Поститься ради неприкасаемых — какая странная мысль! «Я был в ярости от того, что он избрал столь маловажный вопрос для своей высшей жертвы». И какие последствия будет иметь его поступок для освободительного движения? При мысли об этом узника охватывало отчаяние. Но вскоре он пришел в себя: «Бапу обладал удивительным даром делать то, что нужно, тогда, когда нужно; возможно, его поступок — неоправданный, с моей точки зрения — будет иметь огромные последствия не только в узкой области, которую он избрал, но и в более широком плане нашей национальной борьбы» [220] .

Наконец, «до нас дошла новость о необыкновенном восстании по всей стране, волшебной волне воодушевления, потрясшей все индусское общество, — похоже, с неприкасаемостью покончено. Что за волшебник этот маленький человечек, сидящий в тюрьме Еравды, думал я, он знает, как достучаться до людских сердец!» [221] .

Что произошло? 17 августа 1932 года английский премьер-министр Джеймс Рамсей Макдональд [222] распорядился, чтобы правительство предоставило отдельное избирательное право для неприкасаемых, как в свое время для мусульман. «Я должен воспротивиться Вашему решению ценой своей жизни, — написал ему Ганди. — Единственный способ, каким я располагаю, — объявить постоянный пост до самой смерти…» Ганди пытается вернуть себе влияние и авторитет, утраченные в ходе идущей на спад кампании гражданского неповиновения, — вот как отреагировали британцы на эту новость. Его голодовка — шантаж. «Причина их непонимания в том, что они и Махатма говорят на двух в корне различных языках», — писал Тагор. Ганди хотел пробудить осознание долгое время сносимой тирании, которую, однако, терпеть нельзя, вырвать людей из бездействия, освободить из плена тысячелетних предрассудков, дать эмоциональную встряску, перевернуть привычный ход мыслей. (Однако его деятельность в отношении неприкасаемых до сих пор еще вызывает споры. С 1924 года он поставил отмену этой системы в центр своей созидательной программы наряду с насаждением прялки. Но он был не согласен с радикальными движениями, возглавляемыми неприкасаемыми, которые считали возможным покончить со своим положением, лишь полностью порвав с индуизмом. Для Ганди неприкасаемость была не составной частью индуизма и кастовой системы, а чудовищным наростом на его теле, который следовало удалить. Он хотел вернуть неприкасаемых в лоно индуистской общины, уничтожив дискриминацию, которой они подвергались, — их не пускали в некоторые крупные индийские храмы, запрещали брать воду из общих колодцев в деревнях, не принимали в государственные школы, — и когда этот этап удастся преодолеть, проблема неприкасаемости ограничится проблемой бедности, которую предстоит решить с помощью созидательной деятельности. Угнетенные больше не будут выделены в отдельную общину; страна, несмотря на различия, останется единой — а это всегда было целью Ганди: не разделять, а объединять.)

За «круглым столом» в Лондоне он столкнулся лоб в лоб с лидером неприкасаемых Амбедкаром. Это замечательная личность. Пользуясь покровительством махараджи Бароды, Амбедкар смог получить университетское образование — сначала в Индии, а потом в США и Лондоне; вернувшись в Индию с дипломом в кармане, он столкнулся с теми же препонами, что и раньше, поскольку был неприкасаемым. Снова отправившись в Лондон, он выучился на юриста, открыл адвокатскую контору в Бомбее и посвятил себя защите своих братьев. Голодовка Ганди, которая должна была заставить его отказаться от отдельного избирательного права в обмен на кое-какие уступки, показалась ему шантажом, «политической рекламной акцией»; от этого столкновения у него остался привкус горечи. Но, по мнению многих людей, пакт в Пуне, которым завершились переговоры, был ценен именно тем, что позволил избежать раздельного избирательного права — способа представительства, к которому подталкивали англичане (и это проявилось с еще большей очевидностью в следующем десятилетии), чтобы не расколоть Индию в решающий период.

Прежде чем начать голодовку, Ганди написал Тагору, прося его благословения. В тот же момент Тагор послал ему письмо: «Единство Индии и целостность ее общества стоят того, чтобы пожертвовать ради них вашей драгоценной жизнью…» Голодовка одного человека вызвала беспримерное подвижничество. В тот день, когда Ганди начал свой пост, миллионы индийцев постились и молились из солидарности с ним — неприкасаемые, мусульмане, политики, промышленники и крестьяне, объединенные одной тревожной мыслью. «Мать, склонившаяся над колыбелью своего ребенка, пылающего в жару, не могла тревожиться больше, чем Индия, склонившаяся над белым ложем угасающего Махатмы… Каждый индиец чувствовал себя лично ответственным за его жизнь» [223] .

Политические и религиозные лидеры немедленно включились в борьбу, требуя освобождения Ганди; пусть откроют двери храмов для отверженных, допустят их к колодцам, школам, общественным дорогам… а неприкасаемые пусть откажутся от проекта отдельного избирательного права. Еще до начала голодовки двери некоторых храмов, самых почитаемых в Индии, распахнулись перед отверженными, в некоторых областях отменили всякую дискриминацию; мать Неру, ортодоксальная брахманка, сообщила, что примет пищу из рук неприкасаемого, и по всей стране женщины из высшей касты последовали ее примеру, а в университете Бенареса пандиты из числа брахманов устраивали общественные трапезы в обществе метельщиков, уборщиков, холодных сапожников… Эти символические поступки означали, что мысль о нечистоте, насаждаемая три тысячелетия в ритуалах, традициях, привычках, следует пересмотреть и отринуть. «Махатма постится» — газеты разнесли эту новость. Эти слова распространялись по городам и весям, передаваемые торговцами и путешественниками, вызывая ударную волну. Тень покрыла Индию, словно во время солнечного затмения, как сказал Тагор.

Наперегонки со смертью. Спасти Махатму. Разрешить эту ситуацию было во власти Амбедкара (правительство не приняло бы никакого решения без его согласия), но он не хотел отказываться от достигнутого. Напряжение на переговорах и продолжающаяся голодовка быстро подтачивали силы Ганди. 23 сентября, на четвертый день поста, врач объявил, что он при смерти. Ощущая над собой страшное давление, Амбедкар в тот же день переговорил с лидерами индусов. Позже он отправился к Ганди, который едва мог говорить. Не согласен. Новые прения с индусами; новые возражения Ганди по вопросу о первичных выборах, устанавливаемых новой избирательной системой. К тому моменту вопрос об отказе от отдельного избирательного права был уже решен. В конечном итоге Раджагопалачари пошел на сделку с Амбедкаром и добился согласия Ганди, уже терявшего сознание. И знаменитый пакт в Пуне был, наконец, подписан индийскими переговорщиками: взамен на уступки Амбедкар добился большого представительства для неприкасаемых. В Лондоне Полак, Чарлз Эндрюс и друзья Ганди хлопотали перед правительством: Ганди отказывался прервать свой пост, пока правительство не ратифицирует соглашение; он уже не мог говорить и умирал. Было воскресенье, все министры выехали из города; они поспешно вернулись, изучали документ до полуночи, а несколько часов спустя объявили, что пакт утвержден. В понедельник в присутствии Тагора, Патела, Махадева Десая, миссис Найду, переговорщиков и журналистов Ганди выпил стакан апельсинового сока, который подала ему Кастурбай, а Тагор в это время читал нараспев свои стихи на бенгальском наречии.

«Однажды возженный, жертвенный огонь не угаснет, пока хоть малейший след неприкасаемости сохранится в индуизме» [224] . «Волшебство» состоялось. В очередной раз. И разум был здесь ни при чем. (Убийца Ганди тоже говорил об этом противоречии, утверждая, что политика Махатмы основывалась на «старых предрассудках типа власти души, голоса совести… чистоты духа». Со смертью Ганди «нация отныне вольна идти по пути, основанному на разуме».)

«В очередной раз, видя, в какое невероятное волнение поверг его поступок всю страну, я спросил себя, — пишет Неру, — правильный ли это метод действия в политике? Он был проникнут религиозностью, и что может с этим поделать трезвый ум? Абсолютно ничего! Вся Индия, или почти вся, благоговейно смотрела на Махатму, ожидая от него чуда за чудом — исчезновения кастовых предрассудков, свараджа и т. д., но сама ничего не делала. А Ганди, со своей стороны, не поощрял других к рассуждению: он ставил во главу угла чистоту и дух самопожертвования… Конечно, инстинкт редко его обманывал, но хороша ли слепая вера для воспитания народа?» [225]

В 1933 году Ганди все еще находился в тюрьме. Он продолжал бороться. Поток писем, заявлений для прессы и статей говорил читателям о вреде неприкасаемости. В феврале 1933 года он даже начал выпускать еженедельник «Хариджан» («дитя Бога»; «людьми Бога» он отныне называл неприкасаемых, и те усмотрели в этом новую форму дискриминации). Но нельзя уничтожить в один день стереотипы, укоренившиеся за тысячелетия, нельзя отменить в одночасье то, что заведено «от Бога», традицию, «столь же древнюю, как и сам народ». Это был один из самых жестоких боев Ганди — сражение с глубоко укоренившейся тиранией в его родной стране.