Хороший человек был зять, Ференц Халас, упокой господи его душу, повезло с ним Розике, хотя, по правде сказать, она и всегда была везучая, не то что Кати. Когда Этель с улицы Хомок помогла Розике извести грех, Рози поплакала, погоревала, а там утешилась, вышла замуж за Ференца Халаса; и мать их закрыла глаза покойно, зная, что обе дочки пристроены. Ее, Кати, тогда уже определили в служанки при доме священника. Никто не знает, не ведает про то, как трудно было ей привыкнуть к новым людям! Капеллан, Антал Гал, был человек добрый и тихий, а его преподобие всегда говорил до того серьезно, будто ему каждый будний день что страстная суббота. Любить он ото всей души любил только свою жену. А та, сколько жила, сроду никому слова худого не сказала. Пока Аннушка не родилась, никому и невдомек было, что она у них хворая. Сидит этак смирно, бывало, шьет себе да напевает псалмы божественные. И на рояле играть умела, а уж если гость какой в дом наведывался, до того обходительно могла занять, что даже Францишка, и та супротив нее ничего не способна была выдумать. Один был грех на ней: детей своих она не любила. А и то правда, особо любить их было не за что. Янку она не обижала, просто, почитай что не разговаривала с ней, а то и вовсе забудет про нее, оставит, бывало, на улице или на базаре, и приходилось бегать потом да разыскивать зареванную девчонку промеж корзин на базаре. Священника она тоже недолюбливала, но все молчком, только уставится, бывало, на него своими огромными глазищами. Горемычная душа, жила что сиротка, к ней, Кати, больше всех и была привязана. Не народись Аннушка, глядишь, все бы и обошлось добром. Но эта девчонка всем приносила одни несчастья. А уж реву-то было, если не могли найти ее ложку! Однажды запропала куда-то эта злосчастная ложка, как потом оказалось, Янка, когда вытряхивала скатерть, уронила на клумбу, однако ложку не могли отыскать до вечера. Так эта вредная Аннушка всю еду выплевывала, пока Анжуй не вернулся домой с виноградника и не покормил ее со своей ложки. Чудная у него была ложка: обыкновенная деревянная и не глубокая даже, а плоская; ложка покрыта была желтым лаком и по желтому разрисована вроде как бы черными мухами; Анжуй вынес ложку из плена, сказывал, будто русский какой-то ему подарил. Ну, так вот с этой чудной деревяшки Аннушка ела, потому что то была ложка Анжуя, и даже из кружки его она отпивала после Анжуя, а попробовали бы только священник или Янка сунуть ей какого питья из своей посудины – сей момент выплюнула бы. Чисто отрава росла, а не ребенок!

А куда бы, спрашивается, деться этому вражине старому, не зазови его Кати тогда в дом священника? В ту пору еще для мужика работы хватало: и участок земли был при доме, и виноградник немалый, да и по двору управиться надо; дела налезали одно на другое, прямо голова шла кругом, и в мыслях давно сидело, что пора бы подыскать работника. И тут попался ей на глаза этот Анжуй, бредет со станции, босиком, сапоги за спиной болтаются и котомка в руке. Той зимой бог прибрал старуху Йоо, и страшно было подумать, что может выйти, если служивый сейчас заявится домой, на улицу Гонвед, а по соседству с ним Розика хлопочет по двору – раздувает печку, печет хлеб для мужа. Многие солдаты вернулись тогда с войны в одно время с Анжуем, а она-то знала, что их ждет, горемычных: работы днем с огнем не сыщешь, почти все заводы' тогда стояли. Анжуй и опомниться не успел, как очутился в работниках при доме священника. Так оно было лучше для всех: и для семьи священника, и для Анжуя, и для Розики. Всего только один раз между ними и был разговор. Розика потом уж сказывала, что он первым делом справился у нее о ребеночке, а едва узнал, как оно все вышло, то даже не сказал: «Прощай, бог тебе судья», – сей же момент и шасть за калитку. Давно это было, ох, давно! Рози тогда, наверное, еще и двадцати трех не сравнялось, а Михаю, должно, года тридцать четыре было. Много с тех пор воды утекло, Уж и зятя Ференца давно нет в живых, а эти двое так ни разу и словечком не перекинулись. А на барахолке торгуют Друг против друга, у Розики, поди, сердце кровью обливается, видючи, как зимой да в стужу Михай, злыдень этот, топчется с ноги на ногу в своих старых опорках, дует в кулак, а у самого и пальцы посинели от холода. Прошлую весну до чего дошел: продал на барахолке свою цитру, а ведь смолоду как выставлялся, только ею и гордился. Вот до чего довела заносчивость, несусветное его бахвальство, что рано или поздно, а будет и у него своя лавка, не хуже, чем у Кокаша, у стекольщика, возле самого базара; а теперь присмирел, сидит себе на барахолке и торгует поделками – шкатулками да птицами. Интересно, куда только могли деваться его денежки, ведь Анжуй давно копил на лавку, все время копил с тех пор, как попал в дом к священнику, и накоплено у него было немало, денежки свои он всегда носил при себе, в кумачовом мешочке на шее; и Аннушке тоже хотелось, чтобы у Анжуя была своя лавка, эти двое всегда дули в одну дудку. И вот что вышло из всей затеи, ни тебе лавки, ни богатства, перебивается теперь на старости лет с тыквы на картошку. Но куда все-таки уплыли его денежки? У самого Анжуя не дознаешься, вечно он все делал молчком, все в особицу; и с ней, Кати, не больно-то часто разговорится, даже когда на одном дворе жили. Рози, та и носу сюда не казала, пока Анжуя при доме держали. Зимой, в лютый мороз, Рози как-то раз подослала к нему на барахолке Эржи Фитори, чтобы та передала разогретый кирпич ему под ноги, а окаянный этот тем кирпичом да о стену, грохнул так, что и кирпич весь вдребезги разлетелся. Счастье еще, что на нее, Кати, он не держал обиды из-за сестры, ладно они с ним уживались в доме священника. Рози тоже хлебнула горюшка; мало той беды, что стряслась с нею, так еще и на всю округу ее ославили: стоило кому хоть раз ступить за порог к Этель на улице Хомок, а уж соседи знали о человеке всю подноготную.

Зять Ференц прикидывался, будто и не видит худого, и не слышит людских пересудов. Упокой, господи, его душу с миром. Сегодня, на кладбище, надо будет цветочков купить да на могилку его наведаться, когда с похоронами будет покончено. И в день поминовения усопших ей приходилось потихоньку скрываться из дому, потому что священник разрешает своим домочадцам бывать на кладбище только в страстную пятницу, и попреков не оберешься, узнай он, что они с Розикой ставят на могилах свечи, как католики. Вот и в прошлом году они тоже ставили: отцу поставили, матери на могилку, зятю Ференцу и даже старой Йоо затеплили свечечку, хотя при жизни старуха того и не стоила. Розику колотило от страха, а ну как Михай заявится на кладбище да и застанет их у могилы матери, а она успокаивала Розику; мыслимое ли это дело, чтобы старый греховодник шастал бы по кладбищу; да не верит он ни в бога, ни в черта, в скверне и душа его, и плоть. Так и вышло, как она напророчила: Михай, видно, и думать забыл про кладбище, совсем стыд потерял, только одна-единственная их свечечка и горела на могиле у старухи. А мог бы и наведаться к родной матери, показать ей свое сыновнее уважение, так нет, такой уж он человек, этот Михай, сроду никому на свете добра не делал, ни единой живой душе, кроме Аннушки. Для той он готов был в лепешку разбиться!

Когда их дворового пса Язона подхватил живодер, Анжуй вместе с Аннушкой отправился вызволять животину и вернулся домой с Язоном и еще тремя чужими дворнягами, а вместо выкупа отдал за собак золотое колечко, которое Аннушка получила от Францишки. Священник орал так, что даже шея у него потемнела, костерил Анжуя на чем свет стоит, как это он разрешил Аннушке отдать кольцо, а дворняг выгнал за ворота, так и разбежались по Тарбе, какая куда. Анжуй и в тот раз на каждое слово огрызался, не от него, мол, переняла девчонка этакую доброту великую, а от священника, а касательно платы – дело ясное, расплачивается тем, что имеет, потому как мала еще, будь она повзрослев, может, отплатила бы чем другим. Но уж окончательно взбеленился поп, как Анжуй заявил, что и сам Иисус Христос тоже был милосердным, всякую тварь живую любил и появиться на свет не погнушался в хлеву, близ скотины.

Тогда-то священник и выгнал Анжуя из дому, крик, галдеж стоял на всю округу. Зимой дело было. Кати все помнит, помнит, как Анжуй собирал свою котомку, а девчонка эта, Аннушка, тем часом закопалась в снег и голову в снег сунула, чтобы умереть. Когда Анжуй вытащил ее из сугроба, у той даже уши были забиты снегом. Уж лучше бы оставил он ее тогда в сугробе, пусть бы замерзла, потому как все зло в этом доме шло от Аннушки. Потом священник зачем-то снова вышел из дому, а Анжуй стал перед ним с котомкой и говорит: «Простите великодушно!» Священник пробурчал чего-то – не разобрать было; небось, пока дома сидел, все локти себе искусал, что выгнал Анжуя вон: ломай теперь голову, кто землю поднимет да виноградники обиходит, ищи-свищи теперь замену Анжую» А этот Анжуй, даром что получил от ворот поворот, стоит перед попом здоровущий, высоченный и глаз не опускает, а смотрит в упор; девчонка же замерла у него на руках, сжалась в комочек, будто в рукаве у него норовила спрятаться. «Простите великодушно!» – повторил Анжуй, и не по себе становилось тому, кто это слышал, потому как в голосе у него не чувствовалось ни тени покорности или раскаяния. Священник побагровел, будто застыдился чего, а Анжуй стоит бледный, ни кровинки в лице. Тут священник буркнул что-то и убежал в канцелярию, Аннушка сразу в слезы от облегчения и ну ругаться незнамо как, пока Анжуй не отвесил ей шлепка, тогда она убежала в дальний конец двора и принялась там скакать да визжать от радости. Про хозяйку слухи распускали, что она-де в уме повредилась, оттого что убить хотела эту Аннушку во младенчестве. Людям и невдомек, какая светлая голова была у нее, у страдалицы: раньше всех умников поняла она, кого породила на свет. Кроткая была да смирная, что овечка божия, и на тебе – упекли ее все-таки в сумасшедший дом. Пусто теперь Кати без нее, и проведать некого стало: а уж до чего приветливо да обходительно разговаривали там врачи со всеми, одна отрада для души туда наведываться. Хозяйка что дома была, что там: никому-то она вреда не делала, только глядит ласково так да улыбается всем, сердечная, а иной раз и узнавала ее, Кати, и тогда уж обязательно все выспросит про Розику. Когда Кати навещала хозяйку, то всегда обряжалась в это вот красивое черное платье; Эржи Фитори как-то раз увидела ее в воротах больницы и даже вслух ей позавидовала. А хозяйка якобы была не в своем уме! Да не больше она помешанная, чем любой другой в этом доме. Того же священника взять, к примеру: день-деньской расхаживает в черном костюме, застегнутом наглухо, это когда солнце жарит так, что, думается, все бы с себя сбросил; если картошка у него подгниет, крик поднимает, что это-де кара господня, а того в толк не возьмет, что в этих краях все погреба никудышные от сырости, там и кости сгниют, не то что картошка. Ласло Кун, тот все больше молчком, подумаешь, убогий какой, без языка; сколько раз она примечала: сидит это он за ужином бирюк бирюком и только глаза таращит на то место в конце стола, где в прежние годы Аннушка сиживала, а потом отшвырнет стул и скорей бежать в комнату капеллана и выдует там одним духом не меньше литра воды. А уж когда развоюется, раскричится – не остановишь! Как хозяйку она ходила проведывать, помнит: иные сумасшедшие так-то буйствовали, ничем не хуже его. Ну а Аннушка тоже хороша: бросила дом родной и сбежала куда глаза глядят. Только цыгане так делают. Да и пока дома жила, тоже всем от нее одни неудобства и неприятности были. И Янка может сойти за ту, какою объявили ее матушку: вроде бы под одной крышей живут, а словно и нет ее, Янки, на свете; каждое утро диву даешься, что она все еще тут, в доме, суетится с утра до вечера, метет и стряпает, а все одно следа от нее не видать.

Страдалицу нашу теперь, наверное, обрядили. Хоть бы уж похороны прошли честь по чести! Семье положено сидеть справа от гроба, таков обычай, и ее, Кати, не посмеют бесчестить из-за того, что старуха Дечи да Аннушка прикатили на похороны, не посадят ее по левую сторону от покойницы, там места для дальней родни. Нет, Арпадик не допустит, чтобы ее так обидели. Она пристроится возле Жужики, тем более, что та боится покойников. Прошлым вечером, когда она приносила ужин Кати, то спросила, какие лица бывают у мертвецов. К тому же сегодня Жужика впервые увидит свою Бабушку, до сих пор так и не довелось им встретиться ни разу в жизни. Анжуй тоже наверняка будет на похоронах, станет небось рядом с Аннушкой, как есть старый дурень, ведь всем известно, что это он помог ей бежать девять лет назад. Только бы Розика не отлучилась куда, успеть бы шепнуть ей вовремя насчет ложки. Иначе беда! Если Аннушка заявится в дом после похорон да если станут ее чем потчевать, то она первым делом хватится своей ложки, а тогда что крику, что ругани не оберешься.

Сначала Прабабушка поинтересовалась, в какой класс она ходит и хорошо ли учится. На этот вопрос еще нетрудно было ответить: она отличница и учится в третьем классе. Любит ли она играть на рояле? Она не учится музыке. Дечи удивилась: ей помнилось, будто за дочерью в приданое дала она рояль Оскара; бедный Оскар, вот кто прекрасно владел инструментом; воспринимаешь как вывих природы, когда человек так разносторонне одарен! У Жужанны едва не сорвалось с языка, что рояль тот продали давным-давно, когда Мамуся была молодой еще, до замужества. Однажды в страстную пятницу, когда Дедушка собственноручно запер крышку рояля, чтобы никому не вздумалось осквернить торжественный день пустым бренчаньем, Аннушка, отыскав шило, изловчилась сломать замок, открыла рояль и забарабанила марш Ракоци, да еще и распевала при этом в полный голос, а когда Дедушка выпорол ее за ослушание, Аннушка сквозь слезы кричала, что ей лично хочется играть именно в страстную пятницу и что вообще не может быть такого дня в году, когда бы господь бог не радовался музыке, потому что музыка – это самое прекрасное и совсем не мешает оплакивать Христа, тем более что он уже мертвый и все равно ничего не слышит. Конечно, Сусу не скажет этого, такие вещи не принято говорить посторонним, а о самой Аннушке раз и навсегда запрещено говорить, даже с Прабабушкой. У Прабабушки губы накрашены помадой, брови и ресницы у нее черные, а волосы совсем седые. Интересно, заметил ли Дедушка, что их Прабабушка красится?

Должно быть, Прабабушка ужасно старая. Сусу завороженно уставилась на старческую руку с болтающимся на высохшем пальце тяжелым кольцом из червонного золота. Как не совестно нацеплять кольца на такую сморщенную птичью лапу? На шее у Прабабушки красовалась черная лента, расшитая бисером, сзади лента была завязана бантом. Зачем, спрашивается, повязывать на шею ленты? Дедушку эта лента определенно рассердит. У них в доме запрещено носить какие бы то ни было украшения. Ей, Сусу, Дедушка не позволил даже проколоть уши для сережек. У Аннушки было в детстве золотое колечко, и то, как она поняла, из-за этого кольца в доме вышли одни неприятности. Опять ей вспомнилась Аннушка, сегодня целый день она у нее из головы не выходит.