Эрику показалось немного странным, что Пушкин написал сие стихотворение от имени дамы. А может, это вовсе никакой не Пушкин?

– И кто автор сих чудных строк? – вежливо осведомился он и так и вздрогнул, услышав ответ:

– Это мои стихи!

Конечно! Как он мог забыть про Лелино увлечение всякими искусствами! Когда они познакомились – а это случилось на вечеринке в честь дня ангела Манечки Стерлиговой, Лелиной гимназической подруги и дочери господина полковника! – Леля читала в Манину честь какую-то стихотворную безделку, очень забавную… конечно, Эрик больше смотрел на чтицу, чем внимал рифмованным глупостям, но все же забывать такое не стоило!

– Я так и думал, – соврал он. – А когда вы их написали?

– Помните именины Мани Стерлиговой?

– Вот это да, – простодушно обрадовался Эрик, – я как раз это вспомнил, мы ведь там с вами и познакомились!

И замер, пораженный внезапной мыслью. В стихах была эта строчка… «Я не могу забыть то чудное мгновенье, когда впервые я увиделась с тобой!» Какое мгновенье Леля имеет в виду?.. Впрочем, эта мысль показалась конногвардейцу слишком смелой, и он побоялся дать ей волю.

– А вы не предполагаете, – осторожно спросила Леля, – кому эти стихи посвящены?

Его так и пронзило догадкой, счастливой догадкой!

Господи! Да неужели!

– Леля… Ольга Валерьяновна!.. – пролепетал он, снова поворачиваясь к ней и приникая губами к ее губам.

Они даже не заметили, как черный занавес с них пополз, и вновь ударил громовым раскатом голос шушеры:

– Ну как, господа? Вам понравилось?

Они отшатнулись друг от друга, едва не свалив кресло, вскочили в панике.

Шушера поглядел, как Эрик торопливо нахлобучивает шляпу, а Леля покрывается платочком, окинул взором их пунцовые от смущения физиономии и припухшие губы девушки – и констатировал:

– Вижу, что да!

Эрик косился на Лелю – она отводила глаза и все поправляла, поправляла свой платочек – и понимал, что времени для сомнений у него больше нет. Мало того, что они целовались, – посторонний человек видел их целующимися, и никакой роли не играет, что это с точки зрения конногвардейца и не человек никакой вовсе, а так… шушера! Леля скомпрометирована… теперь никакие посторонние соображения не имеют значения. Теперь благородный человек должен поступить однозначно: сделать предложение. И, невзирая на протесты родителей, стоять на своем.

– Ольга Валерьяновна, – произнес Эрик, становясь во фрунт, – прошу вашей руки и сердца. Согласны ли вы стать моей женой?

– Да, – пробормотала Леля, – да, я согласна! Теперь мое сердце в ваших руках! Но ах, как все это неожиданно!..

Ну наконец-то можно было поцеловаться без всякого стеснения, невзирая даже на шушеру!

Между тем шушера прижмурил один глаз. Вчера на ярмарку пришла девушка со светло-русой косой, одетая в розовое платьице и беленький платочек, и дала ему целковый с условием, что, когда появится другая девушка в этом же самом платье, он оставит ее с ее кавалером под черным покрывалом самое малое на четверть часа. А потом покрывало внезапно сдернет.

Тертый калач немедля понял, для чего сие потребовалось. И сейчас благосклонно кивал, наблюдая и успех предприятия, и справедливость своих догадок.

В почти непереносимом ощущении счастья шли они с ярмарки. Эрик, на руку которого опиралась Леля, уже не оттопыривал целомудренно локоть, а напротив, прижимал его к боку девушки как можно крепче. Он знал, что сделает теперь все, чтобы ускорить их свадьбу и получить законные права прижиматься к ней не только локтем, и не мог понимать, почему не сделал предложения раньше, почему был так нерешителен. Как он мог сомневаться в себе? Как мог не замечать, что Леля влюбилась в него с первого взгляда? Иначе разве она написала бы такие стихи? Ах, как чудесно, чудесно складывается жизнь!

Теперь поскорей явиться к ее родителям – и…

В это мгновение всадник в форме гусара лейб-гвардии Гродненского полка – в темно-зеленом доломане [5] , расшитом серебряными шнурами, в малиновых, с серебряными лампасами, чакчирах [6] и сверкающих ботиках [7] , пронесся мимо, круто заносясь, почти ложась на поворотах, и на миг очутился так близко от Эрика и Лели, что бок его карего коня [8] , зеркально блеснув, оказался почти рядом с ними… Копыто чиркнуло по мостовой, высекло искры… Всадник успел оглянуться, из-под козырька кивера блеснул яркий глаз, сверкнули белые зубы в удалой улыбке, а потом вдруг на полном скаку он спрыгнул с коня, пролетел по воздуху вслед за ним, держась за седло и гриву, и легко, словно без малейшего усилия, вновь вспорхнул в седло. Вслед за ним пронеслись еще четыре всадника в такой же форме, горяча коней и не без усилий пытаясь повторить тот же лихой трюк, который первый наездник совершил как бы невзначай, словно играючи (отчего один из его эпигонов едва не свалился наземь, не тотчас попав в седло), – и исчезли так же внезапно, как появились.

Леля зачарованно уставилась им вслед:

– Кто это?

– Великий князь Павел Александрович, шеф гродненских гусар, со свитой, – ответил Эрик, с долей ревности ловя отсветы восхищения, которые долго еще не гасли в Лелиных глазах, и давая себе слово непременно научиться таким вольтижерским уловкам и продемонстрировать их невесте.

…Вот так судьба порою высвечивает перед нами неким таинственным образом грядущие события или хотя бы дает на них намек, но человек слишком озабочен настоящим, чтобы своевременно заглянуть в будущее!

– Да ты спятила, женщина? – вскричал Вилли, падая на пол. И взвизгнул от боли – несмотря на то, что пол его спальни был устлан коврами, ударился он очень чувствительно, причем именно локтем левой – увечной – руки. – Ты спятила, дура?! Ты столкнула меня с кровати… меня… Пошла вон, и чтоб я тебя больше не видел!

– Не волнуйся, я и сама не вернусь, недоносок! – прошипела Амалия, вскакивая с кровати и запахиваясь в пеньюар. – Мне надоело быть vase de nuit [9] , в который ты изливаешься, думая о другой!

Вилли опешил:

– Что, опять?.. Снова? Но я же… я старался…

– Старался он! – взвизгнула Амалия, поворачиваясь так резко, что каблуки ее изящных туфель без задников зарылись в ворс ковра, и она едва не упала. – Ты наяривал, да, но не меня! Ты засаживал, да, но не мне! Ты оттопыривал мохнатку, да, но не мою. Ты сношался, да, но не со мной! Под тобой лежала я, да, но терся ты не об меня, а по-прежнему о свою Спящую красавицу, вернее, об эту сонную гессенскую муху! О свою гемофиличку!