— Принеси сюда ужин. Мы с помощником устроимся здесь, ты же встань к рулю… Ну, давай, Джок!

И Джок начал читать.

— «Гибель “Домоседа”».

— «Домоседа»! — воскликнул капитан. — Ба, да он пропал, когда я еще был парнишкой. Дай-ка вспомнить. В семьдесят третьем. Ага, точно. В конце семьдесят третьего он вышел в море, и больше о нем никто не слышал. Во всяком случае, я. Дальше, Джок.

— «Сегодня сочельник. Два года тому назад мы пропали для всего мира. Два года! А кажется, будто двадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз праздновал сочельник в Англии. Сейчас о нас, верно, уже забыли — а это судно числится среди пропавших без вести! Боже мой! При мысли о том, как мы одиноки, я задыхаюсь и у меня теснит грудь!

Я пишу эти строки в кают-компании парусника “Домосед” и почти не надеюсь, что они когда-нибудь попадут на глаза человеку, ибо мы находимся в сердце мертвого Саргассова моря — моря без приливов и отливов в Северной Атлантике. Со сломанной бизань-мачты видно, что до самого горизонта тянутся бесконечные водоросли — коварное, молчаливое и безбрежное пространство, затянутое илом и внушающее омерзение.

По левому борту на расстоянии семи или восьми миль виднеется какая-то бесформенная, бесцветная масса. Ни одному из тех, кто впервые увидел бы его, и в голову бы не пришло предположить, что это остов какого-то длинного заблудившегося судна. Из-за странной надстройки на нем, оно мало напоминает морской корабль. Изучение судна с помощью оптической трубы позволило установить, что ему уже много лет. Сто, а может, и двести. Только представьте! Двести лет посреди этой мерзкой пустыни! Целая вечность.

Сначала мы гадали, что же это за необычная надстройка. Позднее мы узнали ее назначение на собственном опыте — и воспользовались уроком, преподанным давно отошедшими в мир иной моряками. Удивительно, что мы оказались вблизи этого пристанища смерти! Впрочем, как я полагаю, здесь, в Мире Скорби, их за сотни лет скопилось немало. Никогда не думал, что на земле может быть столько одиночества, сколько сейчас вокруг меня. Думаю, что, пройди я сотню миль в любом направлении, — и тогда бы мне не встретилась ни одна живая душа.

А то судно, одиноко нарушавшее монотонный пейзаж, памятник скорби, лишь усиливало ужас одиночества, ибо оно являлось олицетворением страха, повествовало о трагедиях, прошлых и грядущих!

Ну а теперь обратимся к началу. Я поднялся на борт “Домоседа” как пассажир в начале ноября. Мое здоровье оставляло ожидать лучшего, и я надеялся, что морское путешествие пойдет мне на пользу. Первые две недели стояла ненастная и безветренная погода. Затем подул южный ветер, и мы на всех парусах промчались через сороковые широты, правда, дальше на запад, чем хотелось бы. Здесь мы попали в чудовищный ураган. Наше положение было столь опасным, что на уборку парусов послали не только матросов, офицеры тоже, желая помочь им, полезли наверх. На юте остались капитан (который встал за штурвал) и я. На главной палубе повар по приказу главного помощника отпускал канаты. Вдруг, на некотором расстоянии впереди, в слабом тумане, я заметил по левому борту очертания громадного черного облака.

— Смотрите, капитан! — воскликнул я, но оно исчезло, прежде чем я успел договорить. Спустя минуту оно появилось снова, и на сей раз его увидел и капитан.

— Боже правый! — закричал он и бросил штурвал. Капитан прыгнул в сходной люк и схватил рупор. Затем выскочил на палубу и поднес его к губам.

— Все вниз! Вниз! Вниз! — закричал он. И вдруг его голос заглушили страшные отзвуки шума, доносившегося с левого борта. Это был глас бури — рев. Боже мой! Ничего подобного мне ни разу не доводилось слышать! Он прекратился так же внезапно, как и начался; и в наступившей тишине было слышно, как стонут снасти. Затем с палубы донесся лязг меди, и я быстро обернулся. Капитан бросил рупор и ринулся к штурвалу. Я взглянул наверх и увидел, что многие матросы уже добрались до такелажа и с кошачьей ловкостью стремительно спускаются вниз.

Рядом послышалось быстрое прерывистое дыхание капитана.

— Держитесь крепче, если хотите жить! — закричал он хриплым, неестественным голосом.

Я взглянул на него. Он пристально, с какой-то болезненной напряженностью всматривался в ту сторону, откуда дул ветер. Я тоже поглядел туда и увидел всего в каких-то четырехстах футах громадную массу пены и воды, шедшую прямо на нас. Тут же послышался ее свист и сразу же визг, столь сильный и страшный, что я невольно сжался от ужаса.

На переднюю часть судна обрушился поток воды и пены. Парусник тут же наклонило на борт, и над ним полетели громадные фонтаны морской пены.

Казалось, ничто уже не спасет нас. Мы переворачивались, и вот я уже качаюсь на палубе, как на стене дома, ибо успел, когда капитан крикнул, ухватиться за леер. Вися на нем, я стал свидетелем странного происшествия. Передо мной находилась ютовая шлюпка. Внезапно с нее, словно огромной невидимой рукой, сорвало парусину. В следующее мгновение в воздух, подобно перьям, полетели весла, мачты и разные странные приспособления, брошенные ветром в ревущий хаос пены. Шлюпку же, приподнятую с полуклюзов, неожиданно швырнуло на главную палубу, где она, разбившись, осталась лежать грудой белых обломков.

Миновала самая страшная минута; затем вдруг парусник выпрямился, и я увидел, что снесло три мачты. Однако рев шторма был столь ужасен, что я не услышал, как они ломались.

Я взглянул в сторону штурвала, но там никого не было. Затем я разглядел возле леера какую-то бесформенную массу. Пробравшись с трудом к ней, я увидел, что это лежит капитан. Он был без чувств, а его правая рука и нога были какими-то обмякшими. Несколько матросов ползли по юту к кормовой части судна. Я подозвал их кивком головы, указал сначала на руль, затем на капитана. Двое матросов направились ко мне, один — к штурвалу. Тут сквозь водяную пыль я разглядел фигуру второго помощника. С ним было еще несколько матросов, которые толкали перед собой канатную бухту. Они торопились, как я узнал впоследствии, поднять плавучий якорь и развернуть судно носом к ветру.