— Кальвино не умер в моей Италии, — ответил он. — в моей Италии Итало Кальвино завершил свои «Шесть Принципов».

— Кальвино писал «Шесть памяток», — сказал я, — он сочинял шесть посланий новому поколению. Успел закончить он только пять из них, потом его сразил инфаркт, и он умер.

— В моем мире у Кальвино не случилось инфаркта. Вместо этого у него был всплеск гениальности. Когда Кальвино завершил свою работу, те шесть лекций оказались не только наставлениями. Он отправил их на шесть адресов организаций в Принстоне. Когда Кальвино отправил письма, он дал грандиозную речь о «Совместимости», и аудитория была переполнена. Учеными. Мой отец тоже там был.

Я сделал пометку в своей тетради. «Шесть Принципов». Я торопливо нацарапал: «Кальвино, Принстон, Непротиворечивость».

— Родители Кальвино были учеными, — развивал мысль Массимо. — Его брат тоже. Его литературный кружок посещало немало математиков. Когда Кальвино опубликовал свои совершенно гениальные послания, никто не удивился.

— Я знал, что Кальвино — гений, — сказал я. Я был молод, но нельзя писать на итальянском и не знать Кальвино. Я видел, как он сгорбленный, шаркающей походкой брел по одной из галерей в Турине. Он всегда казался скрытным и погруженным в себя. Было достаточно увидеть этого человека, чтобы понять, что он самый известный в мире писатель.

— Когда Кальвино закончил свои шесть лекций, — размышлял Массимо, — они отвезли его в Женеву, в ЦЕРН и заставили работать над «Семантической паутиной». Она, кстати, замечательно получилась. Она не похожа на ваш интернет, набитый спамом. — Он положил сосисочный нож на заляпанную маслом салфетку. — Мне, наверное, следует пояснить. Семантическая паутина замечательно работает — и на итальянском языке. Это все потому, что она сделана в Италии. Им, правда, немного помогали несколько французских писателей из Аулипо [1] .

— Когда мы уже сможем уйти отсюда? Отправиться в Италию, о которой ты травишь истории? А из неё попасть в мою родную Италию?

— Ситуация сложная, — бросил Массимо и поднялся, — присмотри за сумкой, хорошо?

Он двинулся к туалету, оставив меня размышлять над тем, как осложнилась наша ситуация.

Я сидел в одиночестве, уставившись на корковую пробку от бренди. Мой мозг закипал. Необычность ситуации сожгла какой-то предохранитель в моем мозгу, и я ничему не удивлялся.

Я считаю себя умным — я могу писать на трех языках и разбираюсь в технике. Я могу общаться с инженерами, дизайнерами, программистами, инвесторами и чиновниками на серьезные, сложные темы, которые люди считают важными. Судя по всему, я был умным.

В своей жизни я совершал большие глупости, чем те что я делал сейчас.

В этом ужасном мире, с насквозь прокуренной «Еленой», оборванными аборигенами, читающими свои замызганные газеты, я знал, что здесь есть применение для моей гениальности. Я был итальянцем и поэтому я мог встряхнуть этот мир до основания. Я не использовал свою гениальность, потому что она никогда не требовалась. Мне приходилось быть идиотом, поскольку я жил в мире посредственностей.

Теперь я жил вне всех миров. У меня не было дома. Это снимает множество запретов.

Идеи могут изменить мир. Мысли меняют мир — мысли можно записать. Я забыл, что создание текстов может быть потребностью, что текст может изменить историю, что литература важна для людей. Чертовски обидно, но я уже не верил, что такие вещи вообще возможны.

Кальвино умер от инсульта: это я знал. Какая-то артерия в его голове лопнула, когда он с присущей ему энергией создавал манифест, определивший следующее тысячелетие. Конечно это стало грандиозной потерей, но как возможно предсказать последствия такого рода? Всплеск гениальности — это черный лебедь, непредсказуемый и неожиданный. Если он не случился, то его отсутствие невозможно заметить.

Разница между версией Массимо и моей Италией была незаметна до и невероятна после расхождения. Это было как разница между человеком, которым я был сейчас и мной же час назад.

Черного лебедя нельзя предсказать, ожидать или характеризовать. Черный лебедь, когда он появляется, не кажется черным лебедем. Когда он приходит, разрушая устои взмахами крыльев, нам приходится переписывать историю.

Иногда журналисты рассказывают о новостях, которая становятся первой ласточкой нового мира.

В новостях никогда не сообщали, что произошел черный лебедь. Журналисты никогда не говорят, что наша вселенная зависит от случая, что наши судьбы зависят от вещей недоступных нашему пониманию или сущих мелочей. Мы никогда не сможем принять независимость черность лебедей. В новостях не скажут о том, что новости могут не иметь смысла. Наши новости рассказывают о том, что мы понимаем.

Когда наш разум сталкивается с невозможным, мы моментально превращаемся в животных, и наш разум к нам уже не возвращается. Мы прикидываемся, что все в порядке, но это иллюзия. Конечно, рассудок теряется не в прямом смысле. Не важно, что это за новость, мы всегда адекватны и сдержаны. Вот что мы говорим друг другу.