Шрифт:
Посадила Туча Громёнка на спину, и поплыли они поля, лес, село дождями поливать. Хорошо полили и погремели на славу. В нашем селе давно такого резвого грома не слышали.
Ну, а после дождя, как известно, грибов полон лес. Взяла бабушка Василиса второе лукошко, что дедушка Матвей на досуге сплёл, пошла в берёзовую рощу. Да не мимо мельницы, а окольной дорогой.
Пришла в рощу, насобирала грибов, шагает по просеке, цветам улыбается, солнышку. И вдруг слышит — зовёт её кто-то:
— Бабушка, а бабушка…
Оборачивается и глазам не верит: по просеке, покачиваясь, будто несёт его кто, шагает к ней лукошко — то самое, что она у мельницы выронила. Охнула бабушка Василиса, бросила грибы — и домой.
Мчится по просеке, ног под собой не чует. А сердце — тук-тук, тук-тук… Дышать нечем бабушке. Остановиться хотела, оглянулась и видит: бегут за ней оба лукошка и кричат:
— Бабушка, обожди! Бабушка, обожди!
Взвизгнула бабушка Василиса — и про старость забыла.
Прибежала в деревню, разевает рот, машет руками, а сказать ничего не может.
А вечером вышла на крыльцо и видит: стоят её оба лукошка на нижней ступеньке. Одно — с ягодами, другое — с грибами.
«Нечистая сила донимает», — решила бабушка Василиса. Перекрестила она трижды оба лукошка и закопала в огороде под старой осиной.
А на мельнице Громёнок говорил деду:
— Ну вот, дедушка, понёс бабушке лукошко, а она испугалась и второе бросила. Я догонял, догонял — не догнал. Отнёс и на крылечко поставил. Теперь, наверное, уже в избу внесли, грибы жарят.
Гур-гур
Захотелось Голубёнку на нервах у отца поиграть. Да не вовремя. Занят был старый Голубь. Сидел он на берёзе и стишок о весне сочинял. А Голубёнку что? Подполз он к краю гнезда, свесился вниз и кричит:
— Ой, падаю! Падаю!
Бросился к нему старый Голубь, оттащил от края. А сам снова уселся на берёзе, задумался. Вроде и простое это занятие — стишки сочинять, а тоже задуматься надо.
А где же тут глубоко задумаешься, если Голубёнок подполз опять к краю гнезда и кричит:
— Ой, падаю! Падаю, опять падаю!
Оттащил его отец во второй раз, возвратился на берёзу, сел. Сидит, крылышком полегоньку помахивает, сочиняет. Наконец самая малость осталась: слово придумать — и стишок готов. Вдруг как закричит Голубёнок:
— Ой, падаю! Падаю, совсем падаю!
И — шух! — по воздуху. Шлёп! — на землю.
Ахнул старый Голубь — и к сыну. А он сидит под кустом, сизенький такой, и улыбается:
— Я, папа, уже летать умею.
Оттрепал Голубь сына как следует.
— Не пугай отца! Не отрывай его от дела!
Потом помог ему в гнездо забраться и возвратился на берёзу.
А пока со всем этим возился, стишок из головы выскочил. Только одна строчка и осталась: «Гур-гур!» — и всё. Стал Голубь вспоминать. Долго вспоминал, но так и не вспомнил.
Потому-то у всех птиц большие песни о весне, а у Голубя одна только строчка:
«Гур-гур!» — и всё.
< image l:href="#" />Беседа под кустиком
Май был. Жара была. Сидели два зайца под кустиком, беседу вели. У одного усы были рыжие, у другого — чёрные. Рыжеусый говорил:
— Хорошо быть смелым! Идёшь ты по лесу — собаки кругом, охотники, а ты идёшь и вытопываешь: ать-два! ать-два!
— Да, — вздохнул Черноусый, — смелый — он как воробей: ему везде дорога.
— Вот и я об этом говорю. Встретился ты на просеке с лисой…
— Так уж и с лисой!
— Ну я к примеру говорю. Встретился ты с лисой. Щёлк, щёлк она зубами — и к тебе, а ты ни с места. Вот и подумает тут лиса, есть тебя или нет.
— Да уж, подумает! — подбоченился Черноусый.
А заяц с рыжими усами продолжал:
— И вообще, если правильно рассудить — некого бояться. Взять волка хотя бы. Такой же он, как и мы. Только ростом повыше да хвост подлиннее.