21 июня, на следующий день после объяснений Гайды с Колчаком, Пепеляев направил Командующему армией обширный рапорт, подписанный также начальником штаба Северной группы и генерал-квартирмейстером. Многословно и, пожалуй, излишне взволнованно в нем излагались нужды и заботы фронта, которые даже на фоне риторических преувеличений («Настала такая минута, когда не знаешь, что будет завтра, не будут ли части сдаваться в плен целиком», – при том, что летнее отступление Сибирской армии хотя и протекало с неизбежными потерями, но не принимало столь катастрофических форм) не теряли своего значения и смысла. Пепеляев считает необоснованным общий план развивавшегося весной наступления; винит Ставку в малом внимании к подготовке кадров, комплектованию фронтовых частей и их снабжению; сравнивает командные и боевые качества «старых начальников» и выдвигаемых молодых офицеров; в целом определяет сложившуюся обстановку как настолько тяжелую, что даже угрожает своею отставкой, делая это, правда, весьма осторожно и как будто оставляя себе возможность отступиться: «Я лично, как солдат, буду воевать всегда и при каких угодно условиях, но как старший начальник, ведущий в бой тысячи людей, могу лишь тогда оставаться на месте, когда верю в успех, без этих высказанных мною условий надежды на успех нет». Все это, включая угрозу отставкой, если и не было совсем уж в порядке вещей, то по крайней мере не очень выбивалось из общей практики служебных взаимоотношений, которые в годы Гражданской войны приобрели в целом более нервный характер. Но генерал, требующий спешно доложить об его рапорте лично Колчаку, от обсуждения операционных направлений, наличия подвод, ботинок и седел неожиданно переходит к требованиям, с основным содержанием документа связанным весьма слабо:

«Должен быть какой-то перелом, новый взрыв патриотизма, без которого мы все погибнем. Я верю, этот подъем настанет, как только само общество будет призвано к деятельности в форме возможно менее ограниченного самоуправления и будет допущено к кормилу государственной власти…

Необходимо:

1) объявить торжественно о созыве Учредительного собрания по освобождении всей России, не урезанного, а полноправного, которое само определит и решит дальнейшие судьбы России;

2) немедленно и торжественно правительству объявить, что отныне по всей России земля будет принадлежать только тому, кто лично трудится на ней, и отойдет крестьянам без всяких выкупов и урезываний;

3) немедленно урегулировать рабочий вопрос, обеспечив самих рабочих и их семьи житьем более сносным, чем при большевиках, – требовать работу, но и проявлять заботу во всех отношениях…

4) объявить всеобщую трудовую повинность без различия классов и состояния;

5) [осуществить] призыв на военную службу интеллигенции без всяких льгот и отсрочек – все равно должны защищать свою Родину;

6) невоенных обложить военным налогом, увеличивающимся соответственно их состоянию».

19 июля в Тюмени, на совещании у генерала Дитерихса, Пепеляев снова стал развивать какие-то политические прожекты. В ответ Колчак, квалифицировав происходящее как «глубокое моральное разложение», в письме от 28 июля дал Пепеляеву настоящую отповедь.

«Не мне, конечно, – писал Александр Васильевич, – мыслящему создание государственной власти только путем созыва Национального Учредительного собрания, не мне, принявшему перед Сенатом присягу в передаче этому собранию всей полноты власти и обязавшемуся в его немедленном созыве, как только будет уничтожен большевизм, говорить о целесообразности этого акта.

Вопрос поставлен Вами о немедленном его созыве в постыдные дни разложения части армии, той, на которую была возложена главная надежда.

Неужели же Вам, перед глазами которого прошли все революции, не видно смысла и сущности того, что произошло 19 июля в Тюмени?

Ведь это точное воспроизведение периода разложения армии при Керенском.

Ведь это точное повторение тех событий, которые определили созыв Учредительного собрания 1917 г., которое избрало председателем Чернова и запело интернационал…

Я считаю немедленный созыв Учредительного собрания, помимо фактической невозможности “немедленно” это сделать, гибелью всей огромной и успешной в общем борьбы с большевизмом. Это будет победа эсеровщины, того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и Ко естественно довел страну до большевизма.

На это я никогда не пойду.

Сибирская армия разложена эсеровщиной, может быть, незаметной для Вас, но мне отлично видимой со стороны. Гайда, может быть не отдавая себе отчета, создал обстановку, в которой под видом ложного демократизма в Сибирскую армию, в ее немолодой состав [111] проникло разложение, и последствия его теперь налицо…

Меня более всего удивляла Ваша полная неосведомленность о правительственной работе в области не только земельного и рабочего законодательства, но даже вопроса о материальном обеспечении войск, их семейств и проч.

Я пришел к убеждению и знаю, что мои приказы и правительственные распоряжения задерживаются в штабах Сибирской армии, и на почве незнания и непонимания велась определенная противоправительственная работа.

Все это уже пережито и испытано. Но я на путь ничтожного шутовства в стиле Керенского не могу вступить и обращаюсь к Вам как к солдату с приказанием немедленно прекратить во вверенной Вам армии работу, которая под красивыми лозунгами народовластия, народоправства неизменно приведет к новой вспышке большевизма. Я отдал сегодня приказ, в котором сжато сформулировал свои цели и задачи [112] . Он должен служить для Вас директивой для внушения войскам и разъяснением им, за что мы ведем борьбу. Если Вы этого сделать не сумеете, то что же сделает какой-то “земский собор”, в который при настоящих условиях войдут те же элементы, которые уже привели государство к гибели…

Как командующему армией я приказываю Вам всеми средствами бороться с политиканством и ложным демократизмом и выбросить из состава армии те элементы, которые являются по существу предателями и изменниками, иногда не отдающими себе отчета в этом».

Старший брат Пепеляева, омский политик, похоже, невысоко расценивал интеллект генерала. «Пепеляев, – писал о последнем через несколько лет Вологодский, – всегда был человеком невежественным в общих вопросах хозяйственной, экономической и финансовой жизни страны и крайне наивным в вопросах политических. Об этом мне говорил как-то в интимной беседе со мной его брат Виктор Н[иколаевич] Пепеляев. Он как-то, когда на Урале наша армия дрогнула, а Гайда затеял какую-то авантюру, сказал мне “я должен поехать к Анатолию, поставить его в курс наших течений, а то я боюсь, что, всегда разбирающийся в политических вопросах плохо, он попадет под чье-нибудь дурное влияние. Время от времени его надо информировать, а мне он верит безусловно”». Возможно, что и лозунги «народовластия, народоправства» стали следствием чьих-либо влияний, а не были выношены сибирским героем. Но вопрос о политической составляющей той борьбы, которая развернулась под верховным управлением адмирала Колчака, независимо от пепеляевских требований представляется слишком серьезным, чтобы оставить его без внимания.