— О-о-о! Вот так анекдот! Я ведь его пригласил, Николай Степанович, чтобы он вам анекдоты рассказывал, чтобы отвлечь, — и осекся, журя себя за то, что выдал все, и уже серьезно: — Ну, пора и его в больницу.

Но когда они уселись в машину, Иван Иванович, пощупав пакет в грудном кармане, задумался, как его передать и передавать ли сейчас. Ведь в сущности Николай Кораблев совсем не был «отвлечен», как это советовал доктор-знаменитость, а, наоборот, еще более взволновался.

«Я ему там прямо на квартире отдам, — решил было Иван Иванович. — Ну, а если это что-нибудь такое, тревожное? Может, про жену? Фу! Фу!» — фыркал он.

Но Николай Кораблев сам выручил Ивана Ивановича. Не доезжая километра три до строительной площадки, у подножия горы Ай-Тулак, он проговорил:

— Может быть, мы пройдемся? А то я просто отучился ходить. Давайте через Ай-Тулак на площадку…

Они охотно согласились и, отпустив машину с Альтманом, тронулись извилистыми, заросшими, звериными тропами.

Солнце выкатилось из-за гор, хлестнуло лучами по деревьям, пало на землю, и все заиграло густыми красками. Леса казались могучими, переплетенными. Вон лиственница — кудрявая и стыдливая, как девушка. Вон сосны-богатыри перемешались с березами, с сережек которых падают капли росы. И все это — деревья, бугры, полянки, весенние озерки, — все горит, переливается ка ярчайшем солнце. А в оврагах, в размоинах, в складках гор то и дело попадаются то слюда, то бурый уголь, то рыжие камни — руда.

— Что вы на это скажете? — подняв рыжий камень, обратился к Лукину Иван Иванович. — Урал — он богат. Его на тысячу лет хватит. Знаете ли, когда-то тут люди из платины лили дробь. Да. Дробь. Уток стрелять.

— Да не может быть? — Лукин даже остановился, с недоверием посматривая на Ивана Ивановича.

— Лили дробь и стреляли по уткам. А по правде сказать, и сейчас еще из платины льют дробь. — Иван Иванович почему-то обозлился, зеленоватые глаза потемнели, губы плотно сжались. Отбросив камень-руду прочь, он почти скомандовал: — Идите-ка за мной, — и сам первый тронулся по мягкой, пружинящей, как пробка, тропе. Он шел быстро, беря крутизны с разбегу, забыв о том, что Николай Кораблев еще болен, вскрикивая, подзадоривая их: — А ну! А ну! Э-э-э, — а когда выбрался на вершину, гладкую, как колено, тяжело дыша, вглядываясь в даль, вдохновенно сказал: — Мы с вами на вершине Ай-Тулак. Я старше вас. И, возможно, я раньше уйду с этой грешной земли. Вам жить. Смотрите отсюда на древние седины Урала. Смотрите и запомните эту минуту.

Они стояли на вершине горы Ай-Тулак. Отсюда было видно, как гряды гор, налезая друг на друга, почерневшие от лесов, уходили в даль Уральского хребта; то тут, то там, сжатые скалами, плескались на солнце озера; а надо всем этим возвышалась, синея далеко на горизонте, гордыня Урала — Еремель. Все было пустынно и величаво.

— Красиво, — проговорил Лукин.

— Для нас, инженеров, красиво — богато. Урал богат. Наши политические деятели послали в этом году сюда киевлян, ленинградцев, москвичей, людей из Поволжья… и Урал по-настоящему встряхнули. Много умных людей приехало сюда… Но дробь из платины еще продолжают лить.

— Ну уж, — возразил Николай Кораблев. — Это у вас, Иван Иванович, сегодня настроение такое.

— Да, да, — чуть не закричал Иван Иванович. — Льют. Будем прямы и честны на вершине этой горы. Льют. Рукавишникова назначили же директором крупнейшего моторного завода. Разве это не то же самое, что лить дробь из платины? Вот вы, — обратился он к Лукину, — главный партийный человек у нас. Почему вверяют такой завод Рукавишникову?

Лукин пристально посмотрел на Николая Кораблева и загадочно ответил:

— Ничего, разберемся, дело будет.

— Но я с вас обоих хотел бы взять клятву, вот здесь, на вершине этой чудесной горы, что вы будете старательно охранять богатства Урала и превращать их вот в такое. — Он торопко побежал еще вверх и, перевалив через грань горы, показал на другую сторону. — Вот в это.

Внизу, у подножия Ай-Тулак, раскинулась огромная долина, вся изрезанная шоссейными дорогами, усыпанная жилыми домами, постройками. По шоссейным дорогам мчались легковые, грузовые машины, по стальным рельсам — паровозы, дымили высокие трубы, и двигались люди во все стороны, как муравьи. А среди всего этого, сверкая на солнце стеклянными крышами, возвышались, словно дворцы, цеха.

— Вот в это надо превращать седой Урал, — сказал Иван Иванович и, выхватив из кармана пакет со штампом Совнаркома, подавая его Николаю Кораблеву, добавил: — И что бы ни было в этом пакете — горе, удар, беда, радость ли, — пусть это ни на секунду не отрывает вас, Николай Степанович, от великой задачи — превращать Урал в красоту для человека.

Николай Кораблев быстро распечатал пакет, прочитал, хотел было улыбнуться, но только отвернулся от спутников и сказал, уже шагая под гору:

— Как будто уже разобрались.

Весть о назначении Николая Кораблева директором моторного завода разлетелась по всем цехам, по строительной площадке. И все ждали — в цехах и на строительной площадке, — что он вот-вот явится, чтобы с одними заново познакомиться, а с другими по-доброму проститься. Но Николай Кораблев, решив избежать шумихи, направился не в цеха, а в кабинет Рукавишникова, чтобы принять дела по заводу. Рукавишникова в кабинете не оказалось, тогда Николай Кораблев зашел к себе в контору и срочно начал сдавать дела Ивану Ивановичу.