— Это значит, что я должен буду вас освобождать?

— Я все отработаю в неслужебное время, — обязался я.

Заморский ждал такого заявления.

— Хорошо, вы напишете рапорт американцам. Я вас поддержу, — сказал он в заключение беседы.

Действительно ли он поддержал меня, этого я не узнавал. В то же время мне было известно, что боссы «Свободной Европы» одобряли учебу всех молодых сотрудников. Они это делали отнюдь не потому, что проявляли заботу о людях. Просто шефы ЦРУ, оценивая работу радиостанции, примерно с 1964 года начали обращать внимание на низкий профессиональный уровень кадров «Свободной Европы», что затрудняло выполнение задач, поставленных перед мюнхенской организацией.

Я получил согласие на учебу и (в соответствии с желанием шефа!) отрабатывал в неслужебное время часы, проведенные на лекциях, семинарах и экзаменах. Мог бы значительно уменьшить количество этих часов. Кое-кто рекомендовал мне обратиться по этому вопросу к Фишеру или Брауну. Но по понятным причинам я был заинтересован в соблюдении распоряжения Заморского, поэтому я уклончиво объяснял, что как-нибудь справлюсь. Мне поверили и уже не возвращались к этому вопросу.

Поступить в университет я решил не только для того, чтобы получить дополнительные возможности выполнения заданий, данных мне в Центре. Из оперативных соображений мне было необходимо вырваться из замкнутого мирка «Свободной Европы». Осуществление контактов с Центром требовало убедительно обоснованной свободы передвижения, а занятия в университете давали гарантию такой свободы, были важным элементом разработанной для меня «легенды».

Кроме этих главных причин были и другие, чисто личного характера: я хотел сменить обстановку, встретиться с людьми, чье поведение и образ мыслей не были обусловлены принадлежностью к «Свободной Европе». Мюнхенский университет давал мне такую возможность.

Я уже знал, что думают рядовые немцы об иностранцах, работающих в «Свободной Европе». У меня была хорошая знакомая — студентка юридического факультета. Однажды в воскресенье она пригласила меня на обед к своим родителям. За десертом ее отец — юрисконсульт и сторонник Штрауса — спросил меня, сколько я зарабатываю. Я назвал сумму, включающую и добавку на квартиру. Названная цифра произвела на него большое впечатление.

— Где вы работаете? — поинтересовался он.

— В «Свободной Европе», — ответил я, считая, что нет никаких оснований скрывать от него это обстоятельство.

Пожилой господин забеспокоился. С его лица исчезла доброжелательная улыбка.

— Это очень опасно?

— Что? Моя работа? Я вас не понимаю, — ответил я, искренне удивленный.

— Ведь там работают агенты и двойные агенты, — объяснил он добродушно и сразу же добавил: — Вас не утомляет, не давит на психику необходимость не расставаться с оружием?

Он не поверил даже в то, что к нему я пришел без оружия. Кстати говоря, оружия у меня не было на протяжении всего моего пребывания на Западе.

Как-то я поехал с Корызмой в Гармиш-Партенкирхен. Мы зашли в ресторан, стилизованный под корчму. Вечером, когда кружки с пивом опорожняются там одна за другой, баварцы берут друг друга под руки и всем залом поют. Они горланят свои народные песни, тяжело раскачиваясь в такт мелодии. Корчма уставлена длинными столами и лавками. Каждый может занять любое свободное место, какое ему нравится. Занятые места обозначены полной кружкой. Пустых кружек там не увидишь, об этом заботятся официантки, снующие с кувшинами. Если кто-нибудь не хочет больше пить, то он оставляет на дне кружки немного пива.

Официантки понимают этот знак. Мы сели за стол, где уже расположилась группа молодежи, вероятно студентов. Корызма, как всегда, приметил несколько красивых девушек. Знакомства там завязываются очень легко. Мы разговаривали по-польски, когда вдруг раздался вопрос:

— А вы откуда?

— Из Польши, — ответил я быстро.

Слово «Польша» произвело магическое действие. Несколько молодых людей сразу же вскочили, освобождая нам лучшие места у стола. Было сказано много теплых слов о нашей стране, о героизме поляков в годы войны, об успехах в восстановлении и строительстве… Студенты явно придерживались левых взглядов. Это можно было заключить из того, что о политических и социальных изменениях, происшедших в Польше после 1945 года, они ввали намного больше, чем обычно знают граждане ФРГ. В конце концов, как и следовало ожидать, кто-то из них спросил:

— А что вы делаете здесь?

Мы не могли сказать, что являемся беженцами из Польши и сотрудниками «Свободной Европы». Я думаю, что эти ребята просто вышвырнули бы нас за дверь.

— Мы проездом в Мюнхене и вот заглянули сюда, — объяснил я, чтобы не портить настроения.

Я научился также избегать людей, разговаривающих между собой по-польски. Не только потому, что должен был бы потом писать донесения об этих встречах Фишеру. Инструкция по внутренней безопасности накладывала эту обязанность на каждого, кто хотя бы случайно встретился с гражданином какого-либо социалистического государства. Я избегал поляков еще и по другой причине. Просто мне не хотелось нарваться на оскорбление, что имело место несколько раз в первые месяцы моего пребывания в Мюнхене.

Как-то, когда я сидел за кофе на террасе небольшого ресторанчика вблизи Мурнау, туда подъехала машина с британским номером, из которой вышли шесть человек. Было очевидно, что это дружное семейство, в полном составе приехавшее на отдых. Когда я услыхал, что они говорят по-польски и не могут разобраться в меню — в стилизованных под корчмы ресторанах даже немцы с Рейна или из Вестфалии с трудом расшифровывают названия блюд, ибо баварская автономия находит свое выражение прежде всего в кухне, — я поспешил к ним на выручку. Они охотно воспользовались моей помощью и пригласили меня за свой столик. Я узнал, что имею дело с поляками, постоянно проживающими в Великобритании. Глава семьи во время войны, будучи подхорунжим, оказался в лагере для военнопленных в Мурнау. После войны он не вернулся в Польшу. Теперь он приехал осмотреть те места, где провел почти шесть тяжелых лет своей жизни.