Сам он, прожив много лет в Турине, знал, что унылым и монотонным город кажется только поверхностным наблюдателям. Все своеобразие Турина открывалось лишь знатокам. И шагая по прямой, бесконечно длинной улице, Сантамария подумал, что и мрачность может иметь немало оттенков.

Маленький шар из белого стекла с выцветшей фиолетовой надписью «Вино», в доме напротив — облупившаяся дверь с темно-зеленой вывеской, на которой золочеными буквами выведено «Грация и мода». А чуть подальше — красный лоскут над обветшалой прачечной. И ничего больше.

В промежутке между проспектом Франча и виа Чибрарио редкие магазинчики выглядели «подпольными». Они будто пытались затеряться среди серых домов. Кто жил в этих домах? Чиновники, старые девы, школьные учителя? Да, главным образом учителя.

Безликие здания и в самом деле донельзя похожи одно на другое, признал про себя Сантамария. Но стоило поднять глаза на балконы, как впечатление сразу менялось. Каждый дом мог похвастать своими, особенными балконами. Встречались балконы нагло-монументальные, угловатые, угрюмые, с ромбовидными решетками. Одни — с маленькими пузатыми колоннами, другие — с цилиндрическими, порой робкие, лепившиеся к стене, порой вспухшие, как гнойная рана. Некоторые ясно говорили о претензии хозяина на утонченный вкус, некоторые — о стремлении как можно больше сэкономить. Но ни разу на этих повисших в пустоте подмостках не появился ни один живой человек.

Вот и виа Амедео Пейрон! Уж в ней-то нет ничего примечательного, сколько ни гляди. Сантамария решительным шагом пересек ее и вошел в парадное дома 24/Б, где жил с матерью и сестрой архитектор Ламберто Гарроне. На медной дощечке курсивом было выгравировано «Адв. М. Гарроне». Табличка осталась со времен, когда семья жила если и не богато, то, во всяком случае, безбедно. Но после того, как внезапно скончался отец Ламберто, адвокат Гарроне, мать и сестра потратили все свои сбережения на то, чтобы Ламберто получил диплом. На это ему понадобилось целых одиннадцать лет.

Эти трудные, полные лишений одиннадцать тяжких лет, да и последующие годы несбывшихся надежд и разочарований оставили свой след на лицах двух женщин, которые сейчас сидели перед ним. Они говорили тихо, унылыми голосами. Пожелтевшая, дряблая кожа, одинаковые темные платья наверняка были не только свидетельством недавно пережитой трагедии, но, скорее, результатом долголетних мук, которые медленно и незаметно подтачивали их здоровье и благосостояние. Покрасневшие, заплаканные глаза говорили о том, что гибель сына и брата оказалась для обеих женщин лишь последней каплей, переполнившей чашу страданий. Две женщины, смирившиеся со своей безрадостной судьбой, две жертвы, подумал Сантамария, представившись и попросив извинения за беспокойство.

В маленькой прихожей с высокой массивной вешалкой черного дерева и таким же сундуком буквально негде было повернуться. Пока сестра Гарроне открывала черную двустворчатую дверь («Пройдите, пожалуйста, в гостиную»), Сантамария успел заметить в углу линялый квадрат на том месте, где прежде висел телефон. Ни Гарроне, ни женщины даже не попытались заклеить кусок обоев в белую и красную полоску, выцветших, словно пижама хронического больного.

В гостиной-столовой обои были поновее, темно-красные, с серебристыми лилиями, и стояла старинная мебель. Сантамарию женщины усадили в креслице, обитое атласом, а сами сели напротив на краешек дивана, тоже обитого атласом, который вместе со вторым креслицем и круглым столиком составлял «изящный гарнитурчик». Комната была вытянута в длину, с одним-единственным окном без штор, но с опущенным жалюзи. На придвинутом к стене обеденном столе стояли пишущая машинка, лампа и лежало несколько черных листов копирки.

— Это творение моего мужа. Он любил заниматься живописью и превосходно писал маслом. Его работы не раз выставлялись. Он был членом Товарищества художников, — объяснила вдова Гарроне, заметив, что Сантамария окинул взглядом огромную картину, висевшую над диванчиком: альпийский пейзаж с ручьем и коровами на переднем плане.

— Неужели! — притворно изумился Сантамария и, как человек вежливый, стал рассматривать остальные картины: море в шторм, море на закате дня, море в лунном свете, горы, овцы, луга, изгороди.

— Ваш сын тоже рисовал? — спросил он, словно пришел с поручением написать эпитафию.

Мать убитого покачала головой.

— Нет, он не чувствовал в себе призвания к живописи. Но он тоже был художник, мой Ламберто. Прекрасно разбирался в музыке, живописи, кино, театре… Он испытывал влечение ко всему, что зовется творчеством.

Сантамария подумал о каменном фаллосе. Но, видимо, обе женщины, бедняжки, никогда не бывали в логове артистичного Ламберто.

— Он был на редкость способный юноша, — продолжала мать и тихонько заплакала. — И необыкновенно чувствительный.

Только так они могли оправдывать и терпеть его лень, беспрестанное вымогательство денег, капризы, скандалы, а главное, его полнейшую несостоятельность, подумал Сантамария. Талантливый, необычный, с яркой фантазией человек, неспособный, как прочие вульгарные людишки, посвятить жизнь лишь работе и наживе. Настоящий художник, ничего не скажешь.

— Когда умер муж, Ламберто остался без наставника. Сами понимаете, женщина не в состоянии… Я делала все, что могла, шла на любые жертвы, но этого мало… Тут нужен мужчина, отец. А Ламберто был юноша беспокойный, легко поддавался чужому влиянию… — Боль и страдание придавали еще большую певучесть ее пьемонтскому говору.