Оппонент. Я за истину борюсь, ведь на самом деле мир совсем не такой.

Психиатр. Ну, а какой? Эх, голубчик, если бы знать, что есть на самом деле, а то ведь говорят по-разному: одни — что такой, другие — не такой. Вот, к примеру, астрофизики уверяют всех и расчеты приводят, что наш мир взрывается, разлетается, так сказать, в разные стороны, с невообразимой скоростью. Вас устрашило учение Андреева, а меня, признаюсь, больше испугали физики. Как-то не верится их теориям, хоть ведь строгая наука.

Оппонент. Нет, нет. Вы меня не убедили, не успокоили. Ничто меня не убедит. Я чувствую, Андреев ненормальный. Разве нормальный человек может населить мир давно умершими или еще не родившимися людьми; а ожившие храмы, а уицраоры, подумайте только — духи великодержавной государственности! Разве такое можно помыслить?

(Тут в разговор вмешался я, попросил слова).

Я. Простите, коллега, а вам приходилось плакать когда-нибудь над книгой, музыкой или в кино?

Оппонент. И не раз, я, знаете, несколько сентиментален. Но какое, скажите, это имеет отношение к делу? Мы же говорим об авторе Розы Мира.

Я. Самое прямое. Однажды я задумался, почему, когда читаю своей маленькой дочери японскую народную сказку «Глаза змеи» (есть такая замечательная сказка), то у меня невольно навертываются слезы и даже голос меняется. Ведь знаю же — сказка, выдумана, сочинена чуть ли не в середине века, неправдоподобна (там женщина превращается в змею, а затем вынимает у себя для питания своего маленького сына собственные глаза) — все знаю, и тем не менее переживаю, да так сильно, как не переживаю часто по поводу реальных событий обычной жизни. А дети — для них вообще нет разницы — «на самом деле» или в книжке, или нарисовано; человека в маске пугаются, как настоящего волка. Впрочем, уверен, что в этом отношении и взрослые мало чем отличаются от детей: только у них другие страхи и другие обольщения. Так вот, почему же человек переживает, и так горячо, живо, события вымышленные? Может быть, потому, что он отождествляется со всеми этими героями сказок, персонажами выдуманных событий, начинает жить не своей жизнью, а чужой? Но с какой стати?

Оппонент. Да, да. Разве можно жить фантомами, иллюзиями, тенями? Вот вы сами себя и опровергли.

Я. Но ведь вы живете, и я живу, и миллионы других людей живут именно тенями, как вы выразились. Заметьте, мы сегодня 90 процентов своего времени проводим не в этом мире, а в каких-нибудь других: в мире науки, в мире музыки, в мире игры, в мире общения, в мире книг, теорий, учений, т. е. в мире теней. Но я думаю, это не тени, а вполне «полнокровные существа», конечно, не в биологическом, а в культурном смысле. Ведь что такое культура? Культура — это прежде всего «идеальный космос»: традиции, ценности, верования, идеи, обычаи, коллективные представления и понятия, язык и т. п. Именно этот идеальный космос организует реальную жизнь культуры: регламентирует, осмысляет и биологические процессы (рождение, жизнь и смерть людей), и производство, и экономику, и духовную жизнь. Чем же в этом случае является жизнь человека в культуре?

Психиатр. Если принять вашу точку зрения, то, наверное, уподоблением идеальному космосу, приведением в соответствие с ним своей жизнедеятельности, своего поведения.

Я. Совершенно верно. То же самое можно сказать и несколько иначе: посредством идеального космоса человек входит в сообщество себе подобных, согласует с ними свои действия, солидаризуется с одними людьми и противопоставляется другим, ориентируется в море культурных образцов, удовлетворяет многие свои желания и освобождается от навязчивых, неосуществимых, т. е. попросту живет в культурном смысле. И что очень важно, психологически все это возможно, если я плачу над сказкой, если верю в первичную иллюзию искусства, если могу жить в сотворенных, выдуманных реальностях, подобно тому, как живу в обыкновенной жизни, когда, например, чищу картошку. В культуре можно жить только в случае, если на все ее реальности распространять то же убеждение в их существовании, как и на картошку в руке. Да, да, не смейтесь, когда мы плачем над искусством, то воспринимаем все его реальности, знаки, фантомы, тени так же, как, например, картошку.

Оппонент. Но позвольте, ведь мы с вами понимаем, что сказка — это фантазия, а модель атома — знание. Мы никогда не воспринимаем их как картошку, как всамделишную реальность!

Я. Да, понимаем, но — плачем. А почему? Потому что понимаем — отчасти или потом. Когда же слушаем сказку, музыку, когда размышляем, играем, общаемся и прочее, то не только не понимаем, а просто обязаны закрыть глаза на понимание, если даже оно есть; в это время мы полностью совпадаем, сливаемся, отождествляемся со всеми событиями всех выдуманных культурных реальностей. Потому и плачем, потому и переживаем то, чего, по вашим словам, нет в природе. В природе, может быть, и нет, а в культуре — есть. В культуре живут (с нами живут) и давно умершие, и еще не родившиеся, и разрушенные храмы и вымершие ящеры, и идеи (образы) мирового зла, и замыслы мирового добра.

Психиатр. Голубчик, я, кажется, начинаю догадываться. Мир Андреева — это мир ожившей культуры. Раругги? Да это вымершие ящеры плюс идея бессмысленной жестокой силы; а ожившие храмы — эго, наверное, коллективные идеи, замыслы архитекторов и народная память о них; умершие же личности, вероятно, — герои и идеалы, вошедшие в культуру. Думаю также, что национальные культурные идеи, и мечты ожили в душе Андреева в образах Демиурга и Собственной Души народа, миф о Земле и Любви — в образе Лилит. Поразительно, в «Розе Мира» живет вся культура, как она понята и пережита Андреевым.

Я. Почему вы говорите «ожившая культура»? Культура не труп, а живой организм, особая форма жизни. Все наоборот, не Андреев мистифицирует объект, изображая его живым, а мы живое до сих пор понимали неправильно, как мертвое, механическое — как фантомы, тени, вымыслы, знаки. Это мы — мистификаторы, а не Андреев, это нам нужно пересматривать свои представления. Другое дело, адекватно ли то описание живой культуры, которым пользуется Андреев? Может быть, можно создать лучшее, более научное.

Оппонент. Как, вы полностью разделяете взгляды Андреева, по-вашему, сумасшедший не он, а я? Я протестую, я требую других экспертов, я не могу принять ваш мир, ваши рассуждения, взгляды.