нюча», что значит «лесной человек, леший», — не без ехидства добавляет Михаил.

Едем автозимником, проложенным по руслу реки. Машины здесь уже не ходят. В полдень подъезжаем к двум низким таежным баракам. Около них лежат кипы сена, мешки с овсом и мукой, ящики. Снег около барака растаял и стоят лужи. Из барака в рубахе, с открытой головой, обутый в грязные стоптанные валенки, выбегает сухой, еще крепкий старик и, прикрыв рукой глаза от солнца, долго всматривается в меня. Его редкие седые волосы венчиком окружают лысину, половина левого уха у старика отсечена и гладкий шрам блестит на солнце.

— Здорово, Пятилетов! Что, не узнал? — соскакивая с лошади, здороваюсь я.

— Узнал, Иннокентий Иванович! По голосу узнал! Цыц, окаянный! — прикрикивает он на маленькую лохматую собачонку неопределенной породы, пронзительно лающую на нас. — Глаза стали отказывать, из темноты на свет выскочу, совсем ничего не вижу. Он суетливо привязывает лошадей.

— Ишь, как уморились! Пусть немного постоят, обсохнут…

За чаем старик, соскучившийся в одиночестве, беспрерывно говорит. Рассказывает о себе, о своих скитаниях по золотым приискам. Я с удовольствием слушаю наблюдательного, и умного старика.

— На прииск я попал совсем молодым, — припоминает старик. — В нашу глухую Тобольскую деревню, где я вырос, явились с Амурских приисков два моих дружка. О заработках тамошних рассказывали чудеса. Запала мне мысль тоже на Амур податься. Холостяк я тогда был. Родителям говорю: «Пойду на заработки, через год — два вернусь с деньгами. Хозяйство поправлю, женюсь». Зазноба у меня в деревне была, Маша. Плакала она, расставаясь со мною, чувствовало, видно, ее сердце, что больше меня не увидит. Уехал я на Амур со своими дружками. И началась моя приисковая старательская жизнь. С прииска на прииск, из одной тайги в другую кочую, а счастья нет. Не могу по-настоящему заработать. «Вдоль тайги попал», — смеются надо мною ребята. А если что и заработаю летом, зимой спущу или прогуляю. Кругом кабаки да соблазны по женской линии. Молодой был, смотришь, пьяного и оберут. Домой не пишу — стыдно. А года идут… В девятьсот пятом году, в революцию первую, улыбнулось было мне счастье. Захватили мы в Тимитонской тайге прииск «Лебединый», его только тогда разведали, хозяйского заказчика взашей выгнали, сами себе делянки нарезали, стали мыть. Золото хорошее пошло. Да хозяева не поскупились, казаков наняли, выгнали они нас с прииска, золото отобрали, нескольких ребят порубили. Мне тоже тогда досталось — пол-уха лишился. Совсем плохо нам стало в той тайге. Хозяева на работу не принимают. «Бунтари, — говорят, — и грабители».

Пришлось в другую тайгу податься. Явились мы бригадой наниматься к одному толстомясому хозяину прииска. Голы, голодны, в чем душа держится. Видит он, что нам некуда деваться, говорит таким елейным голосом: «Могу нанять вас, ребятушки. Разведать ключишко надо шурфиками. Вы его расшурфуйте до весны, а я вас продуктишками поддержу. А после лучшую делянку вам на старание дам. По рублику за золотник буду платить. Только вы мне паспорта отдайте в контору». Некуда деваться, согласились. Паспортов-то у нас давно нет. Один паспорт на всю артель оказался. Сдали его. Всю зиму шурфовали, а он нас «поддерживал» ржаным хлебом да соленой кетой. Наешься ее да весь день и пьешь. А после хозяин отвел такую делянку, что работали, как окаянные, день и ночь, чтобы хоть чуть намыть. Золото принесем, он нам за золотник рубль заплатит да с этого рубля еще удерживает стоимость зимних харчей. Ну, бились, бились мы, да и сбежали, оставив в конторе последний паспорт…

— Жаль, года мои ушли, семидесятый пошел, — задумчиво продолжает Пятилетов, — а то показал бы я молодежи, как не на хозяина, а на себя нужно работать. Прошел бы с поисками и разведками всю эту тайгу и тундру до самого Ледовитого океана. Но ничего, поучим еще кой-чему молодых! Фамилия-то моя с пятилетками стала модной.

Старик выпивает последний глоток чаю из кружки и большой, с утолщенными суставами пальцев и вздутыми синими венами рукой ставит пустую кружку на стол.

— Ну, я совсем заболтался! — вдруг засуетился он, вскочив из-за стола. — Наверное, наши зайчики давно уже готовы.

По зимовью распространяется вкусный запах тушеной зайчатины.

— Однако, не очень мне в этой новой Колымской тайге, Иннокентий Иванович, нравится, — оборачивается ко мне Пятилетов. — Все мы за металлом гоняемся, все его стараемся побольше достать. Хорошо это, конечно, но надо здесь за сельское хозяйство, скотоводство да рыболовство по-настоящему браться. А то все мы себя чувствуем временными жильцами, хотя второй десяток лет здесь живем. По-настоящему все богатства края брать надо и прочно его обживать. Рыба первосортная под боком, в рот лезет, а мы дрянные консервы «частик» и другие какие из Астрахани да Ростова-на-Дону везем. Картошку, капусту, огурцы надо тут выращивать. А то не по-хозяйски выходит.