— Деда, а правду рекут те, кто к тебе приходит за советом или помощью, что коли они гостинец принесут для Сварги и она его примет, то потом их дом беда стороной обходит?

— Того доподлинно не ведаю, но про одного человека точно сказать могу, коему она в самом деле помогла в беде.

— Кто ж тот человек, отче?

— Так я и есть тот человек. Как-то через год с небольшим после того, как мы подружились со Сваргой, случись со мной беда. Шёл я после дождя вдоль оврага, да задумался, видно, не о том, поскользнулся на глинистой кочке, упал, да и в овраг загремел. Очнулся, нога болит, пощупал, эге, так у меня лодыжка-то сломана! Слышу клёкот знакомый, повернул голову, а это Сварга с Суженым сидят и стерегут меня, чтоб, значит, никто из зверей лесных не тронул, пока я без памяти лежу. Ножом срезал сук потолще, чтобы опираться на него. А птахи надо мной вьются, хлопочут, помочь хотят, а как? Только во мне от этого сил сразу прибавилось, выбрался я обходной тропкой из оврага и до избушки доковылял. Выправил кость свою, как надо, дощечку лыком примотал, срастайся! Сижу как-то подле избушки на солнышке, слышу голос знакомый. Гляжу, Сварга прилетела, что-то из когтей выронила и на дерево уселась. Пригляделся я, а она рыбу мне принесла, гостинец, значит. Хоть каждому ведомо: не ловит сокол рыбу, не его это промысел, он только в воздухе дичь берёт, даже куропатку, коли она на земле сидит, и то не возьмёт, пока она не взлетит.

— Так где ж она рыбу для тебя взяла, деда? — удивлённо спросил отрок.

— Не ведаю, сыне, может, у чайки забрала, может, у другой морской птицы, море-то от нас недалече. Только после сего стал я поправляться быстро, как молодой, через две седмицы уже на прогулку вышел, то-то спасители мои рады были, теперь вдвоём в небе кувыркались, словно дети малые. После того, наверное, разговоры и пошли о моих друзьях-пернатых. Стали приносить люди угощение и просить покормить птиц, кои для нас, рарожичей, есть священный символ нашего Рода.

— Погоди, деда, я догадался, ты же, когда Сваргу лечил, давал волну, чтоб быстрее заросло крыло, так она ту волну запомнила и потом тебе же той волной и помогала вместе с Суженым, вот почему ты так быстро выздоровел! — обрадованный своей догадкой закричал Рарог.

— Так и есть. Потому, выходит, надобно нам у соколов учиться, как людьми вольными быть. Не завидовать, не к богатству или власти стремиться, а к вольной и чистой жизни. Ведь забыли многие ныне о том, что они рарожичи, злато копят, хоромы возводят, иные рабов заимели, людьми торговать научились, что зерном или воском. Помни всегда, что ты вольный рарожич, а воля человеческая кончается тогда, когда он помыслил стать господином. С этого мига он становится рабом, и по воле своей, и по сути. Пусть рядом с тобой будут друзья, соратники и никогда — рабы, помни, Рарог, никогда! Иначе пресечётся твой соколиный род, впрочем, как и любой другой.

— Деда, — воскликнул малец, сияя очами от новой догадки, — слова «вольный», «воля» и «волна», они же сродственные, как мы с Трувором и Синеусом!

— Точно, сыне, верно смекнул, молодец! — похвалил его довольный учитель.

Лад

Как-то пришёл к избушке волхва дровосек. Был он прежде могуч статью и крепок мышцами, а нынче едва узнали его: согбенный, будто глубокий старец, с запавшими от боли очами, опираясь на два сучковатых толстых обломка ветки, он едва передвигал ноги. Ведамир с помощью Рарога быстро разоблачил стонущего от боли дровосека и уложил на широкую лаву. Ощупал руками живот и неодобрительно покачал головой.

— Худо, брат, живот ты надорвал, добро, что дошёл, а то беда, помер бы, — приговаривал старик, начав перемешивать, будто обычное тесто, враз ослабевший живот несчастного. Потом велел перевернуться и, что-то нашептывая, помял ему хребет. После того коротко молвил: — Давай, вставай полегоньку!

Дровосек принялся, сперва осторожно, а потом смелее вставать. Чело его озарило радостное удивление. Так же медленно и с опаской, он попытался выпрямиться во весь свой могучий рост и, когда это ему удалось, счастливо заулыбался.

— Как думаешь, отчего беда с дровосеком-то случилась? — спросил волхв, когда тот ушёл.

— Неловко лесину дёрнул, вот и подорвал живот, — пожал плечами юный княжич, не понимая пока, в чём каверзность вопроса.

— Э, нет, брат Рарог, — возразил старик, пряча в бороду лукавую улыбку, — дровосек нам с тобою поведал, что лесина та обычная была, прежде и потяжелее поднимал, и ничего.

— Так он же и рёк, что не с руки как-то ухватился и поднял неладно, — всё не разумея, к чему клонит старик, отвечал княжич.

— Вот-вот, «неладно поднял», ладу, стало быть, в его ухватке не было. А с кем ладу-то не было, с деревом спиленным, что ли? Да и на кой тот лад нужен, ежели сила у нашего дровосека такая, что он медведя запросто завалить может?

Княжич растеряно захлопал ресницами.

— Ага, в теле дровосека, перед тем, как бревно взять, ладу не было, — продолжил волхв. — А отчего? Оттого, что по нашему телу, будто по воде, тоже волны ходят, и коли ход тех волн не слажен, то запросто мышцы порвать они могут, как старую вервь, и чем более в человеке силы, тем сильнее ущерб может стать.

— А ты покажешь мне сии волны? — загораясь любопытством, спросил княжич.

— Непременно. Тебе, как воину будущему, то крепко ведать положено, потому завтра начнёшь учиться ладу во всяких движениях: от ходьбы и плавания до того, как ковш с водой взять. А коли князем станешь, то помнить должен всегда, что коли не установишь лад в своём княжестве, то никакой силой его от гибели не спасёшь. Во всём лад должен быть! А Лад — есть Любовь, и без неё, любви, значит, всё сущее разрушается и гибнет: человек ли, семья ли, род его или держава. Там где нет Любви и Жизни, там правит Мор и Разруха!