Шрифт:
– Что же это за поговорка? – Женщина подняла наконец глаза, и Васнецов обмер: она посмотрела на него и от него ждала ответа.
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно, – тихо, но внятно сказал Васнецов.
– И что же вы нарисовали?
– Церковь, деревню, богомольцев.
– Вы семинарист, что ли?
– Семинарист.
– Значит, вы воруете?
Женщина была совсем молодая и очень уж красивая.
Красота повергала его в смущение, требовала немоты, и он бы молчал, но она желала его ответов.
– Я верую, – сказал он, вздохнув.
– Пропала твоя вера, семинарист! – засмеялся некто кудлатый, вольный и наверняка чахоточный.
– Нет, – сказал он, – не пропала. Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду теперь.
– Вот ты сам и скажи, дурное это или не очень дурное. – И кудлатый, откидывая голову назад, прочитал стихи.
Царь наш – немец русский —Носит мундир узкий.Школы все – казармы,Судьи все – жандармы.Только за парадыРаздает награды.А за правду-маткуПрямо шлет в Камчатку.Прочитал и вытаращил на семинариста зеленые кошачьи глаза.
– Это не дурное, – сказал Васнецов, – это запрещенное.
Все рассмеялись, и звонче других женщина. Она легко поднялась из-за стола, подошла к Васнецову, подала ему руку.
– Меня зовут Мария Егоровна Селенкина.
– Виктор Михайлович Васнецов, – ответил он, беря ее руку в свою и тотчас смешавшись: видимо, поцеловать надо было руку-то.
– Пожалуйста, проходите, – сказала Мария Егоровна, впрочем, тотчас обращая сердитые глаза на Трапицына. – И все-таки вам должно быть совестно. Я сегодня читала свою повесть. Ту самую, что собирается напечатать журнал «Женский вестник».
– Виновны! Тысячи раз виновны! – поднял руки Трапицын. – Но теперь мы – лучшие слушатели.
– Сегодня собирались читать девятую статью «Очерков гоголевского периода», но уже все устали, и решено ограничиться вступлением и страницами о славянофилах.
Вступление Мария Егоровна читала сама. Ее голос зазвенел, заблистали глаза, когда она произносила:
«Люди живого, настоящего, выступайте же вперед бодрее, решительнее, сильнее!»
Тут чтение, едва начавшись, прервалось, потому что всем хотелось поговорить. И все стали говорить, один другого умней, бесстрашней и, главное – складно.
Кудлатый вновь принялся читать стихи, а все должны были угадать автора.
Преданность вечно была в характере русского люда.Кто же не предан теперь? Ни одного не найдешь.Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу;Каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду.Угадали: Михайлов. Все, да не все. Васнецов о Михайлове только слышал, от того же Красовского.
Стихи, так стихи. Стали декламировать по кругу. Васнецов слушал с удовольствием, стихи забористые, хлесткие.
Общество было весьма либеральное,Шли разговоры вполне современные,Повар измыслил меню гениальное,Вина за ужином были отменные,Мы говорили о благе людей,Кушая, впрочем, с большим аппетитом.Эти стихи Курочкина не без иронии преподнес собравшимся ехидный Трапицын.
Сатирик из «Вятских губернских ведомостей», выразительно поглядывая на семинариста, прочитал из Огарева:
Я не люблю попов, ни наших, ни чужих —Не в них нуждаются народы.Попы ли церкви, иль попы свободы —Все подлецы. Всех к черту! Что нам в них?Наместо этих иноков бесплодныхДавайте просто нам – людей свободных.Васнецов вспыхнул, но сказать было нечего. И он сидел, сжимая руки.
– Ваша очередь, – обратилась к нему Мария Егоровна и дружески положила свою руку на его плечо.
Минуту назад Васнецов судорожно перерывал свою память и ничего, кроме Пушкина, вспомнить не мог. И тут осенило: вспомнилось, как дедушка Кибардин однажды прочитал отцу:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну;За дело правое я в ней.И мне ль стыдиться сих цепей,Коли ношу их за Отчизну.Мария Егоровна посмотрела ему в глаза и сказала, улыбаясь:
– А вы, оказывается, совершенно наш.
– Васнецов! – воскликнул Трапицын. – Нарисуй портрет Марии Егоровны. Это ведь грех – не запечатлеть такую красоту!
– Перестаньте, Трапицын! Вы только смущаете милого, скромного человека.
– Человеком он может быть и милым, и скромным, и даже немым, как рыба, но коль он художник, так сам должен просить вас об одолжении позировать ему.
– Я не откажу и даже сама попрошу написать портрет с меня, если Виктор Михайлович не против?