— Угу.

— Мне тогда показалось, ты собирался меня убить.

— Правильно показалось. — Скотти усмехнулся. — Надо было.

— А когда у меня потом все полетело к чертям собачьим — Стеф меня вышвырнула, из «Свиного уха» меня вышвырнули, — я тебя разыскал. И что я сказал, помнишь? Ты тогда рыбачил на Ист-Ривер, под мостом, я явился прямо туда? Ну, что я тебе сказал?

Скотти что-то буркнул.

— Я сказал: я сделаю тебя кумиром. А ты мне что ответил? — Наклонившись, Бенни заглянул Скотти в лицо, сжал красивыми ухоженными пальцами его трясущиеся руки. — Ты ответил: «Ну вперед».

Скотти долго молчал. Потом вдруг вскочил и, опрокинув стул, рванул к выходу. Алекс уже хотел шагнуть в сторону, но не успел: Скотти полез прямо на него и попытался его оттереть, и тут только Алекс сообразил, что его миссия — единственное, ради чего Бенни его высвистал, — стоять в двери и не дать исполнителю сбежать. Теперь они со Скотти, пыхтя, толкались на пороге, лицом к лицу, так близко, что Алекс дышал его перегаром — пивным, показалось ему сначала, но потом он узнал запах «Егермейстера».

Бенни ухватил Скотти сзади, но, видимо, недостаточно крепко — Алекс понял это, когда Скотти вдруг попятился и с размаху боднул его головой в солнечное сплетение. Алекс охнул и сложился пополам. Бенни висел у Скотти на плечах и что-то бормотал, словно усмиряя лошадь.

Когда дыхание восстановилось, Алекс попытался поговорить с боссом:

— Бенни, раз он не хочет…

Скотти развернулся, чтобы врезать Алексу между глаз, но Алекс успел отклониться — кулак впечатался в дверь. Ноздри защекотал кислый запах крови.

Алекс попробовал еще раз:

— Бенни, это уж совсем…

Скотти стряхнул Бенни и пнул Алекса коленом в пах. Алекс рухнул на пол и стал молча корчиться в позе эмбриона. Скотти ногой откинул его вбок и распахнул наконец дверь трейлера.

— Привет! — донесся из-за двери высокий, чистый, смутно знакомый голос. — Я Лулу.

Повернув голову, Алекс сквозь муть и боль пытался что-то разглядеть. Скотти все еще был здесь, молча смотрел сверху вниз на Лулу. От зимнего косого солнца волосы над ее лицом светились как нимб. Она стояла на ступеньке, загораживая проход, положив руки на хлипкие металлические перила. Скотти мог бы отшвырнуть ее в сторону одной левой, но почему-то не отшвырнул. Разглядывая милую девочку в светящемся нимбе, он промедлил лишнюю секунду — и проиграл.

— Можно я пойду с вами? — спросила Лулу.

Бенни подхватил с пола гитару, протянул ее Скотти над скрюченным телом Алекса. Скотти молча прижал инструмент к груди, порывисто вздохнул.

— Только если вы соблаговолите опереться на мою руку, мадемуазель, — ответил он, и Алексу показалось, что из-за плеча жалкого и потерянного Скотти Хаусманна выглянул призрак другого Скотти Хаусманна — нахального, самоуверенного и сексуального.

Лулу ухватилась за локоть Скотти, и они двинулись в толпу: одурманенный старикан со странным продолговатым инструментом в руке — и девушка, годящаяся ему в дочери. Бенни помог Алексу встать, и они тоже спустились по ступенькам; Алекс тяжело опирался на перила и волочил ноги, как паралитик. Людское море будто само собой раздвинулось, в нем открылся проход к сцене, на которой стоял табурет в окружении двенадцати больших микрофонов.

— Лулу, — тихо сказал Алекс и помотал головой.

— Эта девочка будет править миром, — отозвался Бенни.

Скотти взошел на платформу, сел на табурет. Не представляясь, даже не глядя на толпу, он заиграл «Я малая овечка», но слайд-гитара звенела металлом и гудела натянутой тетивой, и детская песенка казалась совсем не детской, а глубокой и сложной. После «Овечки» пошли «Козы любят розы» и «Я как деревце расту». Усилители работали отлично — мощный звук заглушал трескотню вертолетов и разливался во всю ширь толпы, исчезая между домами. Алекс слушал, внутренне съежившись, уже предощущая гул негодования, — тысячи людей, которых он заманил сюда обманом, ждали слишком долго, их терпение уже наверняка истощилось. Но никто не возмущался: тычки радовались знакомым песенкам, хлопали в ладоши и повизгивали, взрослые вслушивались, ловя тайные скрытые смыслы в каждой строке. Возможно, в определенные исторические моменты толпе, просто для самооправдания, необходим кумир, и толпа создает себе кумира — кажется, что-то подобное видели фестивали шестидесятых: Хьюман Би-Ин, Монтерей, Вудсток. А возможно, после двух поколений войны и постоянного напряжения людям вдруг понадобилось живое воплощение этого напряжения — одинокий растерянный старик со слайд-гитарой. Не важно почему, но одобрительная волна, стихийная и осязаемая как ливень, зародилась в середине толпы, покатилась к краям, ударилась там о дома и об откос дамбы, понеслась с удвоенной силой обратно к центру, к приподнятой платформе, и подкинула Скотти на ноги (техперсонал бросился поправлять микрофоны), сокрушив дрожащую оболочку, которой был Скотти Хаусманн всего несколько мгновений назад, и высвободив его скрытую сердцевину — сильную, харизматичную и страстную. Спросите у тех, кто там был, — вам скажут, что по-настоящему концерт начался с той минуты, когда Скотти встал — когда он запел свои песни, которые писал в течение многих лет и которых никто никогда не слышал. «Глаза на моем лице», «Крестики-нолики», «Кто внимательней всех» — баллады паранойи и одиночества, рвущиеся из груди человека, на которого достаточно взглянуть — и понимаешь, что у него нет и не было своей странички в сети (резюме, кода, телефона) и что его нет ни в каких базах данных — потому что все эти годы он жил затаясь, забытый всеми, но яростный и мятущийся, — и все это было воспринято огромной толпой как чистота. Нетронутая чистота. Хотя, конечно, теперь уже не разберешь, кто был и кого не было на том первом концерте Скотти Хаусманна: если всем верить, получится такая тьма-тьмущая народу, какая ни за что бы не вместилась в обширное, но все же ограниченное окрестными улицами пространство. Скотти теперь миф, и каждый желает к нему приобщиться. Наверное, так и должно быть. Миф должен принадлежать всем.

Стоя рядом с Бенни, который не сводил глаз со Скотти и одновременно в бешеном темпе рассылал сообщения, Алекс испытывал странное чувство, будто все это происходит не сейчас, а когда-то давно — будто он уже вспоминает. Ему захотелось быть рядом с Ребеккой и Кари-Анной: это желание, поначалу смутное, вскоре разрослось и сделалось нестерпимым. Его телефон вычислил телефон жены за секунду, но, чтобы ее зазумить, пришлось сканировать сектор толпы несколько минут. Пока он искал Ребекку, на экране мелькали восхищенные, иногда заплаканные лица взрослых, редкозубые ликующие детские улыбки, распахнутые глаза молодых людей — глаза Лулу, которая теперь стояла, держа за руку своего чернокожего друга, монументального как изваяние, и оба смотрели на Скотти Хаусманна с восторгом юности, нашедшей для себя достойного героя.

Он все-таки отыскал Ребекку: она улыбалась и танцевала с Кари-Анной на руках. Пробраться к ним было нереально, слишком далеко, и разделяющее их пространство казалось Алексу пропастью: а что, если он никогда больше не сможет дотронуться до нежного шелка Ребеккиных век, почувствовать под хрупкими ребрышками сердцебиение Кари-Анны? Если не сможет даже увидеть жену и дочь — без зума? В отчаянии он послал Ребекке сообщение: прекрсная моя жди меня пжлсти продолжал зумить ее лицо. Наконец Ребекка уловила вибрацию и, прервав танец, потянулась за телефоном.