Перехожу к республиканцу-романтику. Он менее опасен, чем доктринер, и забавнее его. К сожалению, он занимает большое место в нынешней шумихе. Ведь вторжение романтизма на политическое поприще — целое событие. Я рассказал о нем в другой своей статье. Случилось так, что некоторым драматургам, прославленным в тридцатых годах нашего века, а затем увидевшим, что в театрах их пьесы больше не делают сборов, пришла мысль пуститься в журналистику, бряцая своими ржавыми шпагами и потрясая султанами. Это произошло в конце Второй империи, как раз в то время, когда публика жадно читала оппозиционные газетки. И в пору страстных нападок на власть романтизм творил в прессе просто чудеса. Тирады, которые уже вызывали усмешку, когда их слышали в театре, казались совершенно новыми, когда их печатали в передовицах газет. На их столбцах Эрнани требовал свободы, гордо вздернув концом шпаги свой серый плащ. Там д’Артаньян, там Буридан в широкополых фетровых шляпах с длинными перьями приветствовали державный народ и величали его властелином. Еще никогда маскарад не имел такого успеха. Народ, конечно, не узнавал любимых своих героев из «Нельской башни» и «Трех мушкетеров»; ему уже надоело аплодировать им в театрах Амбигю и Порт-Сен-Мартен, но теперь пробуждалась, волновала его сердце былая любовь к ним, и он готов был кричать: «Браво, Меленг!» [23] И вот романтизм стал снова котироваться на литературном рынке, котироваться весьма высоко. Он приносил такие большие доходы, что республиканцы-романтики, довольные удачей, выпавшей им на склоне лет, ограничивались выколачиванием денег с помощью своих напыщенных фраз и, не в пример многим карьеристам, вовсе не стремились пробиться в депутаты парламента или стать посланниками. Приемы романтиков в журналистике были весьма незатейливы: они просто-напросто украшали обсуждение общественных дел мишурой высокопарных фраз, жонглировали антитезами, давали волю необузданному воображению и порывам фантазии. Ведь им следовало быть лиричными, сочетать чувства Трибуле и Рюи Блаза, мчаться на крылатом гиппогрифе над изумленной землей. Можете себе представить, какою под пером романтиков становилась политика, эта наука, требующая знания фактов и людей. Сразу исчезла прочная основа серьезных наблюдений, анализ уступил место риторике, слова поглотили мысли. Романтики уносились в сферы благородных мечтаний о вселенском братстве народов, о близком конце кровавых столкновений и войн, о равенстве и свободе, озаряющих мир подобно сиянию солнца. С другой стороны, так как они наживали деньгу на славословиях народу, то и кланялись ему в ноги, не жалели для него никакой лести; народ стал в их писаниях властелином, папой римским, божеством, пребывающим в святилище, и надлежало молиться ему на коленях под страхом величайших наказаний. Право, со стороны рабочих было бы просто нелюбезно отказать в двух су за такую газету. Но какой жалкий маскарад она представляла собой, какой постыдный торг! Республиканцы-романтики издеваются над здравым смыслом, над современными науками, над точным анализом, над экспериментальным методом, — над этими мощными орудиями, с помощью которых люди уже переделывают человеческое общество. Перед нами кривляются канатоходцы в пестрых одеяниях, расшитых блестками, и, к великому удовольствию толпы, акробаты эти совершают прыжки в царство идеала.

Наряду с республиканцами-романтиками существуют республиканцы-фанатики, которые облачились в сюртук Робеспьера или обулись в сапоги Марата. Они подражают какой-нибудь исторической фигуре и не могут отойти от подражательства. Странные головы у этих людей, желающих выкроить будущее из прошлого, не понимающих, что каждая эволюция приходит в свой час и что история человечества не повторяется. Впрочем, скажу еще раз, — мне было бы трудно четко классифицировать республиканцев, так много групп они образуют, начиная от крайних левых, нетерпеливых республиканцев и до оппортунистов, которые всем довольны. Есть среди них и сектанты и ловкачи, люди прошлого и люди будущего, — пестрое скопище! Я ограничусь характеристикой республиканцев-доктринеров, республиканцев-романтиков и республиканцев-фанатиков. Это самые сильные группы, — во всяком случае, в их руках весьма распространенные газеты, следовательно, они пользуются наибольшим влиянием. У меня вполне определенное мнение о них: я полагаю, что, будь они хозяевами положения, они завтра же уничтожили бы республику. Республиканцы-доктринеры повернули бы вспять и привели бы нас к конституционной монархии, а благодаря республиканцам-романтикам и республиканцам-фанатикам у нас через полгода была бы диктатура. Это математически точный вывод. Кто не идет вперед при свете истины, обязательно потеряет дорогу и впадет в заблуждение.

По-моему, существует лишь один тип подлинных республиканцев, действительно трудящихся на благо настоящего и будущего, — это республиканцы, обладающие научным, или натуралистическим, мышлением. Если б я не дал обещания не называть имен, я пояснил бы свою мысль примерами. Группа республиканцев-натуралистов представлена людьми с ярко выраженной индивидуальностью, основа их воззрений, — главным образом, анализ и эксперимент. В политике они ведут такую же работу, какую наши ученые проделали в химии и физике, а писатели выполняют сейчас в романе, в критике и в истории. Их задача — возвратиться к человеку и к природе, природу изучать в ее действии, а человека рассматривать с точки зрения его потребностей и инстинктов. Республиканец-натуралист учитывает влияние среды и обстоятельств; он не считает нацию податливым воском, из которого можно лепить что вздумается, ибо он знает, что у нации своя собственная жизнь, свои основы существования, механизм которого надо изучить, прежде чем воспользоваться им. Социальные формулы, как и формулы математические, весьма трудны, и нельзя требовать, чтобы народ в один день понял их; современная наука политики как раз в том и состоит, чтобы привести страну кратчайшими и самыми практическими путями к такому образу правления, к которому она идет из естественных своих побуждений, возросших под влиянием событий. У республиканца-натуралиста нет чопорности и лицемерия, свойственных республиканцу-доктринеру; он не станет потакать одному классу в ущерб другому и говорит все без обиняков, не боясь скандализировать буржуазию. Республиканец-натуралист ничего не понимает в галиматье республиканца-романтика и только пожимает плечами, знакомясь с его безумной риторикой и его идеальным миром из позолоченного картона. Для него все эти краснобаи просто шарлатаны, все равно, носят ли они белый галстук или рядятся в средневековые камзолы.

Даже если допустить, что среди доктринеров и романтиков найдутся люди убежденные, они все-таки напрасно тратят силы, строя воздушные замки, не имеющие земного фундамента; они суетятся в кругу заблуждений, применяют ложные формулы к каким-то несуществующим людям, которые представляют собою чистейшую абстракцию, выдуманные идеальные персонажи; и нет ничего удивительного, что постройка их рушится, что после каждой их попытки нужен какой-либо диктатор пли король, чтобы вымести обломки развалившегося сооружения. Республиканец-натуралист, наоборот, сначала изучает и зондирует почву, а затем строит; укладывая камень за камнем, он осматривает его со всех сторон и знает, что все будет держаться прочно и что здание он воздвигает там, где того требует сама природа местности и характер строения. Он человек жизненный, он сделает из республики не протестантский храм, не готический собор, не тюрьму с окнами, выходящими на площадь, на которой производятся казни, а просторный и красивый дом, пригодный для всех классов общества, дом, где будет много воздуха, солнца, и настолько приспособленный ко вкусам и потребностям его обитателей, что они поселятся там навсегда.

Мы дали лишь набросок, сделанный широкими мазками. Но и так ясно видно, что история нашего века, и, в частности, события последних восьми лет, логически ведут к этому научному разрешению вопроса. Натуралистическое движение, захватившее всех мыслящих людей, не могло миновать и политики. Благодаря ему обновилась история, критика, роман, театр, оно должно дать решительный толчок и в сфере политики, то есть живой истории и жизненной критики. Политика, освобожденная от доктрины эмпириков и от идеализма поэтов, основанная на анализе и опыте, применяющая научный метод как орудие, ставящая своей целью нормальное развитие нации в свойственной ей среде и условиях существования, — только такая политика может окончательно установить во Франции республику. Надо сказать напрямик: нет отвлеченных принципов и законов. Есть люди, организованные существа, которые живут на земле в определенных условиях. Республика невозможна до тех пор, пока она не станет в данной стране необходимым условием существования. Если же не посчитаться с этим фактом, всякая попытка установить республиканский строй окажется искусственной, успех ее — непрочным, а неизбежный провал повлечет за собой различные катастрофы.

Посмотрим теперь, какую позицию занимают различные группы республиканской партии в отношении современной литературы.

Уже несколько лет меня посещает много иностранцев, главным образом, русские и итальянцы. Я с интересом слушаю их, потому что они высказывают о нас, французах, оригинальные суждения, которые почти всегда поражают меня. Всех их очень удивляет, что республиканская партия, как они убеждаются, относится враждебно к литературным новшествам, нападает на писателей, которые порывают с традициями и идут вперед, что эта партия яростно критикует произведения, написанные в аналитическом и экспериментальном духе. Самые влиятельные газеты республиканской партии особенно свирепо расправляются с романистами натуралистического направления. Иностранцы недоумевают: почему это происходит? Чем вызвано такое странное противоречие, что новые политические деятели ополчились на новых писателей? Как можно стремиться к политической свободе и оспаривать у литературы право расширять свои горизонты? Я не раз пытался объяснить своим посетителям столь удивительную аномалию. Но они поняли меня лишь наполовину, — уж очень странным было это положение в их глазах. Сейчас мне хочется разъяснить все окончательно.

Прежде всего вспомним, что тут имеются характерные прецеденты. Во время первой революции, от 1789 года до Наполеоновской империи, в литературе царил классицизм, не было ни единой попытки разбить прежние рамки; наоборот, все старательнее и скучнее переписывали старые образцы XVII века. Разве это не курьезно? Люди уничтожили короля, уничтожили господа бога, дотла разрушили старое общество, а сохраняют литературу того самого прошлого, которое они хотят стереть со скрижалей истории: разрушители как будто и не подозревают, что литература — это непосредственное отражение общества.

И лишь гораздо позднее в литературу проникли отзвуки революции. После падения Империи, в период Реставрации, вспыхнуло восстание романтизма, подобие 1793 года в литературе. И что же мы тогда увидели? Поразительное зрелище. Оказалось, что республиканцы, или, вернее, либералы, — те, кто требовал сохранить завоевания революции, когда свободе угрожала опасность, и сражался во имя вольности на баррикадах в 1830 году, — эти самые свободолюбцы защищали в литературе классицизм и яростно нападали на торжествующий романтизм, на драмы и романы Виктора Гюго. Достаточно просмотреть подборку номеров «Насьональ» того времени, чтобы убедиться в этом. Таковы факты. Во Франции всякий раз, как политические деятели намеревались добиться освобождения нации, они начинали с того, что выражали недоверие писателям и мечтали крепко замкнуть их в какую-нибудь старую литературную форму, словно в тюремную камеру. Они свергают правительство, но хотят регламентировать печатное слово. Их смелость ограничивается более или менее насильственным преобразованием формы правления; они не допускают преобразований в литературе. Они жаждут стремительной политической эволюции, но испытывают странную потребность воспретить эволюцию в литературе. А ведь обе эти эволюции, повторяю, связаны между собой, одна не может произойти без другой, они совершаются вкупе и во имя одной и той же благой цели. Какова же подоплека странной позиции республиканской партии?