— Чепуха. Так можно беречь месяц, два… а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите, — Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно-красивые ноги. — Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

— Я отрублю их, если они это сделают, — остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.

— Ага! — еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович, — У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.

— При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.

— Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

— Иначе бы я им не грозил, — Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря; — Человек может себя распустить… отсюда распутство… оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней… потом, потом… вы знаете, что потом.

— Вы ревнивый?

— Как и все смертные.

— А как смотрите на это чувство, — осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?

— Нет. Это чувство еще очень долго будет жить… но проявление его должно быть иным.

— Каким? Как у Отелло?

— Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его, — не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.

— Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?

— Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое 43’вство — любовь.

— В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.

— Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу, — ваша воля. Для меня это скучно, — вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев. — Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.

— Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.

— Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.

— Как перед богом?

— При чем тут бог?

— Ну, она для вас бог.

— Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.

В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:

— Ау-у-ууу! А-у-у!

— Вас зовет, — чуть погодя, проговорил Иван Иванович. — И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.

— Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.

— Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла — полюбишь и козла».

— Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело. — Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.

За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери… но их-то самих нет… и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.

И сегодня он остался в этой комнатке.

Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.

Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом… Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.

— Ужасно! За несколько месяцев столько отторгну-то у нас, — прошептал он, и синие капли, нависающие с Запада, стали какими-то жгучими и страшными.