27 января.Одна моя лондонская приятельница устроила обед по поводу моего отъезда и пригласила людей, которых, по ее мнению, мне будет приятно видеть. Поневоле вспомнилось наблюдение Свифта: «Когда мы стареем, друзья обнаруживают, что нам трудно угодить, и их меньше волнует, угодят они нам или нет».

Отвратительная, ужасная мысль; ледяная мысль; самое время отправляться.

28 января.Приятно уезжать в тропики в холодный, унылый день. Бывало, в день отъезда светило солнце и лежал свежевыпавший снежок, и мне становилось жалко покидать эту красоту. Сажусь в поезд до Генуи, чтобы там пересесть на пароход. В Дувре никто не проверяет ни нашего багажа, ни документов, но тем не менее нас всех собирают и во исполнение ритуала ведут в помещение таможни. Почему было не подогнать поезд поближе к пароходу, как в Кале? Ведь рельсы идут до самого причала. Огромная толпа пассажиров, волоча свой багаж, долго преодолевает лишнее расстояние.

В Кале проблема с билетами. Поезд составлен из спальных вагонов, направляющихся в разные пункты назначения; до Рима — только один, и тот полон. Я вынужден ехать поездом Симплон — Восток, который отходит из Парижа позже экспресса на Рим и не имеет вагона-ресторана, а в Милане рано утром делать пересадку. Проводник и кондуктор уверяют, что, по их информации, всем пассажирам спальных вагонов гарантировано место на римском экспрессе.

Париж в час коктейля. С какой радостью я, бывало, вскакивал в такси и объезжал бары, пока поезд полз по ceinture [190] .Теперь, в напряжении и ничего не слыша из-за грохота колес на стыках, я хмуро сижу в своем купе. На Лионском вокзале у меня будет час на то, чтобы попытаться пересесть на римский экспресс. Наверняка не обойтись без непременного: «O`u est le Cooks homme? [191] ». Купе представителя этого транспортного агентства закрыто, но я замечаю диккенсовскую фигуру в форменной фуражке «Кука», который притаился рядом. Он начинает хрипло разглагольствовать о скидке, которую я могу получить, если не поеду через Швейцарию, если найду chef de train [192] — «обязательно chef de train, conducteur [193] не подойдет», — аннулирую билет и отошлю его по месту приобретения. Я убеждаю агента, что скидка для меня не главное. Он выходит со мной из вагона. В туманном вечере станция походит на муравейник: спальные вагоны бегут во всех направлениях. Мой вагон исчез, увезя мой багаж. Мы находим свободное место в римском экспрессе, внезапно и этот вагон исчезает во тьме, пока я разговариваю с проводником. «О, так вы говорите по-французски, а?» — обижается на меня агент, будто я обманул его, воспользовавшись добрым ко мне отношением. Поблизости ни одного носильщика. «Ах, носильщики, в наше время их непросто найти». Агент, похоже, такой же ревматик, как я, поковылял куда-то в поисках носильщика. Я стою на платформе, к которой должен был подойти римский экспресс, когда мой вагон быстро возвращается и тут же оказывается захвачен толпой индийцев: мужчин, женщин и детей, все в красивых одеждах и тараторят на беглом английском. Они заполняют коридор, ступеньки вагона, перрон. До отправления поезда пять минут, в толпе индийцев появляется агент и с ним носильщик с моим багажом. «Что я не получил, так это ваши билеты. Conducteurне передал их». Он дает понять, что на сем его обязанности по отношению ко мне закончены. Он получает чаевые больше, чем ожидал (или заслуживал), и покидает меня с тенью довольства на лице. Ровно в восемь, гребя сквозь толщу индийцев, появляется проводник первого моего поезда с билетами. Поезд трогается, и вдруг все индийцы бросаются вон из вагона, оставляя нарядно одетую, приятно благоухающую пару, которая машет им на прощание.

Интересно, кто он, этот агент компании «Кука»? По-французски, как мне показалось, он говорит, как француз; по-английски — на том наречии лондонского простонародья, которое нынче редко услышишь. Большую часть моих слов он не понял, смотрел ошарашенно. Кто он? Может, английский солдат, попавший сюда в Первую мировую, который женился на французской девчонке и остался жить у нее? Француз, сколько-то лет работавший в английской колонии и научившийся языку у товарищей? Как те счастливчики, что изучают птиц, я изучаю людей. Они менее привлекательны, но более разнообразны.

За обедом изучаю людей. Со вторым блюдом приятная заминка. Напротив меня сидит поразительная личность, обросшая, смуглая; сирийский революционер? коптский монах-расстрига? Он заговаривает со мной на английском. Стреляю наугад, и он признается, что он сикх, который в Детройте обрезал волосы и сбрил бороду. Теперь снова отращивает то и другое, но они не успеют достичь достаточной длины к моменту его встречи с семьей. Как они воспримут такой его вид? Упоминаю о сборище индийцев на станции и делаю предположение, что они были дипломатами. В Детройте дипломатов нет, говорит сикх; там все работают в поте лица. Потом в подробностях рассказывает о мучениях, которые ему доставили алчные французские таксисты. Я говорю, что в Неаполе, куда он едет, все еще хуже. Он делает там остановку по пути в Рим. Это хороший город? Он совершенно ничего не знает о Риме, кроме того, что это столица Италии. Ничего не слышал о Цезарях, о Папах, о Микеланджело и даже о Муссолини. Он инженер, лет, думаю, тридцати, и очень богат.

29 января.Незадолго до восьми — Генуя. У меня есть приятельница, которую я не раз пытался описать в своей прозе под именем «миссис Стич». Миссис Стич проводила зиму в Риме, и я сказал ей о своем приезде в Геную на тот маловероятный случай, если она захочет присоединиться ко мне. Главное, из-за чего мне так важно было попасть на римский экспресс, это необходимость быть в отеле в оговоренный час. Едва я, приняв ванну, кончил бриться, как появилась она с четырьмя шляпками, шестью сменами одежды и списком непростых заданий от друзей, для которых обычно отыскивает потерянные вещи, читательские билеты и собирает специфические статьи по коммерции.

Первое дело у нее было на железнодорожной станции; речь шла об оказавшемся там, каким образом, я так и не понял, замызганном пальто, где-то забытом одним из ее самых безответственных дружков. Без всякого на то права и не имея примет искомого, миссис Стич сумела умаслить сияющих от удовольствия служащих и забрать жалкое пальтецо. «Как они отличаются от французов, — сказала миссис Стич, — теникогда не отдали бы мне его». Иногда я подозреваю, что одна из причин, по которой у нее не складываются отношения с французами, это ее превосходное владение их языком. В Италии ей приходится полагаться целиком на свою внешность и это всегда срабатывает.

Завтрак на вокзале. Одни из предметов, по которым у нас с миссис Стич происходили вечные споры, это рестораны. Я люблю есть в мраморных залах с люстрами на высоких потолках, она же тянет меня в мансарды и погребки, освещенные свечами. Она считает мой вкус буржуазным и говорит, что в этом я похож на Арнолда Беннета [194] . К великому огорчению миссис Стич, в Италии тихий полутемный ресторанчик — редчайшее исключение; чем они меньше, тем шумнее и ярче освещены. Вокзал в Генуе в этом смысле — удачный компромисс. Для ланча мы нашли то, что хотелось миссис Стич, и это была «Олива» на старой пристани. Обедали в новом квартале, готовили в этом заведении восхитительно, но свет просто слепил. На другой день мы поехали в веселый маленький прибрежный ресторанчик в Нерви. Мне никак не удавалось заманить ее в ресторан нашего отеля, и я лишь одним глазом видел его заманчивую роскошь в стиле Виктора Эммануила [195] . Генуэзская кухня, как и архитектура этого города, умеренно пикантная и здоровая.

Это обобщение не относится к Кампо Санто, которое любителю кладбищ представляется одним из чудес современного мира. Мы отправились туда в первый же день и ушли лишь через два часа, ошеломленные его бессмысленной пышностью. Когда генуэзцы лишились независимости, вся их энергия, которая некогда находила себе выход в пиратских набегах в чужих морях, и остатки накопленного богатства были направлены на увековечение памяти их мертвецов.

Нам привычней видеть грандиозные надгробия монархов и национальных героев. В Генуе ремесленнические и купеческие роды за столетие с лишним воздвигли чисто домашние храмы. Они стоят вокруг двух огромных четырехугольных площадей и продолжаются дальше на террасах холма, и если в ранних постройках видна явная перекличка с Кановой, то в последних присутствует намек на Местровича и Эпштейна. Это сооружения из мрамора и бронзы, массивные и вычурные. Одетые и полуобнаженные фигуры, символизирующие скорбь и надежду, соседствуют со скульптурными портретами, выполненными со сверхъестественным реализмом. Тут стоят мертвецы, одетые по изменчивой моде века, мужчины с бакенбардами, в сюртуках и в очках, женщины в турнюрах и кружевных шалях, и шляпках с перьями, каждая пуговичка и каждый шнурок на обуви не отличимы от настоящих, и над всем плывет тонкая пыль с соседней каменоломни. «Мантия на нем, как настоящая, шелковая», — говорит Стич, стоя перед фигурой адвоката в мантии, и она права, таков эффект каменной пыли, осевшей в складках белого полированного мрамора. Все, плоть и одеяния, как будто обтянуты серым переливчатым шелком.