Матвей Касымов выстругал Леону добротные костыли, а еще раньше, оглядев и ощупав его ногу, сказал, смешливо щуря крохотные черные глазки:

— Лета будит — твой нога совсем хороший будит, как у молодой олешка. Гиолог «аннушка» прилетит, твой нога шибко бистрый будит. Гиолог скажит: «Ах, хороший нога, Сохатый! Пайтём скора-скора солята искать!» — Матвей засмеялся, приведя в движение все морщины на сухоньком коричневом лице.

Леон улыбнулся шутке Матвея, но разговора о геологах не поддержал. Что же касалось его ноги, то старик был прав — дело явно шло на поправку: Леон уже обувал правую ногу в мягкий олений торбас и с помощью костылей довольно легко передвигался, даже понемногу пробовал наступать на пальцы.

И больше в его избе о золоте не заговаривали. Кирилу и Николая, как и жен их, оно совсем не занимало. Они были оленеводы, пастухи, знали свое дело и им занимались. Кирила и Николай в жизни не видели ни самородков, ни золотого песка, не имели понятия, что такое прииск, на котором его добывают, и посему золото ни с какой стороны не вписывалось в круг их мыслей.

Характером Кирила и Николай были схожи: спокойные мужики, несуетливые, малоразговорчивые. Оба по четыре года отсидели за партами у Марьямова (теперь он заведовал школой-интернатом в райцентре), после чего пошли пастушить в бригаду отца, по сути, покинули Ому, жили в тайге. Все россказни о брате отца, Павле Касымове, которого они довольно смутно помнили, представлялись им вымыслом чистой воды. И не зря Кирила в прошлый свой заезд к Леону, уже после того как осенью Архангел и Голышев нашли в тайге их бригаду и геолог допытывался у старого Матвея, что он знает о самородках, которые находил когда-то его брат, — не зря после этого Кирила за ужином в избушке Леона сказал, недоуменно пожав плечами:

— Зачем пустой ветер геологи ищут? И ты, Сохатый, пустой ветер искал, только люди ваши напрасно погибли. Я видел, какими вы из тайги вернулись. Учитель наш крепко плакал, а ты совсем как помешанный был. Потом учитель сказал нам в классе, что Павел Касымов сказку придумал, а вы поверили. Мы вот двадцать лет ходим за оленями — никогда желтый камень в своей тайге не видали.

— Я не витал, ты не витал, гиолог не витал — брат Павел витал, — не согласился с ним Матвей, говоривший по-русски далеко не так чисто, как его сыновья. — Почему тагда Павел такой богатый бил, деньга много-много под замок держал? Где такой деньга брал?

— А черт его знает, где брал, — повел плечом Кирила. И сказал отцу: — Ты сам говорил: он хитрый был, жадный был, а пушнины много сдавал.

— Эта савсе-ем другой де-ела! — нараспев протянул Матвей. — Кагда у ниго кривой глаз стал, он бросал охота. Только на кафер лежал, трюбка курил, петифон плястинка слюшал, жина и два дочка ногой топал: «Рапотай, рапотай, стерьва!» Дочка рапотай, жина рапотай: дрова рупил, печка топил, сто пирина мягкий делал. Павел только пирина валялся, плястинка слюшал, табак — пых-пых! — паталёк пускал! — старый Матвей напыжился раздул щеки, запрокинул голову и часто запыхкал, показывая, как покуривал, возлежа на ковре и на перинах, его брат Павел.

Старик всех рассмешил, и младший сын его, Николай, низкорослый, однако кряжистый детинушка с такими широкими черными бровями, что они захватили треть его лба, сказал, продолжая посмеиваться и утирать одновременно полотенцем багровое лицо, разопревшее до пота от горячего чая:

— Ай-ай, как перин жалко! Сто больших перин один огань сожрал! Лучше бы патефон с пластинкой сгорели, не сделались бы: врагами наши сестры двоюродные. — И, не убирая с губ улыбки, стал объяснять Леону то, что, видимо, знали остальные: — Я зимой за продуктами в Ому ездил. Распряг дома оленей — первым делом в баню пошел. Иду в баню — Александру с мужем встречаю: «Как живешь, сестрица? — спрашиваю. — Может, вы уже с Любашей помирились?» — «Нет, — говорит, — не помирюсь, пока пластинку к патефону не отдаст». Иду из бани — Любашу с мужем встречаю, «Как живешь, сестрица? — спрашиваю. — Почему это вы с Александрой до сих пор не помиритесь?» — «Помирюсь, — говорит, — если она патефон к моей пластинке отдаст».

Жены Кирилы и Николая отчего-то разом вздохнули, переглянулись, точно выразили друг другу полное согласие в чем-то. Но вслух произнесли совершенно разное.

— Глупые, глупые, — задумчиво осудила сестер жена Кирилы Ольга. — Я бы ковер красивый спасала, другой спасала. Зачем мне патефон с пластинкой, когда у нас бригада приемник «Ригонда» есть? — И задумчиво прибавила: — Я Ому поеду, ковер красивый куплю. Палатка на постель постилать буду.

— Купи, если хочешь, — серьезно ответил жене Кирила.

А Маша сказала о сестрах Касымовых другое:

— А мне их жалко. Они несчастные. Потому что жадные сильно…

Дом Касымовых сгорел через два года после гибели хозяина и примерно через полгода после того, как скоропостижно скончалась его жена: ела рыбу вареную, подавилась костью. Пока дочки, бросив мать одну, кинулись наперегонки за фельдшером, мать их преставилась, так как кость попала в трахею и смерть пришла почти мгновенно. Лишившись родительского надзора, Александра с Любашей вовсю загуляли: пили спирт с мужиками, холостыми и женатыми, но больше привечали молодых охотников, и таких, которые, сдав пушнину, могли легко спустить все до копейки. Сестры превратили свой дом в некую корчму при большой дороге, где что ни день шло веселье и безумолчно крутилась на патефоне пластинка «Солнце с морем прощалось».

Одно время к девицам Касымовым зачастил и Мишка Архангел, и в Оме стали поговаривать, вроде он, женихается к младшей невесте Александре, так что, мол, и свадьба не за горами. Мишка к тому времени бросил работу у Кокулева, трезво поразмыслив, что быть помощником Кокулева, а проще говоря — грузчиком в магазине и на пушном складе, не столь доходно, как самому добывать пушнину и получать за нее хорошую монету. Оставшись в Оме, Архангел жил сперва с Кокулевым в трехстенке, прилепленном к магазину, после переселился к Ивану Егорову. Егорову было за пятьдесят, в Оме он слыл первым охотником, жил в полном достатке, в просторной избе, но радости от достатка испытывал мало, оттого что не имел детей. Охотиться в тайгу он уходил один, пропадал неделями, а вернувшись, запивал с мужиками и, напившись, жаловался на судьбу: «Зачем мне изба, зачем жена такая, когда детей нет? Зачем сам живу?..» Рыдал за рюмкой и винил во всем жену, но как бы ни был пьян и в каком бы растерзанном виде ни являлся домой, никогда не бушевал и жену пальцем не трогал. Но запивал он не так уж часто, а трезвый Егоров жалел свою болезненную Анну, худую эвенку, уже морщинистую, с печальными глазами и непроходящим грудным кашлем, не позволял ей ничего делать, делал все сам, даже мыл полы и стирал белье. Вот взял Егоров раз-другой на охоту с собой Архангела и, оценив его пристрастие к этому занятию, стал обучать своему искусству. И когда поговаривали о Мишкиных видах на Александру Касымову, сам Мишка еще только-только начинал причащаться к охотничьему ремеслу.