Но старухи уже куплены Севиной кротостью, они понимают, что такого вопроса не нужно было задавать — он неприятен, без него ясно. И все в один голос воодушевленно закричали, перебивая друг друга:

— Ну да, где уж верующие!..

— Чего и толковать — молодые!

— Зато вежливые да обходительные!

— Они, родненькие, шапки сняли, как вошли. Другие-то бы на их месте чистый содом натворили. Нет, эти не из таковских, — усердствовала наша благожелательница.

Лед был сломан, но вопрос — отдавать или нет нам икону — еще окончательно не решен. Он должен решиться в самой часовне.

Сева указывает на икону. Старухи вразнобой закрестились, благоговейно зашелестели, роняя одно лишь слово:

— Спаситель… Спаситель…

Икона снимается, идет по сморщенным, огрубелым старушечьим рукам, вызывая почтительно-скорбные вздохи:

— Спаситель… Спаситель… Спасибо ему, спас нас…

Мы не спрашиваем: от чего именно этот Спаситель спас их? Никто из них об этом не задумывался. Спас — об этом говорят предания, пришедшие от бабок и прабабок. Спас — и все тут.

Но минута вздохов и благочестивого умиления проходит, наступает шумное старушечье собрание с повесткой дня: отдавать «для науки» Спасителя или не отдавать? Впрочем, вопрос уже решен — все за то, чтобы отдать, но как удержаться от шумного восхваления наших добродетелей?

Снова со вздохами и крестными знамениями икона переходит из одних узловатых рук в другие, снова умиленные возгласы — «спас нас», наконец попадает в руки Севы. Тот поспешно развязывает мешок, вынимает рубаху и бережно завертывает в нее подарок, затем робко и почтительно предлагает деньги.

И опять шум и горячий спор: брать или не брать? С одной стороны, святыню продавать не полагается, с другой же стороны — это не продажа, икона подарена, о деньгах никто и не думал упоминать. Брать или не брать деньги?.. Они могут пойти на богоугодные дела — свечей купить, на нужду кому ссудить. Шум, разгоревшись, постепенно стихает, с общего согласия приходят к решению: взять деньги!

Однако при выходе из часовни кой на кого, а, кажется, больше всех на Акимовну, снова находит запоздалое сомнение:

— Не на смех ли все-таки берете нашего Спасителя? Вдруг да как нехорошее вы задумали?..

Но на этот раз нам ответить проще, мы резонно возражаем:

— Ведь если б посмеяться хотели, мы бы это и до вас успели сделать. Не спросясь, взяли бы икону и унесли с собой.

Наш ответ подчистую снимает всякое подозрение. Весь старушечий клуб в восторге, бурное ликование стоит вокруг нас.

— Ведь правда, взяли бы и ушли себе…

— Да что мы им? Разве бы нас послушали?

— Нет, родные мои! Они ждали нас, ждали!

— Честь честью попросили!..

— Вот ведь неверующие, а, по всему видать, добрые люди.

Мы, забравшие икону, становимся героями минуты — к нам повернуты доброжелательные лица, нас прославляет хор голосов. И нас трогают простота, душевная чистота этих пожилых женщин, их детская непосредственность, их наивная радость по поводу того, что встретились не с хамоватыми, а с людьми, еще не потерявшими совесть.

Дружно, возбужденно, весело провожают они нас через мост, ласково напутствуют в путь:

— Счастливо, милые! Добра вам и здоровья!

— И вам также!..

— Чтоб у вас все удачно было…

Мы тоже желаем им счастья от всей души. Не того туманного и бесплотного счастья, что из века в век обещал им Спаситель, а простого, человеческого. Пусть будет урожай на их полях, пусть их сыновья и дочери прочно встанут на ноги, пусть старость этих женщин не отяготят досадные житейские горести. Не знаем, исполнятся ли наши пожелания — мы ведь не из породы всевышних спасителей.

До следующей деревни наш маленький отряд эскортирует тот самый паренек, что пришел первым к часовенке. Он бежит, спотыкаясь, не отрывая любовного взгляда от ружья в зеленом чехле, которое висит на плече Бори Филева.

Оно не такое обширное, как озеро Лача. Оно сплошь состоит из заливов, которые по-местному называются лахтами. Много островов. Есть острова, где расположились деревни с полями, лугами, покрытыми стога ми сена. Есть остров-кладбище. На всем острове одно деревенское кладбище, и ничего более. Есть просто необитаемые острова — лес, и ни признака жилья… Издалека Кенозеро нам представляется какой-то обширнейшей деревенской Венецией, где вместо, каналов широченные заливы, вместо гондол северные лодки с нестеровских картин.