Чего вы сегодня меня ковыряете? Пошли «попьянствовать», а вы?..

Ковыряю потому, что жить хочется! Жить! Жить! Жить! Всем нам хочется жить — сознательно, честно, трудолюбиво. Жить больше, дольше и обильнее, чем тот ворон, о котором говорил Горький. Ковыряю вас так потому, что вы моя опора: я на вас покидаю завод, весь рабочий коллектив, который… который борется за мир, другими словами — за жизнь, — Николай Кораблев остановился на вершине горы и, глядя на далекие гребни Уральских хребтов, окутанные утренней синевой, добавил: — Смотрите, какие богатства у нас! Нам их надо освоить. И мы их освоим, чтобы жить. Но, черт возьми, как нам все трудно достается, в какие круговороты мы попадаем!

А я уверен, наши потомки будут завидовать нам, — сказал Лукин и пошел через перевал.

Николай Кораблев подумал: «Вот когда ему надо сказать», — и тихо произнес:

Если победим.

Но это тихое прозвучало для Лукина, как гром.

А вы что же, сомневаетесь? — Лукин повернулся к Николаю Кораблеву и зло, в упор посмотрел в его карие глаза.

Через открытое окно в комнату вплывало утро, неся с собой пряно-горьковатые запахи гор и полей. Временами легкий ветер бросал н. а подоконник, на ковровую дорожку серебристую пыльцу сосен, где-то пронзительно вскрикивал голодный ястребенок, гукал паровоз-«кукушка» и скрипела расщепленная бурей береза.

Все это было обычное: и скрип березы под окном, и гуканье паровозика и, тем более, отдаленный говор завода; однако Николай Кораблев при всяком резком звуке, особенно, когда вскрикивал голодный ястребенок, еле заметно вздрагивал.

Странно, — проговорил он, — странно: все звуки стали какие-то тревожные.

Лукин сидел за столом и, как всегда, перебирал тонкими пальцами папиросы в портсигаре.

Война, — сказал он, посматривая на директора, ожидая от него ответа, все еще недовольно хмурясь, готовясь дать самый резкий отпор.

Да. Война, — согласился Кораблев и, встав из-за стола, направился было к карте, такой же, какая висела на стене в его кабинете. — Да, война, — еще раз подчеркнул он и смолк.

На пригорке, в молодом ельнике запела женщина:

Оборвала и глухо зарыдала, видимо, уткнувшись лицом в ладони.

Николай Кораблев неприязненно поморщился, ожидая, что вот сейчас появится и сама Варвара Коронова. Ну да, ведь это плачет она. И как ей не стыдно: ревет прямо под окном. Черт знает что может подумать Лукин.

Вы ведь скоро вернетесь, Николай Степанович?

Возможно, через месяц-полтора, — и Николай Кораблев глазами поблагодарил Лукина за то, что тот как бы не слышит плача Варвары, затем подошел к карте и торопливо заговорил, чтобы отвлечь внимание от того, что происходило за окном: — Видите, какой кусок они отторгнули у нас?

Линия фронта, отмеченная булавками с красными флажками, тянулась с севера, огибая Ленинград, спускалась к Ярцеву, Вязьме, шла на Брянск, Орел, Белгород, Харьков и у Таганрога падала в море.

Да-a. Огромный кусок, — с тоской подтвердил Лукин.

Если бы просто кусок. А то ведь тут заводы, фабрики Белоруссии, Киевщины, Днепропетровска, Николаева, Донбасса. Это миллиарды рублей и пятьдесят — шестьдесят миллионов жителей.

Лукин встал из-за стола и нервно прошелся.

Николай Степанович! Ведь вам известно, я нетерпим: в этом отношении для меня все равно — кто: директор ли завода, нарком ли, или рядовой рабочий. Вы там, на горе, говорили одно, а теперь — чего крутите? Вы сомневаетесь? Смотрите, поссоримся и надолго, — маленький, невзрачный Лукин вдруг стал ершистый и наступательно сильный.

Николай Кораблев еле заметно улыбнулся, говоря про себя: «Люблю же я его», — и резко произнес:

А вы верите?

Да. Верю.

Вера — штука хорошая, — в карих глазах Николая Кораблева блеснули искорки превосходства. — Хорошая штука — вера, — повторил он и вдруг со всей силой обрушился на Лукина: — А помните, как Филипп Македонский сокрушил Афины? Афины представляли собой культурнейший центр, в Афинах жил знаменитый философ и оратор Демосфен. Так вот этот самый знаменитый Демосфен выступал против полудикаря Филиппа и вселял веру в народ. Веру-то вселил, а не вооружил… и Филипп вскоре наголову разбил афинян, а разбив, напился пьяный и стал плясать среди трупов побежденных.

Вы что ж, ждете, что гитлеровцы будут плясать среди наших трупов?

Я не жду… и не хочу… но они уже пляшут вот здесь — в Донбассе, на Украине, в Белоруссии, да и по всей Европе. Бросьте трепаться и поймите: они пропляшут по всей нашей стране, если мы только и будем долдонить: «Победим, победим» — и ничего не будем делать для победы. И еще поймите…

Знаете что, — вскрикнул Лукин, — таким тоном не говорят даже с самыми близкими друзьями… а я не давал вам права так говорить со мной!