В честь донны Лукреции давали бал, но я ждала этого события со смешанными чувствами. Возможно, Чезаре появится среди гостей. Никто из нас не знал, где он. Чезаре мог находиться где угодно – в Неаполе, или Милане, или даже в монастыре, неподалеку от городских стен, вместе с герцогом Гвидобальдо. Во время путешествия я плохо спала. Кости болели от жестких полов, комковатых тюфяков и долгих часов пребывания в седле. Накануне у меня начались месячные, и теперь я чувствовала себя пузатой, раздражалась по всякому поводу, а в придачу у меня на подбородке вскочил прыщ. В общем, превратилась в уродину. Если бы Чезаре действительно появился, мне бы пришлось зашнуроваться потуже и весь вечер не снимать маску с лица, пусть я даже в ней задохнулась бы.

Голова гудела от шума, который устроили женщины, готовясь к балу в тесном помещении, поэтому решила прогуляться. Я напрашивалась на неприятности, если бы донна Лукреция обнаружила, что я брожу по дворцу без сопровождения, но при нынешнем моем настроении, я нашлась бы что ответить. Кроме того, вряд ли она заметила бы мое отсутствие – пройдет еще несколько часов, прежде чем она решит, что пора одеваться. Свои опоздания мадонна превратила в целое искусство.

Герцогиня Элизабетта разбила розарий в виде круга, поделенного на пять секторов, символизирующих пять частей мадригала. Они сходились в центре, где стояла изящная ротонда с колоннами, место свиданий, намеренно спрятанное от любопытных глаз тех, кто был в доме. Я немного прошлась, прислушиваясь к хрусту собственных шагов по гравийным тропинкам, разделявшим клумбы, и к одинокой песне дрозда, пристроившегося среди сучковатых ветвей подрезанного розового куста. Вскоре я расположилась в ротонде, наслаждаясь одиночеством и ветерком, охлаждавшим сквозь одежду расчесы от укусов блох, полученных во время путешествия. Ноющую спину я прислонила к холодному мрамору скамьи.

Время шло, и я заметила, что небо темнеет, колонны ротонды и жирная красноватая земля на клумбах роз начинают слегка мерцать, точно поймали и удерживают последний свет дня. Наверное, я пробыла в саду дольше, чем предполагала. Пожалуй, следовало вернуться, прежде чем мадонна спохватится и станет спрашивать обо мне. Но я не могла подняться со скамьи. Меня словно что-то удерживало, будто чьи-то руки опустились на плечи и не давали шевельнуться. В ноздри ударил сладкий запах жасмина, от чего закружилась голова. Он близко, подумала я. В любое мгновение я услышу быстрые шаги и паду в его объятия прямо здесь, в этом секретном месте в центре мадригала.

– Пошмотри на важную даму.

– Какое у нее холёшенькое личико.

– Как прекрашно она таншует.

– Нет, нет, нет, швинья ты такая. Прекрашно – моя реплика. Ты говоришь, как хорошо она таншует, а я говорю…

– Легко и ишачно.

– Легко и изящно.

Тут один из них громко пукнул.

– А я что шказал? То же шамое. Ой… проштите, гошпожа, мы думали, шдешь никого нет.

– Никого и нет. Только я.

Гатто и Перро, испанские карлики мадонны.

– Мы репетировали, – пояснил желтоглазый Перро, который, несмотря на свое коротенькое тельце, обладал определенной грацией.

– Готовилишь к таншу мадонны на балу, – добавил Гатто, говоривший по-итальянски с кастильской шепелявостью. – Нам предштоит шледовать за ней и вошхвалять ее грашию.

– Вы не знаете, мадонна готова одеваться? – спросила я, выходя из ротонды. – Или дон Чезаре все еще с ней?

– Дон Сесар? Да он не осмелился бы тут показаться.

– После случая с Доротеей Караччоло. – Шуты перешли на испанский.

– Говорите медленнее. Какой случай?

– Донна Доротея была придворной дамой герцогини Элизабетты. Красотка, по всеобщему мнению. Дон Сесар должен был сопровождать ее по дороге к мужу в Венецию, но вместо того, чтобы охранять, похитил ее.

Перро прищелкнул пальцами.

– Вот так просто.

– Одним словом, стибрил. – Гатто поднял камешек с тропинки, положил на ладонь правой руки и провел над ним левой рукой. Камешек исчез.

– С тех пор ее не видели, – произнес Перро.

Гатто достал камень из левого уха.

– Вероятно, затрах…

Перро ткнул партнера под ребра.

– До смерти, – вяло договорил Гатто.

– Чудесно, – усмехнулся Перро, предпочитавший мальчиков. – Только посмотри, котяра этакий, ты расстроил Виоланту.

– Пустяки, – сказала я, стараясь унять дрожь в голосе, и устремила взгляд наверх, чтобы не пролить предательских слез. – Пожалуй, я пойду. Никому не говорите, что застали меня одну, ладно? Иначе…

– Что? – Гатто всадил кулачки в бока и с вызовом выпятил животик. Все это было так смехотворно, что я успокоилась.

– Иначе я скажу мадонне, что вы считаете, будто она танцует, как ишак. – Я подхватила юбки и побежала, а двое карликов шутливо кинулись за мной вдогонку, но потом остановились у подножия лестницы, ведущей в покои донны Лукреции, и поклонились Анджеле, которая поджидала меня.

– Я уже собралась тебя искать. Где ты пропадала? Она не может найти ожерелья, подарок дона Ферранте, поэтому вышла на тропу войны.

– Кажется, оно в черной шкатулке. Той самой, ты знаешь, что подарил ей отец. – Я схватила подругу за локоть и повернула лицом к себе. – Анджела, Чезаре был здесь?

Та вздохнула.

– Нет, дорогая. Насколько мне известно, он по-прежнему в Риме, старается собрать армию для своего очередного похода. Скорее всего клянчит деньги у твоего отца. Свадьба опустошила карманы дяди Родриго. Придется ему продать еще несколько кардинальских шапочек. А что?

– Я уверена, он был в розарии.

– Когда? – улыбнулась Анджела.

По всей Романьи Чезаре содержал в конюшнях самых резвых лошадей, поэтому передвигался быстрее многих; к тому же любил устраивать сюрпризы – от импровизированных вечеринок до военных переворотов.

– Только что.

Мы уставились друг на друга, потом подруга покачала головой.

– Я весь день провела с Лукрецией, растирала ей виски. Она опять мучается мигренью. Он не появился бы здесь, не захотев повидаться с ней. У тебя ведь сейчас месячные? Ну так в этом все и дело. Иногда они вызывают видения.

– Но… – Все, что казалось таким ясным еще минуту назад, превращалось в недоразумение. Что я видела? Просто тень, облако, закрывшее солнце. И все же запах жасмина по-прежнему преследовал меня.

– Ты устала, дорогая, мы все устали. Постарайся не думать о нем. Разве он дал понять о своем расположении? Хоть раз написал тебе с тех пор, как мы покинули Рим? Нет. Ни одной женщине его не удержать, разве что мадам Фортуне, если это хоть как-то тебя утешит.

Бедная Анджела. Она говорила разумно, но в том, что касалось Чезаре, мне не нужен был здравый смысл. Когда к нам прибывали курьеры и привозили письма с его печатью, во мне вспыхивала надежда, и каждый раз письма оказывались для донны Лукреции, или дона Ферранте, или кого-нибудь из его свиты. А я утешалась двумя записками, полученными от Чезаре еще в Риме, не столько читая, сколько лаская каждую строчку, каждую буковку пальцами и глазами.

– А Ипполито тебе пишет? – резко спросила я и сразу пожалела, заметив гримасу боли на лице подруги.

– Я велела ему не присылать писем. Не хочу, чтобы поднялся шум, прежде чем мы устроимся в Ферраре.

Я начала подниматься по лестнице.

– Беда в том, что ты не представляешь, каково это – по-настоящему любить. Иначе ты бы поняла, что нам не нужны письма. Мы… он… он просто здесь, вот и все.

– Так вот почему ты хранишь записку, которую он тебе прислал, за корсажем. Подожди, я отряхну твою юбку, а то к ней пристали лепестки. – Анджела потянула носом и одобрительно захмыкала. – Люблю зимний жасмин. Стоит солнцу опуститься, как он заглушает все остальные ароматы. Этот цветок дарит надежду.

Из Урбино мы направились на восток к Пезаро, на территории Чезаре, а оттуда поскакали дальше, до Болоньи, и повсюду ощущалось его присутствие. Все дороги выровнены и отремонтированы, и во всех его городах, что мы посетили, нас шумно приветствовали толпы ребятишек в его ливрее. Они размахивали оливковыми веточками и кричали: «Герцог, герцог, Лукреция, Лукреция!» Дворцы, в которых мы останавливались, тоже заранее привели в порядок – ликвидировали урон, нанесенный артиллерией, отчистили пятна от дыма на стенах. В залах повесили новые гобелены, изображавшие триумф Цезаря, и новые тюфяки на утином пуху появились на кроватях, где отдыхал Чезаре после изматывающих битв. А теперь там предстояло лежать без сна его сестре, рассматривая парчовый балдахин или разрисованный альков, и размышлять о доне Альфонсо.

В Чезене дон Ферранте удвоил охрану своей будущей невестки, когда до него дошли слухи, что муж Доротеи Караччоло планирует набег с целью украсть донну Лукрецию и обменять потом на свою жену. Дон Ферранте ехал прямо позади ее паланкина, хотя иногда отставал, чтобы лишний раз проверить охрану, и долго о чем-то говорил с их офицером, на мой взгляд, слишком молодым для столь ответственного поста. Мы двигались быстро, потому что он постоянно подгонял нас. Форли, Фаэнца и наконец Имола, где мы остановились по настоянию донны Лукреции на целый день. Она захотела вымыть волосы и дать нам всем возможность немного прийти в себя, прежде чем заехать в Болонью и окончательно оставить позади любое подобие того, что мадонна могла бы назвать домом. Она была, как мне казалось, вроде атлета, сделавшего паузу, чтобы собраться с силами перед финальным броском к финишу – сосредоточилась на том, что было внутри, и отстранилась от всего, что ее окружало. Анджела сравнивала ее с теми, кто накануне Дня Всех Святых проходил сквозь вуаль на ту сторону реальности и уже был не способен найти дорогу обратно.

Дни мытья волос обычно напоминали наши посещения бань в саду Санта-Мария-ин-Портико. Пар, поднимавшийся из огромных котлов с горячей водой, куда мы погружали кувшины, чтобы смочить волосы мадонны, создавал ту же самую атмосферу доверительности. Не видя ясно друг друга из-за дымки, мы охотнее делились нашими тайнами. От нас требовалось очень осторожно и тщательно намочить волосы мадонны, не попадая на кожу головы, а затем нанести на каждую прядку осветляющую смесь из шафрана, взбитых яичных белков и лимонного сока. Мы говорили, обращаясь к воде, или спутанной массе золотистых волос, или к нашим собственным пальцам, вымазанным липкой оранжевой пастой с острым запахом.

В Имоле, однако, все происходило по-иному. Мадонна в основном отмалчивалась, лишь временами раздраженно жалуясь – то вода слишком горячая или слишком холодная, то кто-то дернул ее за волосы или брызнул на рубашку. Мы занимались нашим делом в гнетущей тишине, чувствуя, как липнет одежда к телу и щекочет нос запах шафрана – так пахнет землей на кладбище во время дождя. Сначала вымыли волосы простым белым венецианским мылом, потом мылом с отдушкой из розового масла и сушили их полотенцем, прежде чем нанести осветлитель. Неожиданно мадонна дернула головой и сердито взглянула на миску с клейкой оранжевой массой так, словно та ее оскорбила.

– Здесь не хватает яичных белков, – заявила она.

– Но, мадонна, яиц положили ровно столько, сколько всегда.

Как обычно, Элизабетта Сенесе не знала, когда ей лучше помолчать. Кузина Джеронима, читавшая вслух «Жизнь святого Себастьяна» – видимо, в слабой надежде направить его стрелы на тщеславие мадонны, – замерла и сложила руки на коленях. Анджела закатила глаза так, чтобы видела я, что меня очень обрадовало, а то после нашего разговора в Урбино о письмах отношения между нами были натянутые.

– Значит, это были маленькие яйца, – возразила мадонна. – Виоланта!

– Да, мадонна.

– Ступай в кухню. Принеси яиц и две миски, чтобы их разделить. – Донна Лукреция, как всегда, проявила домовитость.

Я сполоснула руки в котле и обтерла мыльную пену старой простыней, которой обвязалась, чтобы защитить платье. Откуда мне знать, где тут кухня? Примыкает ли она к герцогским покоям, где мы расположились, или придется искать главный кухонный блок, построенный, несомненно, вдали от самой крепости, где хранились оружие и порох?

– Да, мадонна.

Поскольку не последовало дальнейших указаний или разъяснений, я поклонилась и отправилась на поиски кухни. Стоило мне закрыть дверь в покои донны Лукреции, как я сообразила, что госпожа тоже никогда здесь прежде не бывала. Почему-то тот факт, что Имола принадлежала ее брату, заставил меня думать обратное.

Не знаю, как долго я бродила по каменным переходам с толстыми, грубо обработанными стенами, наспех и кое-как прикрытыми коврами и гобеленами, когда свет из открытой двери привлек меня в комнату с высоким потолком и большим арочным окном. Услышав голоса, я вошла и попала в подобие оружейной, хотя использовался зал скорее для выставки, чем в практических целях. Зимой рано смеркается, поэтому здесь горели факелы, и их мигающее пламя отражалось от доспехов, расставленных по углам комнаты. На беленных известью стенах были развешаны копья, дротики, алебарды и боевые топоры. По центру комнаты выстроились открытые сундуки, заполненные мечами и кинжалами в богато украшенных ножнах.

В зале сидели двое, мужчина и женщина. Хотя я видела только их спины, было ясно по непринужденной манере, с какой они склонили друг к другу головы и касались локтями, что они не просто знакомые. Мне сразу захотелось уйти, но они заметили мое присутствие.

– Монна Виоланта, – произнес дон Ферранте, оборачиваясь. – Удивлен видеть вас здесь. Вы разве интересуетесь оружием?

– Я потерялась, ваша милость, – пролепетала я. – Я ищу кухню.

– Ясно. Мы можем помочь? Ты ведь знаешь расположение дворца?

Он обратился к женщине, но она не ответила, а продолжала сосредоточенно разглядывать рыцарское снаряжение, которому было отведено почетное место прямо под окном. Я посчитала подобное поведение грубым, да и платье на ней было на вид дешевое, аляповатого пурпурного цвета, какое пристало носить скорее шлюхе, чем даме. Я почувствовала себя неловко и, обидевшись, тоже уставилась на доспехи.

Они были изумительно сделаны и украшены золотой гравировкой в виде вьющихся роз, с бутонами, листиками и шипами, изображенными до мельчайших подробностей, но при этом они выглядели так, будто предназначались для рыцаря с дефектом в фигуре. Во-первых, они были маленькие, словно для мальчика, а не взрослого мужчины, а во-вторых, нагрудная кираса была выгнута и сужалась книзу, к узенькой талии.

Дон Ферранте перехватил мой взгляд.

– Красивые доспехи, правда? – Он опустил ладонь на талию своей компаньонки. – Мы как раз любовались ими.

Женщина по-прежнему не делала никаких поползновений признать мое присутствие, да и дон Ферранте не пытался представить меня ей, не оставив мне иного выхода, как делать вид, будто ее здесь нет, что было трудно, поскольку его рука с такой фамильярностью покоилась на ее тонкой талии. Я сосредоточилась на доспехах.

– Очень красивые, – признала я, – но какой-то странной формы. Для кого их изготовили?

К моему удивлению, Ферранте расхохотался.

– Разумеется, знаю. Это доспехи Катерины Сфорца. Она надевала их во время осады Форли. Посмотри на маленькие крючки по нижнему краю латной юбки. – Он указал на стальную пластину ниже набрюшника. – Они предназначались для того, чтобы она могла пристегнуть к ним юбку, если хотела.

Я видела Катерину Сфорца, когда в качестве пленницы Чезаре она участвовала в его параде победы и проскакала верхом через весь Рим в тот юбилейный год. Помню, как громко взревела толпа, когда сам Чезаре въехал через Порта-дель-Пополо [25] . Люди увидели, что тот юноша, который полтора года назад отправился во Францию, весь сверкая золотом и драгоценностями, теперь был одет во все черное, без единого украшения. Катерина Сфорца двигалась за своим победителем, закутанная в длинную темную накидку с капюшоном, два всадника с обеих сторон вели ее лошадь. Запястья и щиколотки женщины были закованы в золотые цепи, как у Зенобии [26] . Я на всю жизнь запомнила этот образ – хрупкая закутанная фигурка едет верхом в цепях позади молодого серьезного господина, как воплощение его совести или, может, свидетельство его намерений.

Он снова всплыл в моей памяти, когда Ферранте тихо заметил:

– Она единственная, кто сумел вовлечь его в справедливую битву.

Я бросила взгляд на него, сомневаясь, предназначались ли эти слова для моих ушей, но у дамы, сидящей рядом с ним, видимо, не возникло сомнений.

– Он лично руководил артиллерийским обстрелом, – вдруг произнесла она. Услышав хрипотцу в ее голосе, я подумала, не больна ли эта женщина. – Весь день и всю ночь без отдыха. Он отказался отдохнуть, даже когда обратное пламя из пушки обожгло ему руку. Это было замечательное зрелище. Никогда не забуду, какой он тогда был – глаза слезились от дыма, рубашка прилипла к телу, как вторая кожа, кроме того куска, что он оторвал, чтобы перевязать себе руку. Он был похож… он был похож… на Гефеста.