У меня в душе два противоположных чувства: умиление — с таким не пропадешь, и в то же время некоторая тревога — как же он будет передвигаться с таким крупным хозяйством?

А наш новый знакомый еще сокрушается:

— Ружье бы нам, хоть одно на троих.

— Вы охотник?

— Нет, на всякий случай…

Я рад, что он не прихватил ружья.

Тот же разводной мост через реку, та же пристань, тот же берег с родниками — ничего не изменилось. И все-таки я не узнаю Каргополь. Город не изменился, изменился я сам. Тогда он мне казался громадным — улицам нет числа, дома солидные, церкви головокружительно высокие. Теперь же он тих, приземист, с довольно грязными, прямыми улочками. Где-то среди этих улочек стоит дом, в котором я жил. Пробовал отыскать и махнул рукой — все дома кажутся похожими на наш старый дом.

Но каргопольские церкви и сейчас еще поражают мое воображение. Громадные, со ржавыми куполами, с низенькими массивными пристройками, с узкими окнами. Толстые стены укреплены каменными упорами. Две церкви построены по указу Ивана Грозного…

Я гляжу на их безмолвные, облупившиеся стены и думаю о том, что все-таки многое еще не понятно в жизни прошлого. Из истории Каргополя известно, что в таком-то и таком-то году были пожары, что в смутное время после того, как прахом Гришки Отрепьева выстрелили из пушки, напали разбойничьи войска. Известно, что мимо Каргополя проехал на мужичьей телеге выгнанный из столицы Петром I блестящий фаворит Софьи Василий Голицын. Известно, что повстанец Иван Болотников был ослеплен здесь и спущен в прорубь, в ледяную воду Онеги. Многое могут порассказать о Каргополе историки. Но они молчат об одном: почему в этом сравнительно небогатом городе построено столько дорогостоящих храмов? Двадцать две церкви в уездном городишке! Двадцать два храма на какие-то три тысячи жителей. В Архангельске на семнадцать с половиной тысяч стояло примерно столько же церквей. Что заставило каргополов так усердствовать? Просто рьяная религиозность?.. Это не ответ. Для чрезмерного поклонения богу должны быть свои жизненные причины. Может быть, само существование в этой «уездной звериной глуши» было настолько однообразным, скучным, бесцветным, что единственным отвлечением была молитва? Но ведь и в других уездных городах жизнь была не краше. А может, сыграло свою роль разгульное купеческое своеволие? Здесь, в стороне от казенного закона, они могли творить все, что хотели. Обманы, насилия и грабежи оставались безнаказанными. Но они все же в конце концов тревожили совесть: а вдруг да и правда за великие прегрешения падут на жирную купеческую шею великие возмездия? Тут уж мало отслужить обедню, покаянно отбить поклоны, приходится тряхнуть мошной, золотом купить господа бога. Если так, то на какой крови, на каких слезах, на каком человеческом горе выросли эти двадцать две церкви? Такова ли истина? Не знаю. Это просто досужие догадки.

Первый день в Каргополе был для меня днем неожиданных встреч. Сначала встреча с Юрием Коринцем, час спустя на улице я нос к носу столкнулся с одним давним знакомым, Александром Мишиным.

— Ты? Откуда свалился? — ахнул он.

Стоило удивляться. Мы с ним лет пятнадцать назад работали в одной школе, оба преподавали военное дело. И это было вовсе не в Каргополе, а за сотни километров от него.

В райкоме же партии секретарша, пожилая женщина, стеснительно спросила:

— Ваш отец не работал случайно в Подосиновском районе?

— Работал.

Оказывается, она знала моего отца, мою мать и меня, когда я еще был школьником. Я же помню ее мужа. Как мне его не помнить, когда он был директором нашей школы, не раз отчитывал за провинности в своем кабинете! Вот уж воистину неисповедимы пути твои, господи.

После этого я ходил по каргопольским улицам, выжидательно оглядываясь: а не окликнет ли меня еще кто-нибудь? Нет, больше не окликнули.

А все-таки я встретил еще одного старого знакомого. Пароходик «Никитин», оказывается, жив, до сих пор трудится на реке Онеге и озере Лача. Старичок выглядит молодцевато — выкрашен в белую краску, посвистывает на два голоса: то хрипловатым баском, то дискантом молодого петушка.

Сейчас он везет нас к озеру. На палубе довольно многолюдно: женщины с корзинами, парни с напущенными на сапоги клешами, добродушный пехотный капитан с женой, детьми, фотоаппаратом и престарелым бодрым отцом.

Выползает на солнышко еще один старик — спина сгорблена, потухшие глаза впали, сквозь серую щетину видна желтая, нездоровая кожа. Он опирается на костыль, с трудом находит себе свободное место, с натугой опускается на него. Отец капитана, поглаживая сивую бороду, ощупывает своего соседа маленькими оживленными рыжими глазками. Тот понуро сидит, подставив острые плечи и сухую спину под солнечное тепло.

— Да никак Колька! — окликает весело сивобородый.

Старик лениво поднял сморщенное веко.

— Не признаешь, что ли? Да ведь мы с тобой вместе в училище бегали. Никиту Гущина помнишь?

Старик открывает второй глаз, смотрит прямо в бороду собеседника и безнадежно качает своим выгоревшим картузом. Нет, он не может узнать по сивой бороде своего школьного дружка. Но это не смущает соседа, он весело продолжает допрос:

— Заболел, поди? А ведь ты таким, прости господи, буяном был. Ну, чистый разбойник… — Он оглядывается, старается привлечь внимание окружающих. — Всех бил, никому спуску не давал. Зимой, бывалоча, возле дороги в снег зароется и ждет. Подойдешь, а он из снегу-то прямо на тебя… Ох и буян! — Нагибается к старику и громко кричит в лицо: — Слышь, о тебе рассказываю. Буян, говорю, был!

Старик вдруг заговорил глухим, словно из подвала, голосом:

— Толкуют: в Архангельск поезжай, там операцию сделают… А зачем мне Архангельск? Вот домой еду, там умру… Архангельск. Нужна мне ваша операция…

А сивобородый возбужден, торжествующе, с улыбочкой оглядывается, повторяет:

— Ну, какой был отпетый! Просто порох. Ведь что только он не выкидывал…

Вот и они через много-много лет встретились. Этот Колька-буян, Колька отпетый, когда-то колотивший его, сивобородого, сидит, сгорбился, опирается трясущимися руками на костыль. Колька едет умирать, а сивобородый еще крепок, на нем недорогой, но добротный костюм, рядом сын, небрежно набросивший китель с блестящими погонами, внуки, возящиеся с фотоаппаратом. Как не быть довольным! Он даже забывает посочувствовать, весь отдается своему торжеству, несколько раз назойливо повторяет: