Николай Кораблев стоял перед ним, не зная, что ответить, думая: «Вот он какой», — затем хотел было это сказать, но смолчал, боясь, что Рокоссовский его слова примет за лесть, и спросил:

Значит, танковый корпус уже здесь?

Нет, нет, — как-то невнятно проговорил Рокоссовский, видимо отвечая на какую-то свою мысль, и, спохватившись, пожал выше локтя руку Николая Кораблева: — Простите меня. Я, кажется, что-то невпопад… Я немного занят сейчас. Даже очень серьезно, — и он еще раз посмотрел на всех, затем внимательней на Сашу Плугова и сказал: — Прошу садиться, товарищи.

Все сели. Сел и Рокоссовский, а рядом с ним генерал авиации — короткий, но такой широкий в плечах, что казалось, его где-то в талии выпилили на полметра. Он сел и свирепым взглядом посмотрел на Анатолия Васильевича.

Знаете его? Герой Севера — Байдук, — обращаясь ко всем, произнес Рокоссовский.

Знаем. Как не знать? — тоненько, пряча улыбку, ответил Анатолий Васильевич. — Его ученики несколько дней тому назад бомбы на пустое место сбросили. Как не знать.

Байдук еще свирепей посмотрел на Анатолия Васильевича, как бы говоря: «Я и по тебе шарахну, если будешь такое молоть». А Рокоссовский, как будто не слыша слов Анатолия Васильевича, еще раз посмотрел на всех, затем из грудного кармана вынул два листочка бумаги и, обращаясь к Саше Плугову, спросил:

У вас такие же? — и, не дожидаясь ответа Саши, экономя каждую минуту: — Вот что решено Гитлером. Прочтите, генерал Ивочкин. Анатолий Васильевич, дайте свои.

Анатолий Васильевич быстро подал те листки, которые совсем недавно передал ему Саша Плугов. Макар Петрович пожевал ядреными губами и начал, как рапорт:

«Приказ от тысяча девятьсот сорок третьего года…»

Без подробностей, а суть, — заметил Рокоссовский.

Макар Петрович пробежал глазами по листочку и чуть погодя:

«Пятого июля в четыре утра германская армия переходит к генеральному наступлению на Восточном фронте… удар, который тут нанесут немецкие войска, должен иметь решающее значение и послужить поворотным пунктом в ходе войны… это последнее сражение за победу Германии».

Макар Петрович подождал и добавил:

Подписал Гитлер.

В комнате наступила тишина.

Вот в какое дело вы попали, — нарушая тишину, обращаясь к Николаю Кораблеву, проговорил Рокоссовский, затем протянул руку к листовке и, отобрав ее у Макара Петровича, пошел к выходу, сопровождаемый Анатолием Васильевичем.

В дверях Рокоссовский что-то шепнул командарму, и тот, чуть подумав, кивнул головой, сказал:

Слушаюсь!

Макар Петрович в комнате остался один. Он долго сидел за столом, что-то обдумывая, затем произнес:

Значит, начинается… посмотрим, чьи паутины крепче, — сложив руки на груди, он тут же, отбрасывая, разгибая пальцы, как бы что-то скидывая с них, добавил: — Нет. Нас им теперь не сломить, — и вдруг все та же тревога, которая так часто заставляла его быть мрачным, крепко сжимать губы, — все та же тревога снова закралась в него.

Он поднялся из-за стола, прошелся, перебирая в голове все-все: и то, где какие части стоят, и то, как передвинут танковый корпус, и то, как расположены артиллерия, минные поля, танковые преграды, окопы, блиндажи, наблюдательные пункты, питательно-снабженческие пункты, госпитали, обозы, автопарки. Все-все перебирал Макар Петрович, напряженно отыскивая гнилую тесемку… Он уже как будто что-то и находил в этом колоссальнейшем хозяйстве, как неожиданно в дверь условно — три раза — постучал адъютант.

А ну! Войди! — раздраженно крикнул Макар Петрович.

Адъютант вошел, искоса кинул взгляд на толстый портфель и положил на стол письмо:

Вам письмо, товарищ генерал.

Хорошо. Ступай, — и по почерку Макар Петрович узнал, что письмо от жены.

Жене — Марии Терентьевне — было под сорок, но не годы старили ее. Ее старила небрежность к себе, к своему платью, а Макару Петровичу хотелось, чтобы его жена прилично, чистенько одевалась, чтобы не садилась за стол с длинными грязными ногтями, ему все время хотелось, чтобы она поправилась и походила на женщину — на жену генерала… и, однако, он чувствовал, что ему легче справиться с армией, чем со своей женой.

В апреле, получив двухнедельный отпуск, он отправился в Москву и тут увидел, что его жена еще больше опустилась, что ею теперь руководила уже не простая небрежность, а другое — страх перед немцами. Она об этом прямо не говорила, но стала намекать на то, что не лучше ли ей и дочке отправиться куда-нибудь в Сибирь, ну хотя бы на станцию Тайга, где живут ее родственники.

«И этих разыскала», — неприязненно подумал Макар Петрович.

А жена, увлекшись, не видя хмури мужа, смелее высказала то, о чем думала тут, без него: