Когда Клара открывает дверь и проскальзывает в гостиную, музыка становится громче и в световом пятне вьются клубы дыма. Правой ногой натыкаюсь на саквояж, чуть не падаю. В прихожую выходит Том.

Привет, Максимальный Макс, говорит он, что, ждешь трамвая?

Без понятия, Том-Томище, отвечаю. Ну и сколько у тебя их?

Кого или чего, спрашивает.

Авторучек.

Какое-то время смотрит на меня, изумленно подняв брови. Пирсинг, пронзающий ноздри, чуть не втыкается ему в глаз. Затем медленно выпячивает подбородок.

Ах, этих, говорит с растяжкой. Трехцветных.

И нагло ухмыляется мне.

Этого добра у меня тонны, говорит он, целые тонны. Моя квартира до потолка забита трехцветными авторучками. Из Вены.

Проходит в ванную, на ходу похлопав меня по плечу. В открытую дверь гостиной мне видна Клара: стоя спиной ко мне, она разговаривает с Сюзанной, груди которой в открытом платье ходят ходуном каждый раз, когда девица разражается хохотом. Звукооператор Том выходит из ванной, почесывая мошонку, в результате чего ткань его «бермуд» идет глубокими складками. Подносит обе руки к моему лицу, делает мне распальцовку.

Дорогуша, шепчет он, хорошо тому живется, кто чужого не берет.

Должно быть, он под кайфом. Я пытаюсь увернуться.

Но подумай вот о чем, говорит он. Ничего не надо делать, если не велит Джесси.

На этот раз я не ослышался, он назвал имя Джесси, и впервые за много недель мне всерьез хочется, чтобы туман, стоящий у меня в голове, хотя бы на минуту рассеялся. Я хочу схватить его за руку, но он уже протискивается в гостиную, столкнувшись в дверном проеме с Кларой, которая выходит в прихожую.

Сейчас самое время, шепчет она, когда Том уже оказывается в комнате, у Сюзанны тут все под контролем.

Роется в куче тряпок, в какой-то куртке что-то звякает, хватает саквояж и буквально выталкивает меня из квартиры.

Ты обещал, напоминает, ты уходишь со мной.

Пес бросается вперед. Внезапно мне становится ясно, что эту квартиру я только что видел последний раз в жизни. Что эту лестницу я сейчас вижу в последний раз в жизни.

Псу здесь, строго говоря, жилось отменно.

Она держит меня за рукав. Я рад выйти на воздух. Луна исчезла, раскинула по всему небу черную гладкую простыню, укрылась ею с головой. Лишь там, где положено сиять луне, туча и впрямь чуть светлее.

Добегаем до угла, разворачиваемся, бежим в противоположную сторону, чтобы обогнуть дом с другой стороны.

Ага, вскрикивает Клара. Вот!

Вижу ее, только когда мы в нее утыкаемся — в зеленую машину Тома. Клара заталкивает пса на заднее сиденье, меня — на переднее пассажирское, саквояж — мне на колени. При выезде не обходится без мини-аварии — Клара стукает машину, припаркованную следом за нашей.

На автостраде она включает радио и принимается покачивать головой в такт музыке. Во тьме я вижу, что она улыбается.

Жизнь — штука странная, шепчет она, и состоит она на самом деле только из шагов и жестов. Сделай парочку одних или парочку других — и все переменится.

У меня опять начинает колоть в груди.

Я. не спросил у нее, куда мы едем, а она не спрашивает, хочется ли мне туда. Моим ответом было бы слово «нет», но точно так же ответил бы я и на вопрос, хочется ли мне вернуться в Лейпциг или в любое другое место на планете Земля. В такой ситуации выбирать не приходится: слежу за тем, как зеленая машина равномерно пожирает километры размеченной белыми полосами автострады.

Пес объелся салатом. Скулит и просовывает большую голову в проем между передним пассажирским сиденьем и окошком, норовя ткнуться носом мне в ухо. Каждые двадцать минут его нытье становится настолько настойчивым, что мы притормаживаем у парковки. Не выходя из машины и не выключая двигатель, мы выпускаем его и ждем, пока он не справит нужду. На таких остановках я оцепенело смотрю в ветровое стекло и воображаю, будто мы продолжаем мчаться.

Постоянные вынужденные остановки мешают впасть во вполне определенное сумеречное состояние, накатывающее только на автострадах и исключительно по ночам, когда высокая скорость как бы устраняет саму идею перемещения в пространстве и становится безразлично, где ты был и куда попадешь. Можно чувствовать себя кем угодно и где угодно, мечтать о чем угодно.

Разумеется, при этом я все-таки понимаю, куда мы едем. В город, порой позволявший мне чувствовать себя относительно живым человеком, и происходило это в те бесстыдно ленивые послеполуденные часы, когда все тамошние дома кажутся склепами, а их обитатели — привидениями. Когда ноги сами чуют под неровностями мостовой многовековой погост, только по которому мы на самом деле и ходим. Может быть, и мое возвращение в Вену, осуществляемое именно сейчас, подчинено железной кладбищенской логике.