Если судить по внешности, я, конечно, сильно уступал сложившемуся в умах образу немца – аккуратному, прилизанному человеку, вымуштрованному, дисциплинированному. Потеряв «Тускалузу», я ни разу не менял белье, одежда моя истрепалась. По крайней мере, с первого взгляда было понятно, что я стирал свои вещи прямо в речках, а потом сушил на кустах. Но, возможно, именно это больше всего подчеркивало мое немецкое происхождение. Я выглядел типичным немцем, проигравшим войну, разутым и раздетым англичанами и американцами. Я настолько соответствовал представлению о настоящем немце, что любое мое признание вызывало бы со стороны испанцев только гнев и усмешку. Было ясно, что немец, добравшийся до Испании, должен быть голоден, как волк. За обедом мне подали всего столько, что я мог питаться этим целый месяц. Потом кто-то принес чистую рубаху, другой сапоги, третий шляпу. Заодно полдюжины носков и платков, даже пиджак и брюки. А после обеда меня посадили играть в карты. Играть я не умел, но меня научили. Скоро я начал играть так хорошо, что у меня образовалось немного денег. Испанцы понимающе переглядывались и подмигивали друг другу. Еще бы! Я тут был первым представителем столь любимого испанцами народа.

О, солнечная Испания! Первая страна, в которой у меня не спрашивали ни корабельную книжку, ни другие документы, первая страна, где никто не интересовался моим именем, возрастом, отпечатками пальцев, где не рылись в моих карманах, пытаясь найти то, чего там никогда не бывало, и где в голову никому не приходило спросить, где я провел последние несколько месяцев. Наоборот, меня одарили всякими нужными вещами, дали денег. Первый день я провел в дежурном помещении, а ночь в доме какого-то пограничника. На другой день вечером он отвел меня к своему приятелю. А тот к своему. И никто не хотел отпускать меня. Наоборот все хотели, чтобы я провел у них хотя бы неделю. Когда я перебывал у всех пограничников, меня стали приглашать жители близлежащей деревни. Все старались показать себя, все старались накормить и напоить меня от души. И я не выдержал и ударился в бегство. Убежден, что люди в той пограничной деревеньке до сих пор не отошли от такой черной, такой ужасной неблагодарности. Но расстрел и даже повешение – ничто перед медленной смертью от переедания. Поэтому я и сбежал. Может, жители деревеньки решили, что я беглый каторжник, не знаю. Или решили, что я немец, но такой, что всегда не в ладах с законом. Кто знает? Может, теперь настоящему немцу они и ложки супа не предложат, а если предложат, то с такой миной на лице, что ему сразу станет ясно, что они предложили бы эту тарелку даже самому Сатане, потому что от голода в их селе еще никто не умирал. Любовь очень быстро и незаметно превращается в ненависть, это всем известно. Но гораздо хуже, когда она быстро и незаметно превращается в рабство. Даже во двор я не мог выйти. Сразу за мной бежал кто-то из этих испанцев с озабоченным видом: не забыл ли я взять бумагу? Yes, Sir!

Когда в Севилье стало скучно, я отправился в Кадис. А когда воздух Кадиса стал теснить грудь, вернулся в Севилью. А когда севильские ночи вновь показались мне однообразными, вернулся в Кадис. Всю зиму я провел в таких перемещениях. Тоску по солнечному Новому Орлеану я теперь запросто продал бы за пятак. Тоска меня больше не мучила.

В карманах моих по-прежнему не было никаких документов, но никто ни разу не поинтересовался, кто я и куда иду. У испанцев были свои заботы. Беспаспортные бродяги волновали испанцев меньше всего. Если у меня не было денег на ночлежку, я ложился там, где мне нравилось, и на другое утро вставал в том же самом месте, а не в полицейском участке. Конечно, рядом прогуливался жандарм, но скорее затем, чтобы у меня ничего не сперли. Жандарм ведь не знал, что у меня нечего спереть. Даже не решаюсь думать, что бы со мной сделали в Лондоне или в Берлине, усни я вот так безмятежно на скамье. Германия точно погибла бы от землетрясения, а Англия затонула бы. Есть множество стран, где отсутствие собственного угла считается самым страшным преступлением. Конечно, жандармы подходили ко мне и в Испании, но исключительно для того, чтобы в дождливый день указать мне сухое место или просто указать дорогу, если я не знал, куда идти. Если я был голоден и говорил прохожему, что у меня нет денег, мне обязательно покупали булку. Никто не отравлял мне жизнь глупыми замечаниями, типа того, что я молодой парень, мог бы заработать на хлеб. Это любому здесь показалось бы краем неучтивости. Если не работаю, значит, у меня есть на то причины, и совсем необязательно их выяснять.

А какие корабли я видел в порту! Отсюда вполне можно было отправиться в море, работа бы нашлась, но она тоже больше не заботила меня. Я не искал работу. Зачем? Я переживал истинную весну. Зачем мне работа? Я существую, я жив, я дышу. Жизнь несказанно прекрасна, солнце золотое и теплое, страна сказочно добра, люди приветливы, человек в лохмотьях не вызывает у них осуждения. Видимо, это и есть настоящая свобода. Не случайно Испания не приняла участие в войне за свободу и демократию всего мира. Подозрительны все страны, в которых много говорят о свободе. Когда при входе в гавань ты видишь огромную статую Свободы, нет нужды расспрашивать, что прячется за ее спиной. Если где-то кричат во весь голос: «Мы самый свободный народ!» – это значит, что свободы там уже нет, это точно, или она ограничена тысячами законов, дополнений к законам, инструкций, указаний, правил, параграфов, полицейских дубинок, и от всей свободы там только этот крик и остался. Никто в Испании не говорил о свободе, а в митингах и демонстрациях участвовало все население. Почтенные граждане не боялись, что вдруг окажутся под знаменами анархистов, а анархисты не считали позором шагать под знаменем своей родины. Эти демонстрации прокатились по всей стране, когда полиция ни с того ни с сего решила ввести регистрацию жителей по прусскому образцу. То есть они только предложили один раз в году сообщать полиции свой адрес, свое имя, возраст и профессию. Но населению это не понравилось. Сегодня нет человека на земле, который не знал бы, что такое Германия. Война с Англией и Америкой стала лучшей рекламой знаменитой немецкой дисциплины. Но только немногие знают правду о Пруссии. А если знают, то это название ассоциируется, прежде всего, с полицейскими намордниками. Только один раз, попав в Барселону, я услышал за каким-то глухим забором стоны, крики, рыдания.

– Что там такое? – спросил я случайного прохожего.

– Военный заговор, – сразу и откровенно ответил он.

– А почему люди кричат так страшно?

– Люди? За этой стеной? Вы что? Это не люди. Это коммунисты.

– Разве обязательно быть коммунистом, чтобы так страшно кричать?

– Вы что, не понимаете? Их там бьют и истязают.

– Но почему?

– Говорю же вам, это коммунисты. Вечером их закопают в землю.

– Они преступники? – догадался я.

– Нет, они коммунисты.

– Но почему их надо мучить?

– Потому что они все хотят изменить.

Все страны, в том числе и цивилизованные, преследуют христиан, сжигают еретиков, истязают инакомыслящих. В Америке еретиков преследуют более жестоко, чем в Испании. Печально, но вчерашние преследуемые сами становятся особенно изощренными преследователями. Человек, который только что получил американское гражданство, громче всех кричит: «Закройте границы. Не надо больше пускать этих черномазых, или коммунистов, или кого там еще!» А ведь они сами – эмигранты, или дети и внуки эмигрантов.

Впрочем, меня это не мучило.

Люди вокруг были приветливые, хлеб найти было нетрудно.

Вообще с едой и одеждой все обстояло вполне благополучно. Но однажды мне захотелось свежей рыбы. Натура человеческая неизменна. Я соскучился по рыбе. Конечно, она не выбросится на берег ради меня, поэтому я пошел в порт и, дождавшись пассажирского корабля, помог какому-то человеку дотащить до дома его чемоданы. Он дал мне три пезеты, и с этими деньгами я зашел в первый попавшийся магазин. Выбирая удилище и крючок, я мимоходом рассказал продавцу, что я моряк, отставший от корабля. Услышав такое, он рассмеялся и порвал чек.

– Favor! Все в порядке, моряк. Уплачено.

И в такой стране искать работу, оставить такую страну?

Да нет. Надо быть дураком, чтобы отказаться от испанского солнца.

Забросив удочку в воду, я сидел на стене мола. Ни одна рыба не шла на крючок, хотя я подманивал ее кровяной колбасой, принесенной с одного голландского корабля. Кстати, добывать еду и кров на чужих кораблях не так-то просто. Люди, имеющие работу, на безработных смотрят с превосходством. «Эй ты, сухопутный бродяга, поднимайся на наше корыто, дадим тебе что-нибудь. Только не становись близко, от тебя несет, как от свиньи».