— Это ты наверху топал? — спрашивает Бубнов Смыслова.

Юрка отворачивается в сторону, словно что-то рассматривает. Затем принимает позу обиженного:

— Топают только лошади, товарищ лейтенант. А вальс-чечетка — это, между прочим, искусство!

Шутливую перебранку между Смысловым и командиром взвода мне уже приходилось слышать не раз. Но сейчас Бубнов, видимо, не хочет принимать Юркин вызов.

— Ну и дорожка, — ворчит он, устало потягиваясь и расправляя затекшие плечи. — Я думал, гусеницы вывернет. На наших коробках хорошо по ровной дороге ездить. А когда гусеницы упираются в стенки канавы, их начисто может сорвать…

Бубнов вспоминает такие случаи во время осеннего двухсоткилометрового марша самоходок. Юрка его поправляет, спорит с ним. Но в конце концов оба приходят к выводу, что механики-водители тогда отличились, но их почему-то не наградили.

К машине подходят командир батареи старший лейтенант Грибан и начальник полковой разведки капитан Кохов. Они, как Пат и Паташон, полная противоположность друг другу. Кохов — невысокий щуплый брюнет с припухлыми губами, крупным носом и юркими темными глазками, едва светящимися из узеньких щелочек между ресницами. Когда он смеется, глаза его почти совсем исчезают, так как щелки смыкаются. В такие мгновенья кончики его зеленых капитанских погон со сверкающими артиллерийскими эмблемами ползут вверх, плечи приподнимаются. И он чем-то становится похож на задиристого, нахохлившегося петушка.

Кохов один из самых молодых офицеров полка. Ему двадцать один. Даже удивительно — когда он успел «заработать» капитанское звание, дослужиться до начальника разведки полка.

Грибан года на два постарше. Он высокого роста, могучий, широкоплечий, косая сажень в плечах — пишут о таких в книжках. У него бронзовое от загара лицо с темными, глубоко посаженными глазами, которые смотрят въедливо, изучающе.

О комбате рассказывают, что в разгар боя он может скрутить козью ножку и как ни в чем не бывало наблюдать за танками, движущимися на батарею. Он любит подпускать их поближе. И наверное, именно поэтому на счету его наводчиков всех больше сожженных «тигров» и «фердинандов».

Сейчас комбат и начальник разведки всерьез озабочены.

— Ничего себе обстановочка, — ворчит Кохов. — На гребешке полсотни саперов и больше никакого прикрытия. И вообще ситуация…

…Оказывается, один конец балки, которая подпирает нашу высотку гигантским ухватом, уходит в расположение немцев. Но самое худшее, что соседнюю высоту, горбатящуюся слева огромной белой могилой, не обороняет никто. Только в полутора километрах отсюда начинаются окопы стрелкового батальона.

— И последнее, — говорит Кохов. — К нашему штабу днем не пройти. Дорога пристреляна немцами. Они бьют по ней из крупнокалиберных пулеметов.

— Значит, придется обороняться и на север, и на юг, и на запад? — бесцеремонно вмешивается Юрка в разговор офицеров. Кохов иронически усмехается:

— Смыслов как в воду глядит. Ему бы давно батальоном командовать.

Грибан, еще не проронивший ни слова, внимательно поглядывает на Юрку.

— Ты, Смыслов, после командовать будешь, — задумчиво говорит комбат. Он поворачивается к Кохову и Бубнову:

— Правильно сделали, что взяли радистов. Надо срочно связаться со штабом полка.

Это уже относится к нам обоим: радисты здесь только мы с Юркой.

— Чтобы связь была как часы! — кивает нам Кохов. — Волну не забыли?

Я знаю, Смыслов недолюбливает Кохова. Поэтому он всегда разговаривает с ним нехотя, ничуть не преклоняясь перед его капитанским чином. Так и сейчас.

— В какой коробке будем работать? — сухо переспрашивает Юрка.

— Идите в мою. Вон, крайняя слева. Там Левин за старшего. — Грибан указывает на ближайшую самоходку, возле которой вооружившиеся лопатами батарейцы уже роют окоп.

Наводчик Сергей Левин мой земляк — горьковчанин. Мы успели с ним подружиться: на фронте земляки сходятся быстро, с первого разговора. И я откровенно рад, что встречусь с ним здесь, на передовой.

Вслед за Юркой спускаюсь в люк комбатовской самоходки. Не успеваю оглядеться, как кто-то сжимает мне плечи, оттаскивает от люка в сторону.

— Ты разве здесь? — Левин держит меня мертвой хваткой — руки у него тяжелые, сильные.

Оба мы не скрываем радости, хотя не виделись всего две недели. Сергей уступает мне место у отката орудия. Юрка садится на сиденье командира машины, напяливает шлем, долго возится, застегивая под подбородком ремешок. Но пряжка не слушается его. Он чертыхается и достает микрофон. Нажав кнопку умформера, Смыслов, словно доктор к дыханию пациента, прислушивается к жужжанию моторчика, потом переходит на передачу, по привычке пощелкивает ногтем указательного пальца по хрупкой чувствительной сеточке микрофона и начинает упрашивать «Солнце», чтобы оно поскорее откликнулось «Луне-4».

— Паша Журавлев, наверно, дежурит, — бросает он, переключая станцию на прием.

С нетерпением прислушиваемся к сухому потрескиванию в наушниках Юркиного шлемофона, хотя это совсем ни к чему: по лицу Смыслова можно сразу определить, когда он услышит штабного радиста.

— Солнце, Солнце. Я Луна, я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Я Луна-четыре. Прием…

Юрка долго крутит ручку настройки. Снова и снова требовательно и просительно взывает к «Солнцу». Но «светило» упорно не хочет откликнуться…