Первая часть песенки была спета с грустью, с тоской, но вторая, к удивлению Николая Кораблева, у которого в голове уже шумело, была подхвачена всеми залихватски, с удалью — «оторви да брось»:

И опять затянул Коронов:

И все кинули:

— Вота, вота как живем, уральцы! — кричал в общем пении на ухо Кораблеву Коронов. — «На кой черт мне ваше золото, когда милый-то далеко». Вот оно как: далеко — и золото прочь.

— Жарь, жарь! — поддавал жару Иван Кузьмич, не умеющий петь, видя, как широко разевает рот старик Коронов и как умело подхватывает песню Елена Ильинишна, вся раскрасневшаяся, помолодевшая.

Иван Кузьмич тоже раскраснелся, как раскраснелись и все, особенно женщины. Варвара, пылая здоровым румянцем, положив на стол обе с ямочками на запястье руки, сидела не шелохнувшись, как бы боясь своим движением кого-то спугнуть. Глаза у нее были томные, чуть прикрытые длинными ресницами, а грудь дышала так, словно Варвара шла в гору. Леля, так та просто вся кипела. Глаза у нее стали большие и бесстыжие: она неотрывно смотрела на Николая Кораблева, ловя его взгляд, и, когда ей это удавалось, улыбалась ему призывной женской улыбкой.

Иван Кузьмич, заметя такое со стороны снохи, сказал про себя: «Чучело».

А Коронов, хлопнув в ладоши, как бы сам пускаясь в пляс, крикнул своим снохам, показывая на Николая Кораблева.

— А ну-ка, растревожьте кровь молодецкую!

И Николай Кораблев, повторяя: «На кой черт мне ваше золото, когда милый, милый далеко», — очутился в кругу женщин и мужчин.

Варвара просто таяла перед ним: она ни разу не топнула ногой, только ходила, плавно поводя руками, как бы убаюкивая его на своих ладонях.

Леля прыгала на него, как саранча на зеленый куст.

А Николай Кораблев сам, еле сознавая все это, вместе со всеми, под частушки, прибаутки Коронова, под удары в ладоши Ивана Кузьмича, плясал — большой, грузный, вскрикивая:

— Ух! Ух!

А наутро, проснувшись, сидя за самоваром, он долго вместе с Иваном Кузьмичом вспоминал все подробности вечера: и то, как плясал, не умея плясать, и то, как пел, не умея петь, и то, как целовался, и почему-то со Звенкиным… а потом свалился на диван, еле понимая, что творится в комнате, и уснул.

— Ну, гость, ну, гостенек! — трогая седой клок волос на голове, извинялся он перед Еленой Ильинишной.

— Милый был, милый, — говорила та. — Зачем извиняться-то?

Леля сидела за столом надутая, обиженная, видимо, тем, что директор вчера уделял ей внимания столько же, сколько и всем остальным. Выпив стакан чаю, она вышла в детскую комнату. Иван Кузьмич, глянув ей вслед, перевел взгляд на Николая Кораблева и, трогая его руку, сказал:

— Молодец: не поменял свое большое на лазоревый цветок. Молодец — от души говорю.

Николай Кораблев вдруг заулыбался — всем лицом, карими глазами, точь-в-точь так же, как тогда, в Москве, на квартире у Ивана Кузьмича, накануне того страшного дня: Николай Кораблев увидел перед собой Татьяну, и в нем проснулось мужское, чистое и тоскующее. Не стесняясь этого чувства и даже гордясь им, он тихо проговорил:

— Вот приедет она, и ты, Иван Кузьмич, увидишь, какая она у меня хорошая. Сын у нас есть. Появится еще сын или дочь, буду тебя просить крестным отцом, а вас, Елена Ильинишна, крестной матерью.

Иван Кузьмич и Елена Ильинишна понимающе переглянулись.

Николай Кораблев уже несколько дней находился в состоянии болезненного раздражения. Его раздражало буквально все. Он понимал — это происходит оттого, что он потерял сон: стоило ему только прилечь, как через минуту уже бодрствовал, садился за стол, и тут его снова клонило в сон. Проделав такое несколько раз, он, сдерживая слезы, выходил из квартиры, шел в цеха или к себе в кабинет. Главный врач завода предлагал ряд снотворных средств, но Николай Кораблев от всего этого решительно отказался, заявив:

Я и без этих штучек заставлю себя спать.

И вот появилось то болезненное, беспредметное раздражение, которое, как комочек, возится где-то в груди, готовое в любую минуту бурно вылиться даже на самого близкого человека. А тут еще сегодня поздно ночью он получил от наркома телеграмму-приказ на полтора месяца сдать дела по заводу главному инженеру Альтману и немедленно выехать в Москву.

«Странно, — подумал он, вертя в руках телеграмму. — Сдать и выехать. В чем дело?»

По телефону он позвонил наркому, но того не оказалось на месте, а секретарь Лена ответила приветливо и простенько: