— Ты не оглох, случаем? — снова окликнула, подходя к нему, Марья и осеклась.

На земле валялась разбитая макитра. Марья торопливо взяла ее, осмотрела выщербину.

— Вот еще беда-то, — сокрушенно сказала она, осматривая старую глиняную посудину. — Свинья, небось?

— Николай-угодник, — недовольно отозвался Игнат Сысоич и стал прилаживать фитиль к кремню, чтобы выбить огонь.

— Ах ты ж, окаянная худоба! Ну, подумайте!

— Думай теперь. Не совались бы не в свое дело — хозяйству больше пользы было бы. Тоже мне косарши! Бабы, а рассуждают, как и понимающие, — медлительно, с насмешкой проговорил Игнат Сысоич и досадливо сплюнул.

Марья с укором покачала головой, посмотрела на его исписанную глубокими морщинами шею, опаленные цыгарками седоватые усы и поставила макитру на завалинку.

— Бесстыжие твои глаза, как я посмотрю! Что ж я, как с неба упала на хутор? «Коса-а-рши», — повторила она, сощурив глаза, и скрылась в хате.

Игнат Сысоич и сам хорошо знал, что Марья работала так же, как и он, а при нужде смогла бы вести дела не хуже его, что она всегда помогала ему советом и, во всяком случае, понимала в тонкостях хозяйства не меньше его. И ему стало неловко, захотелось загладить свою грубость ласковым словом. Но за тридцать лет горькой совместной жизни забылись такие слова.

— Н-у, ладно, к слову пришлось, чего ж теперь… — миролюбиво сказал он и, вздохнув, продолжал: — Нет, ты скажи: до каких выдумок дошел человек! Машина-косарь, а? Да-а. Загорулька теперь нос задерет повыше вон тех тополей панских. Первый хозяин на станице. Спасибо, если здороваться не перестанет.

Помолчав немного, он простодушно спросил:

— Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?

— Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, — отозвалась Марья из чулана.

Настроение у Игната Сысоича сразу испортилось. Как так — не надеяться разбогатеть? Разве Нефед Загорулькин всегда богатым был? Полтораста голов скота, косяк лошадей, более ста десятин земли — ведь все это нажито? «Ну, этот казак — ладно. А дружок Фома? Мужик же, а вот догребся-таки до берега, вылез, бог дал, из нужды», — подумал Игнат Сысоич о своем богатеющем друге Фоме Максимове.

Так — без земли, без тягла, без денег — думал Игнат Сысоич богатеть, и ему обидно было, что жена смеется над ним.

— Сказано: бабы — бабы вы и есть! «Го-лошта-а-анный», — сердито повторил он обидное слово жены и, всей коренастой, сутулой фигурой слегка повернувшись к открытой двери, назидательно заговорил: — Ты думаешь, как богатства наживают? Нефадей смальства богач был, по-твоему? С парой бычат да с кобыленкой паршивой начал. Да хоть бы и Фома! Мужик, как и мы, грешные, а выбрался-таки в люди: землицу добрей арендовать стал, худобу развел. Значит, трудами своими до богатства люди дошли.

— И хитростью, — вставила Марья.

— Хоть бы и хитростью. Что ж тут такого? А нам кто мешает хитрить? Главное, на работу налегай больше да расходу непутевого поменьше делай — вот оно, хозяйство, и пойдет в гору. Оно, как бы клад дался, легче было б, да только кладом и дурак разбогатеть сумеет. А ты трудами своими, хребтом своим попробуй в люди выбиться! Я так думаю. Слышь?

— Слышу.

— Вот уродит, бог даст, — добрее хлебушек продадим. Птицы там, небось, на десятку наберется какую, да и свинью можно, как опоросится, а поросеночка оставим. Ну, я думаю, и корову можно на такое дело, — телочку себе оставим, как бог даст, приведет. Да Илюша, зять, полсотней какой поможет, или еще как. Вот и машина! А? — радостно воскликнул Игнат Сысоич, хлопнув ладонью по колену, и встал.

Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз:

— Так я говорю ай нет, по-твоему?

Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она, так же как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью, с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.

— То ж Загорулька, Сысоич, — мягко возразила она, фартуком утирая слезящиеся от дыма глаза. — И земелька своя, как ни говори, и капиталу закрома.

Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.

— Земля — это верно. А кроме нее что ж имел он такого? — снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.

В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.

Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного и сказала: