Нужно было успокоиться… В Шенбрунн я пригласил прекрасную панночку. День рождения провел в ее объятиях… и узнал, что она беременна! В очередной раз я понял – бесплодна Жозефина, со мной все в порядке… Я был обязан серьезно подумать о судьбе самой могущественной династии Европы, под чьим владычеством должна была объединиться европейская цивилизация.

А пока я составил мирный договор с Австрией. Мир, который я предложил, душил Австрию контрибуциями и потерями земель. Платой за ее вероломство были – часть Галиции, большая часть Хорватии с Истрией и Триестом, земли на западе и северо-западе… все это отходило ко мне. Мой союзник, баварский король, получил Зальцбург и верховья реки Инн… Нет, я прилично пощипал глупого Франца за самонадеянную подлость. Вдобавок теперь он не имел права держать армию более чем в полтораста тысяч. Но все это озлобило не только будущего тестя.

Накануне подписания договора я принимал парад в Шенбрунне. Венцы любопытны, и на площади собралось огромное число зрителей. Сидя на коне, я увидел, как, рассекая толпу, ко мне протискивается молодой человек с прошением в руках. При этом он неумело прятал что-то под сюртуком. Да так неумело, что даже я, занятый парадом, это заметил. Благодушие охраны, избалованной покорностью населения, привело к тому, что его схватили совсем рядом с моей лошадью.

Оказалось, сей Брут прятал под одеждой огромный кухонный нож, которым собрался поразить меня. Я велел подвести его ко мне. Он оказался сыном протестантского священника. При обыске на груди у него нашли портрет очаровательной девушки.

Он был напуган, но взял себя в руки и заговорил решительно и вызывающе:

«Да, я хотел убить вас».

Я спросил его:

«Неужели вы способны на подобное преступление?»

«Убить вас – долг, а не преступление, – ответил он. – Ибо вы причиняете великий вред моей стране».

Он был совсем мальчик, сумасшедший идеалист, как и положено в юности одаренному человеку. Я решил его помиловать.

«Ладно, просите прощения, и я вас отпущу».

«Мне прощение не нужно, я и сейчас жалею, что не убил вас».

Я указал на портрет очаровательной девушки:

«Одумайтесь! Ведь если я вас помилую, как это обрадует ее».

«Ее обрадует только одно – если я вас убью! И, клянусь, я вас убью!»

Мне пришлось… Но его образ и потом преследовал меня…

Во время этого допроса я узнал, что мой несостоявшийся убийца приехал из Эрфурта. И я спросил его, почему он не попытался убить меня, когда я был в Эрфурте. Он ответил: «Тогда я считал, что вы дали мир моему Отечеству, теперь знаю, вы хотите его уничтожить».

«Тогда» и «теперь»… Хотя по-прежнему я был в зените могущества и славы, но уже почувствовал: близится ужасное… Тот нюрнбергский книгопродавец, которого казнили за подстрекательскую брошюру… и сегодняшний студент, которого пришлось расстрелять… и эта ярость сопротивления австрийских солдат… Вулкан просыпался. В Европе не поняли меня – они не готовы были стать Соединенными Штатами Европы… по-прежнему хотели ютиться по жалким национальным уголкам.

Я вернулся в Париж. Гудели колокола, гремели салюты в честь моих побед… Но я был раздражен, точнее, опечален тем, что обязан был теперь сделать. После этого покушения я окончательно понял – наследник необходим Франции! Еще раз повторю: не я придумал развод. Все вокруг требовали: мои сестры, не любившие Жозефину, Фуше и Талейран, хорошо к ней относившиеся… Прежде я говорил обоим негодяям: «У меня человеческое сердце, я не могу выгнать женщину только за то, что поднялся выше… что у меня обязанности монарха».

Но теперь пришла пора признать – они были правы. И тогда мне пришло в голову то, о чем я подумал еще в Шенбрунне, в объятиях панночки…

Император остановился.

– Про панночку мы все уберем. И про ее беременность тоже. Оставим лишь: в Шенбрунне я начал думать о будущем династии Бонапартов… и о побежденной Австрии. Точнее, о ее правящей династии – Габсбургах. Древнейшая династия Габсбургов – вот кто мне нужен! Мария Луиза, дочь Франца, сумеет подарить мне сына! Мать Марии Луизы родила десять детей, а ее бабушка семнадцать. В этом роду женщины были плодовиты, как крольчихи. И я сказал: «Вот матка, которая нужна Франции». К тому же не худо было иметь могущественного союзника, которого связала бы со мной не только кровь на поле боя, но и кровь в жилах будущего младенца. Это стало бы упрочением династии Бонапартов в глазах Европы.

И австрийцы не только не посмели отказаться, напротив, как только я намекнул, Меттерних пришел в буйный восторг. Кто-то потом сказал, что в этом было нечто варварское. Да, варвары, осаждая Константинополь, требовали себе в жены византийских принцесс. Но я бы сказал иначе: в этом было напоминание о временах великих завоевателей!

Как только Фуше понял, что я решился, он стал особенно настойчиво требовать… того же: немедленного развода с Жозефиной и брака с австриячкой. Нынче мерзавец выставляет себя человеком, противившимся моим желаниям, на самом же деле он всегда им потакал. Да и попробовал бы иначе!

Короче, он как бы взял дело в свои руки. Сначала по его подсказке несколько сенаторов явились к Жозефине и убеждали ее «совершить благодеяние для Франции» – самой предложить мне развод. Потом Фуше сам поговорил с нею. Он сказал, что рано или поздно, но Его Величеству придется взять другую жену и сделать ей детей. Ибо пока нет наследника, всегда есть опасность, что внезапная смерть нашего обожаемого повелителя (так он тогда меня называл) станет сигналом ко всеобщему распаду.

Но негодяй не мог не интриговать – он решил угодить мне и не потерять доверия Жозефины. Он имел дерзость намекнуть ей, будто я подослал его с этим разговором…

Я вызвал Фуше – и наорал на него. Он пропустил мимо ушей мои обвинения и сказал:

«Сир, вы сами уже давно это решили, но никак не можете пойти к мадам! И не сможете, Сир. Это для вас – самое трудное!»

Мерзавец помолчал, а потом посмел прибавить:

«Если бы императрица внезапно скончалась, это устранило бы трудности».

Я ответил ему достаточно выразительно:

«Если это «внезапно» случится, я расстреляю вас в ту же минуту!»

Однако негодяй был прав – как прийти к любимой женщине и сказать ей… Она, конечно же, все давно поняла… но как сказать?!

Наконец я решился. Я вошел к ней и начал без предисловий: «Мадам! У вас есть дети, у меня нет. Но мой сын нужен Франции, мне необходимо принять меры для упрочения моей династии. И для этого мне надо развестись с вами и жениться вновь… Слезы бесполезны, интересы Франции для вас и для меня должны быть превыше всего». Она упала в обморок… и мне с адъютантом пришлось переносить ее на кровать.

Я собрал семейный совет в Тюильри – в нашем дворце, который она должна была теперь покинуть. Мать, братья, сестры и она сидели за моим круглым столом, заваленным военными картами. Я и здесь обошелся без предисловий. Я сказал: «Одному Богу известно, как мне трудно исполнить свое решение. Я люблю эту женщину и буду любить до конца моих дней. Но я должен принести в жертву свои чувства. Это жертва ради Франции. Пятнадцать лет мы были вместе. Я хочу, чтобы ты, Жозефина, сохранила титул императрицы и считала меня своим лучшим другом… навсегда!»

Я положил перед ней протокол о разводе и подписал его. Она подписала вслед за мной. Я назначил ей ренту в три миллиона франков – больше, чем Папе. Еще полмиллиона я оставил ей в Мальмезоне.

За время семейного совета она не проронила ни слова. Она уехала в Мальмезон, и три дня я не мог ничего делать – впервые.

Все эти дни ее видели плачущей. После развода я отправил ей письмо в Мальмезон: «Этот замок – свидетель нашего счастья и наших чувств, которые никогда не смогут и не должны измениться. Мне очень хочется навестить тебя… но сейчас это невозможно. Я должен знать, что ты сильная и не поддаешься страданию… Я же… немного поддаюсь и очень страдаю. Прощай, Жозефина. Доброй ночи…»

Я часто писал ей. Я очень тосковал… И наконец решился повидать ее.

Я приехал в Мальмезон впервые после развода. Она исхудала… очень мучилась. Я сказал ей: «Не поддавайся меланхолии, думай о своем здоровье… только оно и дорого мне. Покажи, что сильна и всем довольна, и ты докажешь, что любишь меня». И вернулся в Тюильри. Никогда дворец не казался мне таким… чужим.

Можно по пальцам перечесть наши свидания после развода, ибо они были мучительны для нас обоих. Помню, в самом конце декабря я пригласил ее в Трианон с Гортензией. Ужин накрыли в моем кабинете. Как в былые времена, я сел напротив ее, она – в свое кресло… Все было, как прежде. Только во время ужина стояла мертвая тишина. Она была не в состоянии что-то проглотить, и я видел, что она близка к обмороку. Я и сам дважды тайком утер глаза… Они уехали сразу после ужина.

А потом была встреча с невестой… Мои придворные долго разрабатывали этикет. Но я все поломал, у меня не было времени на эти придуманные глупости. Я встретил ее в Компьене и… прыгнул к ней в карету!

Император помолчал и добавил почти мстительно: – И там лишил ее невинности! Завтрак нам подали уже в общую постель. – Он засмеялся. – Именно так император милостью революции должен был стать родственником Людовика и Марии Антуанетты, казненных этой революцией… У новой жены были полные губы, пышная грудь… Несколько великоватый габсбургский нос, но зато молода… у нее тело пахло яблоками… Жениться надо на австриячках, Лас-Каз. Они свежи, как розы, и пахнут яблоками…

Я, конечно же, подумал: как странно все это ему говорить теперь, когда он уже знает, что «свежая, как роза» тотчас его предала и нынче живет с австрийским генералом, которого подсунули ей Меттерних и заботливый папа Франц…

Но император повторил, глядя на меня в упор: – Жениться надо на австриячках… свежи, как розы… – И добавил, помолчав: – Вот так я развелся с императрицей Жозефиной.

Маршан рассказал мне: «Перед смертью он был в полузабытьи… и вдруг очнулся и произнес: «Я видел мою славную Жозефину, но она не разрешила мне себя обнять».

– Тринадцать епископов отказались присутствовать на церемонии бракосочетания в знак протеста против высылки Папы из Рима. Пришлось сослать и их, лишив сана.

Париж устроил блестящий праздник. Я и новая императрица присутствовали на обеде в ратуше, потом – на Марсовом Поле, где выстроилась моя гвардия. От лица всей Великой армии гвардейцы славили брак своего императора.

Австрийский посол решил не отстать и первого июля устроил торжественный прием. И тут случилось ужасное – во время фейерверка загорелась бальная зала. Жена посла и много гостей сгорели заживо. Насмерть перепуганную Марию Луизу я сам вынес из горящих комнат.. И я еще раз убедился: мои отношения с судьбой складываются по-новому – и опасно.

Вскоре Фуше, делая доклад, подробно рассказал, что говорили в Париже. Конечно же, вспоминали торжества в честь брака Людовика и Антуанетты, когда во время фейерверка сгорело множество народа, говорили, что Мария Луиза тоже австриячка и родственница той, «от которой пошли все несчастья». Говорили и о других зловещих совпадениях и предзнаменованиях…

Фуше докладывал мне об этом с плохо скрытым злорадством. И я позаботился, чтобы этот год, кроме брака, принес мне еще одну радость – избавление от этого мерзавца. В последнее время я постоянно не ладил с ним. Он взял привычку преследовать людей моим именем, и часто я ничего не знал об этих преследованиях. Когда в ярости я вызывал его, он холодно доказывал, как опасны эти люди и какую услугу он мне оказал, посадив или выслав их. Он ловко выскальзывал из моих рук… и продолжал рыть, рыть и рыть!

Но в десятом году он наконец попался. Я узнал, что, не имея от меня никаких полномочий, он тайно начал вести переговоры с англичанами о мире. Вел он их через того же банкира Уврара. Я велел тотчас арестовать Уврара и отправить в Венсеннский замок, где он быстро все выложил следствию.

На первом же заседании Совета министров я спросил Фуше:

«Правда ли то, что показал Уврар?»

Он ответил совершенно спокойно:

«Да, Уврар сказал правду. Я вел переговоры с Англией… тайно. Ибо хотел сделать вам подарок, подготовив мир с самым опасным вашим врагом, Сир».

«Вы заслуживаете эшафота… вы понимаете это?»

«Скорее благодарности, Сир», – ответил Фуше.

Я обратился к министрам:

«Что полагается за подобные деяния?»

И они дружно подтвердили:

«Смерть!»

Но Фуше был абсолютно спокоен. Он отлично знал – наказания не будет. Он обладает изумительно изворотливым умом, так что вообще отказаться от его услуг я не мог. Но освободить от него министерство полиции – должен был. Чтобы не слишком злить опасного негодяя, я решил назначить его губернатором Рима. Главное – держать его подальше от Парижа…

Я велел ему прибыть в Тюильри и сказал:

«Я решил вас простить, хотя уверен, что совершаю большую ошибку».

Он вежливо поклонился.

«В моем сердце, – продолжал я, – есть только два города – Париж и Рим. Второй я отдаю вам».

Он вновь поклонился. И поблагодарил.

Новым министром полиции я назначил боевого генерала Савари. Знаю, выдвижение Савари заставило умных людей пожимать плечами. Да, человек он второстепенный, у него нет ни опыта, ни способностей, чтобы стоять во главе такой машины. Но зато он был мне предан, как верный пес. Он безропотно расстрелял герцога Энгиенского. Да что герцог! Вели я ему отделаться от собственной жены и детей, он и тогда не стал бы колебаться.

Фуше попросил у него три недели на сборы, чтобы «вывезти принадлежащие ему вещи». И простодушный Савари, не спросив меня, согласился. Я узнал об этом лишь на третий день и велел ему немедля ехать в министерство и гнать оттуда Фуше. Но было поздно: архив, секретные досье, знаменитая картотека осведомителей – все было предано огню или вывезено. Концы в воду! Но главное – исчезли мои бумаги! Несчастный Савари, вернувшись, сказал мне: «У меня было такое ощущение, что министерства полиции на набережной Малакке не существовало вовсе».

Я велел Савари передать Фуше: «Все мои заметки, инструкции, моя переписка… должны быть немедленно переданы мне». На что мерзавец преспокойно ответил: «Как жаль, что я не смогу исполнить желание Его Величества. Передайте императору, что я все сжег». После чего сказал в салоне Каролины [32] : «Да, я принадлежу к партии интриганов, но к партии жертв – никогда». Так мерзавец открыто намекнул, что все припрятал.

Я вызвал его в Тюильри и потребовал:

«Отдайте бумаги».

«Я их сжег… Конечно, это наивно. Куда осмотрительнее было бы их припрятать. Вдруг Вашему Величеству придет в голову со мной расправиться…»

Так он посмел мне угрожать.

«Вы играете с огнем, Фуше. Отдайте бумаги!»

Мерзавец вздохнул и сказал, глядя мне прямо в глаза:

«Что делать, Сир… Вы столько раз на меня гневались, что я привык укладываться спать «с головой на эшафоте»… Я не стал их хранить, Сир, только потому, что верю – ваше благоволение ко мне будет неизменным. Я их сжег».

«Отдайте бумаги!»

«Я их сжег».

«Убирайтесь!»

«Я их сжег!»

«Катитесь, я вам говорю!»

И он ушел со своей гнусной усмешкой…

Вскоре после моего брака произошло еще одно событие, которое следовало причислить к числу роковых. Я совершил непростительную ошибку: королем Швеции стал Бернадот. Старую династию Ваза шведы попросту изгнали из страны… И избрали Бернадота. Он был не только моим маршалом, он был и моим родственником. Поэтому шведы имели все основания думать, что я одобрю их выбор… Но он всегда был моим врагом! И не только из зависти. Мои невинные отношения в юности с его женой Дезире вызывали мрачную ревность этого человека, да и в ее душе со временем окрепла странная обида…