За это время вставил себе зуб. Новым зубом очень гордился. Зуб был из чистой платины, самый дорогой и красивый. За зуб Леша заплатил дантисту четыреста рублей керенками и полпуда гречневой крупы.

Зуб был просто великолепен. Он блестел матовым голубоватым отливом и был похож на молодую луну. В сумраке этот блеск казался таинственным, волшебным, и первое время Леша подолгу простаивал перед зеркалом, любуясь металлическим мерцанием, но вскоре привык и перестал обращать внимание. Однако приобрел привычку ощериваться, ухарски зажав папиросу. Это производило неотразимое впечатление на девушек на вечеринках. Кавалера с платиновым зубом уважали. С таким можно крутить любовь, — видно, что не скупой, широкий человек. В эту зиму у Леши был большой успех, даже слишком. Он похудел и пожелтел. Петроград наскучил. Захотелось попробовать иной жизни. Леша пошел в военный комиссариат. Там его приняли любезно и уже на третьи сутки предложили сопровождать старый «бенц», отправляемый на фронт.

Ехал он с удобствами. «Бенц» стоял на платформе, а на мягких его подушках, развалясь, блаженствовал Леша. Он видел умирающую мокрую зиму под Петроградом, нежную, пахнущую березовыми почками весну возле Курска и настоящий летний зной в Мелитополе.

Будучи дельным парнем, Леша сообразил взять в машину ящик старых гвоздей и мешок соли. На остановках он имел вдоволь пирогов, масла и кур в обмен на этот ходкий товар и после двухнедельного пути вылез в Бердянске из своего «бенца», распухший от дорожного безделья и усиленного питания. Распустив пояс ватных штанов, он направился к коменданту города.

«Бенц» шел по накладной с назначением в штаб боевого участка. Услыхав о «бенце», комендант города долго жал Лешину руку, как будто встретил лучшего друга юности, и восторженно сказал:

— Вот это дело! Сейчас пошлю комендантский взвод на выгрузку. Останешься при мне шофером.

— А как же штаб? — осторожно осведомился Леша.

Комендант сразу насупился, и от него повеяло холодом.

— Вот что, парень, — вымолвил он, цедя слова сквозь сжатые губы, — у меня, понимаешь, такой обычай, как у генерала Суворова. Тут я один вопросы задаю, а все только отвечают. Запомни себе! — и как бы невзначай пощелкал указательным пальцем по кобуре нагана.

Леша понял. В конце концов, ему было безразлично, при ком он останется вместе с «бенцем». Не спрашивать так не спрашивать. Оно и спокойней, когда живешь без вопросов.

«Бенц» выгрузили, и Леша привел его к комендантскому управлению на страшной смеси из бензола и сивушного спирта. От нее мотор гремел, как скорострельная зенитка Виккерса, и душил прохожих плотным дымом и вонью. Заслышав грохот машины, комендант города выбежал на тротуар. Глаза его умаслились от счастья. Он трижды обошел вокруг автомобиля и нежно погладил обшарпанное переднее крыло, как гладят любимую. Повернулся к Леше:

— Спасибо, друг! Зайди в канцелярию, скажи, что я приказал выписать тебе наряд на синее галифе. Что ж тебе в ватных преть!

Это было верхом комендантской признательности. Синее галифе было такой ценностью, что выдача его обозначала вершину душевного волнения и благоволения. Леша козырнул и пошел в канцелярию за нарядом.

Комендант, светлея лицом, проехал в новой машине по главной улице Бердянска пятнадцать раз. Но вечером его начала тревожить беспокойная совесть. Он сознавал, что автомобиль захвачен им с налету и нужно хоть как-нибудь компенсировать штаб боевого участка за утрату. И утром на опустелую платформу был погружен некогда любимый комендантский боевой конь с новеньким японским седлом. Сопровождающему была дана бумага, адресованная в штаб. В ней комендант доводил до сведения штаба, что «ввиду перехода вверенного мне управления на механический транспорт направляется в ваше распоряжение для сдачи в действующую часть строевой конь «Жоффр» с присовокуплением кавалерийского седла иностранного образца».

Совесть коменданта уснула, равновесие было установлено. Леша начал обслуживать коменданта. Он был единственным шофером в Бердянске, и ему кланялись самые почтенные граждане. Даже соборный протопоп, встречая несущийся «бенц», кивал бородой.

Но при всем этом внешнем благополучии везение, неразлучный спутник Леши с первых дней жизни, вдруг покинуло его в Бердянске. Покинуло внезапно и коварно.

Началось с того, что в комендантском общежитии, где поместился Леша, его бесстыдно и безжалостно обокрали в первую же ночь. Из сундучка было вытащено все, что представляло хоть малейшую ценность, а с запястья срезали часы, купленные на Обводной барахолке.

Леша загрустил. Развозя на следующий день коменданта по служебным надобностям и горестно размышляя о человеческой подлости, Леша заполучил свою первую аварию, опрокинув водопроводную колонку на перекрестке. У автомобиля лопнула тяга левого колеса, из свороченной колонки упругим фонтаном рванулась вода, смыв коменданта с сиденья. Комендант озверел, и Леша получил пятнадцать суток ареста с исполнением служебных обязанностей.

Но это были мелкие невзгоды. Они не стоили внимания в сравнении с сердечной катастрофой, постигшей Лешу на его бердянском поприще. Отсидев положенный срок, разозленный Леша, плюнув на общежитие, уехал на частную квартиру к вокзальному сторожу. Квартиру эту сосватал ему делопроизводитель комендатуры, которого Леша обещал подучить искусству вождения машины. Первый шаг, сделанный Лешей в домике сторожа у вокзала, выбил его из колеи, потому что при этом шаге Леша наткнулся на восемнадцатилетнюю хозяйскую дочь Иришу. У нее были глубокие, затуманенные глаза, в которых хотелось утонуть, и веселый маленький рот.

Леша проводил ее взглядом, пока она переходила дворик легким шажком, стиснул в кулаке кожаную фуражку и шумно задышал.

Но коса нашла на камень.

Ириша решительно не хотела замечать великолепного комендантского шофера, которому кланялся сам протопоп. На Лешины разговорчики, на зубоскальство она лишь небрежно вздергивала круглое крепкое плечико.

Однажды Леша принес Ирише громадный букет пионов, нарезанных в комендантском саду. Он нашел Иришу в деревянном сарайчике, где она доила корову, и вручил девушке букет, наговорив при этом много жарких и путаных слов. Ириша букет взяла, даже сказала «спасибо», но тотчас же протянула цветы корове.