Мысль, вызванная этим зрелищем: не может быть восстановлена свобода в понимании XIX века, как мечтается многим: ей придется подняться к новым ледяным вершинам хода истории и еще выше, как орлу над уступами первозданного хаоса. И этот путь пройдет через боль. Свободу надо снова заслужить.

Белореченская, 10 декабря 1942

Япокинул Кропоткин с опозданием на пятнадцать часов. Впрочем, слово «опоздание» теряет в этих местах всякий смысл. Впадаешь в вегетативное состояние, когда утрачиваешь и само нетерпение.

Так как ливмя лило, я позволил себе немного почитать в купе при свете свечи. Что касается чтения, я живу теперь `a la fortune du pot, [105] читая иногда то, что в другие времена счел бы бесполезным, вроде взятого мной из Ворошиловска «Абу Тельфана» Вильгельма Раабе, {110} которого хвалил еще мой дедушка, учитель, не вызвав, впрочем, жажды познакомиться с этим произведением поближе. Вечная ироническая затейливость этой прозы напоминает позолоченные завитушки, имитирующие рококо, на ореховой мебели той эпохи, например: «Тополя силятся показать, что способны отбрасывать очень длинную тень». Или: «Белый, к сожалению лирически уже использованный нашим славным календарем туман как раз выказывался на лугах».

Провинциальная ирония — вообще типичный симптом XIX века; существуют авторы, у которых это нечто вроде хронической чесотки. Однако теперь в России гибнут не только люди: гибнут также книги, они блекнут, как листья от мороза, и замечаешь, как целые литературы сходят на нет.

Утром прибыл в Белореченскую. Стоя в ожидании на слякотной платформе, я разглядывал великолепно искрящиеся созвездия. Странно, как совсем по-новому действуют они на наш дух, когда мы приближаемся к царству боли. Именно в этом смысле упоминается о них у Боэция в его прекрасных последних стихах.

В предназначавшейся мне постели были два водителя, машины которых застряли в грязи. В хижине было только одно разделенное пополам большой печью помещение, где еще на двух кроватях спали хозяйка и ее подруга. Они улеглись вместе, а я занял освободившееся таким образом нагретое ложе.

Днем я был у командующего, генерал-полковника Руоффа, которому передал привет от его предшественника Генриха фон Штюльпнагеля. Разговор о позициях. Как в первую мировую войну самой большой угрозой был холод, так теперь, по крайней мере на этом участке фронта, мокрота и сырость еще более разлагающе действуют на людей. Войска расположились во влажных лесах, большей частью в землянках, так как наступление три недели тому назад остановилось. Наводнения снесли мосты через ручьи и реки, снабжение прекратилось. Даже летчики ничего не могут сбросить над тонущими в тумане лесами. Так что напряжение достигло высшего предела, за которым умирают от упадка сил.

Днем я присутствовал на допросе девятнадцатилетнего русского лейтенанта, попавшего в плен. Неопределенное лицо, немного девичье, с нежным, еще не знавшим бритья пухом. На юноше меховая шапка из ягненка, в руках длинный посох. Крестьянский сын, затем учеба на инженера, перед тем, как попал в плен, — командир роты гранатометчиков. Крестьянин, ставший слесарем, — весь вид говорит за это. В движениях рук тяжеловесность, степенность; видно, что эти руки еще не забыли работу с деревом, хотя уже привыкли к железу.

Разговор с офицером, который вел допрос, прибалтийцем, сравнившем Россию со стаканом молока, с которого снят слой сливок. Новый еще не образовался, или в нем нет уже прошлого вкуса. Да, это весьма наглядно. Остается только спросить, что за сладость растворена в тонкой структуре молока. Она вновь могла бы подняться в мирные времена. Иными словами: проник ли ужасный нож отвлеченной идеи в самое нутро индивидуума до его плодоносной основы? Хотелось бы сказать: нет, основываясь исключительно на своих впечатлениях от того, о чем говорят лица и голоса людей.

Но вернемся к действительности: странно, прежде чем до меня дошло, что случилось, с потолка отвалился тяжелый кусок и оставил дыру, своими очертаниями напоминающую Сицилию.

Белореченская, 11 декабря 1942

Так как ночью ударил мороз, я совершил прогулку по местности, чьи утонувшие в грязи дороги я вчера счел непроходимыми. Сегодня они, точно деревенские пруды, покрыты блестящим льдом. Дома небольшие, одноэтажные, покрытые камышом, дранкой и крашенной суриком жестью. У тростниковых крыш нижние слои — из крепких стеблей, верхние, наоборот, — из метелок растений, что придает им вид голов с желтыми чубами. Странен род балдахина, украшающего вход в государственные здания, служащего частично для защиты ступеней от дождя, частично для придания пышности всему строению. Это, по-видимому, пришло в архитектурный стиль из жизни в палатках. Частенько лист жести, покрывающий навес над входом, восходит к украшению в виде кистей и бахромы.

Внутри жилищ нередки теплолюбивые растения, фикус или лимоны с висящими на них плодами. Маленькие помещения с большими печами напоминают теплицы. В садах и по краям широких дорог в изобилии высятся тополя, похожее на метлу дерево преображается в солнечном свете.

Маленькое солдатское кладбище хранит кроме нескольких сбитых над этой местностью летчиков также тела умерших в полевом лазарете. Насыпаны и снабжены крестами тридцать могил, также какое-то их количество вырыто про запас, что мастер Антон в геббелевской «Марии Магдалине» считает кощунством.