Да. Да. Арбат тот и не тот. Не тот он еще и потому, что рядом с Николаем Кораблевым нет Татьяны. А ведь каждая улочка, каждый поворот, каждый домик, дом, загородка палисадника — все, все напоминает ему Татьяну. Вот здесь они сидели на лавочке, и Татьяна над чем-то громко, заразительно смеялась. Смеялась так, что кто-то в нижнем этаже домика проснулся и, видимо, зараженный ее смехом, сказал:

Эко! Раскалывается как!

А вот тут она однажды остановилась и, прислушиваясь к себе, тихо произнесла:

Живой он, Коля. Я слышу его. Слушай-ка, — и положила руку к себе на левый бочок живота.

А вот здесь она… Да нет. Все, все — и камни, и тротуары, палисадники, тропы в сквериках, проделанные детскими ножонками, — все напоминает ее, Татьяну. Только ее нет. И где она? Он не знает. И жива ли она? Ну об этом не следует и думать. Конечно, жива. И сын Виктор жив, и Мария Петровна жива. И все они думают о нем и тоскуют так же, как тоскует и он.

В приемной наркома его встретила Лена. Так все зовут ее уже лет пятнадцать: нарком зовет Леной, посетители — Леной и Николай Кораблев — Леной. До войны она была пышная, полногрудая, со взбитой прической, а сейчас — щеки впали, под глазами морщины.

Лена, здравствуйте! Вы ли это?

Я, я, Николай Степанович, — и Лена обеими ладонями провела по плоским бедрам. — Весь внутренний запас мы израсходовали.

Да как же это вы? Сколько раз мы с вами по телефону разговаривали… хоть бы намекнули… ну, я как-нибудь прислал бы вам… сала или масла.

Лицо у Лены дрогнуло, и она с благодарностью посмотрела на Николая Кораблева.

Не могу, Николай Степанович: подумаю об этом, и кажется мне — ворую я что-то с общего стола. А к наркому вы рано. Ведь он вас пригласил к одиннадцати, а сейчас только половина — она посмотрела на дверь кабинета. — В другое время я бы вас туда пустила, а сейчас там учительница.

Из подшефной школы, что ль?

Нет. Английский язык изучает с десяти до одиннадцати.

Английский? Это что ж? А когда отсюда уходит?

Да все так же — в три, четыре утра.

Ну-у! Похудел, наверное?..

И не говорите, — Лена отмахнулась и, заслыша звоночек, быстро вошла в кабинет, не прикрыв за собой дверь.

Ну, кончаем, — послышался голос наркома. — Кончаем: ко мне приехал друг с Урала, а полдвенадцатого я должен быть в Совнаркоме. Завтра нажмем.

Вскоре из кабинета вышла учительница.

Лена сказала:

Идите, Николай Степанович. Только имейте ввиду: у него полдвенадцатого Совнарком.

Николай Кораблев вошел и увидел за столом, в глубоком кресле, Илью, своего друга по студенческим годам. Но это был совсем не тот. Тот был полный, красивый, быстрый на ногу, а у этого — личико маленькое, в плечах он узенький, только глаза большие, серые — глаза уставшего человека. Выпроставшись из кресла и идя навстречу Николаю Кораблеву, нарком с сожалением проговорил:

Болею, Николай. Черт те что со мной, не то рак, не то я сам дурак: запустил, понимаешь, себя, — и с армянским акцентом, балагуря, добавил: — Шашлык бы надо кушать, нарзан бы, понимаешь, надо, вино… — и снова серьезно: — На кой черт шашлык и нарзан в такое время? Ну, зато, — он вдруг заговорил громко, как бы перекликаясь в горах, — зато всыплем! Такой удар приготовили!.. Все равно в Берлине будем. Как ты думаешь?

Я? Да ведь очень далеко.

Сомневаешься?

Ни капельки. Анализирую.

Ты все такой же, Николай, — и пощупаешь и понюхаешь?

Такой же, Илья.

Это хорошо. Я вот на днях… ну, устал, понимаешь… и одно дело, не пощупав, не понюхав, подписал… За это меня дня три тому назад в Совнаркоме так пощупали, так понюхали, в глазах зарябило.

Там что ж, — глядя на золотую звездочку, приколотую к груди наркома, проговорил Николай Кораблев, — и Героев Социалистического Труда не щадят?

Нет. Еще крепче. Понимать, еще крепче! — не то радуясь, не то хвалясь, вскрикнул нарком и смолк, видя, как глаза Николая Кораблева заполнились тоской. — Что? — заговорил он. мягко притрагиваясь обеими руками к его плечам. — Может, я что неладное сказал?

Нет. Вспомнил, как ты плясал на именинах у моего сына.

Ах, да, да. Помню. Танец Шамиля. О-о-о! Какой я был легкий! А теперь — вот. Нет, как только война кончится, я поеду в Кисловодск, а потом на родину — в Армению… заберусь в горы и всю немощь к черту сброшу… и опять у тебя плясать буду танец Шамиля. Ух!

Глаза у наркома засветились, и он радостно посмотрел на Николая Кораблева, но тут же понял, что того все это не радует; наоборот, морщины на его лице стали глубже, а глаза заволоклись дымкой.

Ты что? Что? — заговорил нарком и сел в кресло против, догадываясь обо всем. — Да, да, — чуть подождав, протянул он. — Никаких вестей, Николай. Не буду утешать пустыми словами. Поверь, я сделал все зависящее от меня: не только писал, но и звонил генералам. Весь Орловский, Курский узел обзвонил… и людям поручал. Да вот тебе доказательство, — он вынул из стола папку, на которой было написано: «Материал по розыскам Татьяны Яковлевны Кораблевой», — вот смотри.