Кажется, и вчерашней ночью я отдыхал на этом же самом месте. Здесь рядом три раздробленных снарядами дерева — два дубка и березка. Особенно жалко березку. Взрывом срезало ее нижние ветки, а оставшиеся переломало, выкрутило, завернуло на одну сторону. Сникшая, она осталась стоять, словно отпрянув назад.

Оказывается, деревья противятся смерти как люди. Недотрога-березка может погибнуть даже от малюсенькой раны. На смерть она обрекает сама себя. Другое дело дубки. Даже молодые и те стараются показать свой врожденный непокорный «характер». А искалеченные, они становятся еще красивее — словно раненные в бою солдаты.

Вот и сейчас я сижу возле такого израненного, иссеченного осколками дерева. В темноте невозможно полюбоваться им. Но я и так помню каждую его черточку, каждую рану. От этого места до него несколько шагов…

— Стой, кто идет? — окрик, ножом полоснувший воздух, раздается рядом, внизу, за кустами.

— Свои, — отвечает глухой простуженный бас.

— Кто свои?!

— А вы кто?!

— Стрелять буду! Ни с места.

— Не дури. К саперам идем. А вы кто такие, чтобы перед вами ответ держать?

Молчание. Щелчок затвора. И тут же решительное и угрожающее:

— Говорите, куда идете!

— К своим, тебе говорят! К саперам! Они тут рядом.

Теперь слышно, как взводят автоматы сразу несколько человек.

— А сам кто такой? Отвечай!

Долго, непомерно долго длится молчание. И опять голос справа:

— Вы не от Вершинина?

Из-за кустов доносятся приглушенные голоса:

— А вроде это Маматов…

И громче:

— Это не ты, Маматов?

— Вот идиоты, — слышится в ответ. И уже нотки радости звучат в суровом голосе часового. — Так бы сразу и говорили!

Слышу сдержанный смех:

— Здорово, Мама!

— Привет! На подкрепление, что ли?

— Что у вас слышно?

— Ничего. В землю зарылись. Сидим, как кроты.

— Не лезут?

— Потише стало.

— Давай показывай, куда топать…

Голоса удаляются. Затихает шорох и треск кустов. Снова становится тихо-тихо.

А мне топать еще около километра. По скользкому склону, мимо фальшивых деревянных пушек — бутафории, предназначенной для самолета-рамы, а точнее — для обмана противника, для того, чтобы ввести его в заблуждение.

…Снова хрустят под ногами сухие кусты. Ветки цепляются за шинель, царапают руки… Перехожу на медленный шаг: чем тише идешь, тем охотнее уступают дорогу кусты и деревья.

…Кажется, я окончательно раскис от усталости. Ноги гудят, перестают слушаться. Кружится голова… Побыть бы в этом лесу весной или летом. Когда не будет вокруг ни взрывов, ни выстрелов, ни окриков часового. Побродить бы здесь просто так, от нечего делать. После грозового дождя… И чтоб пахло вокруг не вонючей толовой гарью, а свежим бодрящим озоном.

До блиндажа добираюсь разбитым и обессилевшим. Часовой не окликает. Ждет, когда подойду вплотную. Значит, узнал издали. Кто сейчас на посту? Кажется, это Егоров. Он уже три раза встречал меня в это же самое время. И только однажды остановил и окликнул.

— Саша, организуй покурить, — просит Егорка, когда я спускаюсь по крутым ступенькам в блиндаж.

— Я не курю ведь.

— Знаю. Стрельни у кого-нибудь…

А у кого я стрельну, если все спят вповалку? Выдергиваю кончиком ножа готовый погаснуть фитиль. По подошвам ботинок, торчащим с нар, отыскиваю Смыслова. Тяну его сразу за обе «танкетки»:

— Юра, подъем. Собирайся к Кохову.

Смыслов молча переворачивается на другой бок. Тормошу за плечи. Он садится, бессмысленно таращит на свет заспанные глаза. И вдруг начинает говорить зло и отрывисто:

— К черту! Не пойду больше ночью. Не пойду!

Он опрокидывается навзничь и опять засыпает, оставив меня наедине с едва мерцающей лампой-гильзой, с невеселыми мыслями.

И в самом деле, зачем нас гоняет Кохов? Что нового принесет ему Юрка сейчас? Ведь пока я ходил, на высотке ничего не случилось. Да и если случится, для чего ему срочно докладывать? Грибан и без него примет меры…

«Надо, чтобы я постоянно был в курсе. Я поддерживаю связь со штабом полка и бригады», — объяснил Кохов причину ухода с высотки. По нашим донесениям он составляет сводки. Это я знаю. Он передает их в штаб. И это понятно. Но начальнику разведки полезнее быть тут — на высотке, видеть своими глазами, что творится на батарее. Однако капитан приказал, значит, надо. И я опять принимаюсь будить Смыслова.

— Слушай, Сашка… — он садится на краешек нар. Его воспаленные глаза наливаются кровью. — Кохов свою шкуру спасает. А мы ему помогаем. Ты думаешь, мы пользу приносим? Черта с два. Я не первый день знаю Кохова. Не буду. Не буду ходить к нему каждую ночь…