Тянулись дни с туманными утрами, с моросящими дождями. Виднее стали приметы осени: вилланы кончали работы на полях, желтели листья деревьев, стадо деревенских свиней ходило в лес за желудями. Все чаще приходили к церкви крестьяне, несли свои горести и деревенские рассказы. Рассаживались на длинной скамье вдоль стены церкви. Отец Гугон выходил к ним и терпеливо выслушивал, давал советы. Как обычно в осеннее время, вилланы жаловались на тяготы податей с урожая. Дю Крюзье брал себе по два снопа из двенадцати, в сенокос — с каждой косы, а еще подушные и брачные [89] , возраставшие из года в год по прихоти сеньора. Боязливо оглядываясь, шептали о сервах, укрывшихся в лесах, об облавах на них с охотниками и собаками, о пойманных и повешенных и о предателях, которые указывали лесные тайники беглых. Часто упоминался рыжий Жирар, не раз выдававший своих деревенских.

Глядя на отца Гугона, с виду обычного виллана с длинноватыми волосами, с лицом, обросшим черной с проседью бородой и усами, повисшими до подбородка, с крепкими жилистыми руками, в одежде из грубого крестьянского сукна и ногами, обутыми в воловью кожу, обмотанную лыком до колен, Ив невольно сравнивал его с парижскими прелатами и канониками в дорогих сутанах и плащах. Отец Гугон не только внешностью не походил на тех священников, но отличался и своими рассуждениями о нравственной сущности религии, и называл их слепцами или ханжами. «Призывая имя господа, они забывают о человеке, — говорил отец Гугон, — и к величайшей славе божьей стращают его небылицами о бесах, возводя в непреложную истину осужденное церковью суеверие», Именуя философию «служанкой богословия», они искажают великие истины, сами в большинстве случаев не веря в то, о чем говорят своим духовным детям. О магистре Петре отец Гугон отзывался с уважением: «За всеми его чудачествами кроются обширные знания и доброе сердце. По возвращении в Париж вникай в его слова и прилежно учись. Может быть, и ты когда-нибудь станешь магистром».

Ив рассказал учителю обо всех своих злоключениях, и отец Гугон, понимая, что творится с его учеником, старался занять его чтением книг, звал с собой на прогулку в лес. Ив не противился, брал в руки книгу и делал вид, что читает, шел в лес и делал вид, что слушает длинные истории об основании франкского королевства и первых королях, о борьбе отцов церкви за истинную веру, о церковных соборах [90] и о диспутах ученых магистров, но ничего не развлекало Ива, все заслоняла мысль об отце.

После настойчивых увещаний священника дю Крюзье согласился на замену Эвариста Ивом. Отец Гугон убедил его, что суд божий, установленный святым отцом папой, выше суда сеньорального — в нем судьей сам бог и исход его зависит исключительно от воли божьей. А людям, исполняющим ее, бог уготовит место в своем прекрасном раю. Скоро наступит день святого Эвариста. К этому дню и надо приурочить суд, чтобы святой — покровитель обвиняемого свидетельствовал за него перед лицом божьим. А если к тому же заменить тяжело больного ответчика его сыном, тем самым справедливо уравновесятся стороны и совесть рыцаря Рено будет чиста перед господом, который и вознаградит его за Такое отменное благочестие. Отец Гугон не забыл сказать и о том, что Ив был брошен бароном де Понфором в подземелье как заложник только потому, что он виллан дю Крюзье, а Ив сумел, рискуя жизнью, убежать из замка Понфор, тем самым посрамив сира Ожье в глазах всего благородного рыцарства Эти последние слова возымели особое действие на злорадного и честолюбивого дю Крюзье. Но, однако, несмотря на настоятельную просьбу священника выпустить больного Эвариста из подземелья до суда дю Крюзье отказался наотрез.

Время идет медленно, и тусклые ноябрьские дни ползут один за другим без солнца, унылые. Ночью Ив лежит с открытыми глазами и думает, думает. В завываниях ветра слышатся ему то голос отца, зовущего на помощь, то тоскливое мяуканье кота Ратона, запертого в холодном доме. То снова возникают зловещие образы и жуткие минуты пережитого, и тревога за исход предстоящего испытания. И накипает в сердце ненависть к рыцарской знати, злой, жестокой.

Измученный бессонницей, Ив засыпает только на рассвете.

Накануне дня святого Эвариста на пригорке между замком и деревней был установлен высокий деревянный крест. Под пригорком сколочен помост, на нем поставлена скамья [91] . В этот день Ив никуда не ходил — не хотелось слушать бессмысленные расспросы любопытных и слезливые причитания старух. Отец Гугон поручил Иву развести огонь в жаровне и как следует мешать угли, не давая им чадить.

— А когда истопишь, прилег бы Я слышал, ты ночью все ворочался, не спал. Пойду служить мессу, а потом навещу своих больных. Приду после полудня.

Первое наставление Ив исполнил добросовестно: угли в жаровне были размешаны и не начадили. А вот второе — уснуть — Иву не удалось. Заставить себя не думать о завтрашнем дне, о встрече с отцом, с Черным Рыцарем, Ив не был в состоянии. Отец Гугон, возвращаясь, увидел издали, что Ив сидит на скамье у церкви, опустив голову на руки. Ив не слыхал, как священник подошел к нему, и, только когда тот положил ему руку на голову, вздрогнул и выпрямился. Отец Гугон провел рукой по волосам своего ученика и, не сказав ничего, прошел в притвор.

День кончился в тревожном молчании, и отец Гугон и Ив понимали, что говорить не о чем и незачем — слова ничему не помогут…

Утром рано два дозорщика из замка пришли за Ивом. Отец Гугон снял со стены распятие, благословил им Ива и, приложив холодное железо к его губам, шепнул:

— Мужайся, мой мальчик, помни о несчастном отце.

Туман поднимался над рекой и полз на деревню и на дорогу к замку. Дозорщики привели Ива к пригорку с крестом. За ними следом пришел и отец Гугон Чуть свет сошлись сюда все деревенские Прибежали дети, приплелись старики. Близко подойти боялись, смотрели издали, как замковые слуги обивают алой материей скамью на помосте, застилают ею ступеньки и ставят шест с гербовым щитом сюзерена с черной медвежьей лапой. Слушали, как сенешал бранился, покрикивая на слуг. Между собою говорили тихо. Дети перешептывались — не дай бог, услышит злой «дядька аист». Так прозвали они длинноносого и длинноногого сенешала.