Хрущев, понурив голову, слушал критику в свои адрес. И ему вдруг захотелось встать и крикнуть: «Вы же все это одобряли. Почему же вы тогда?..»

Суслов, словно угадав мысли Никиты Сергеевича, сказал:

– Все попытки предостеречь Хрущева от принятия поспешных и скоропалительных решений, были бесполезны. Он, кроме самого себя, никого не слушал.

Никита Сергеевич не принимал обвинения в свой адрес. Если он не соглашался с тем, что ему говорили, то это лишь потому, что его не смогли в чем-то убедить или переубедить и доказать, что он не прав. Все заискивали, подхалимничали, а теперь… Ему захотелось выступить на пленуме. Накануне его открытия он подошел к Брежневу с просьбой предоставить ему слово.

– Я понимаю, – сказал Хрущев, – это моя последняя политическая речь, как бы лебединая песня…

Однако он еще не успел договорить, как его в категорической форме оборвал Брежнев.

– Этого не будет, – сказал он, – мы десять лет слушали тебя, а теперь послушай, что скажут о тебе.

По словам Шелеста, присутствующего при этом разговоре, Хрущев не ожидал такого отказа. Он как-то вдруг весь съежился и стал еще меньше ростом. На глазах его появились слезы…

– Очевидно, теперь будет так, как вы считаете нужным, – сказал он. – Ну, что же, я готов ко всему…

Никита Сергеевич еще рассчитывал, что при обсуждении доклада участники пленума скажут о нем доброе слово и выступят в его защиту. Однако этого не случилось. Чуда не произошло. Прения по докладу не открывали. Просто Брежнев объявил, что в этом нет необходимости, так как имеется заявление Никиты Сергеевича о его отставке.

Это напомнило Хрущеву его поведение, когда он побоялся открывать прения по докладу о культе личности на XX съезде. С ним, с живым, обошлись так же, как он обошелся с мертвым Сталиным. И тут же отчетливо услышал: «Предателей всегда предают». Он оглянулся по сторонам, чтобы увидеть того, кто это сказал, но никого не увидел. И только тут понял, что это его внутренний голос повторил то, что сказал ему Сталин то ли во сне, то ли наяву в ту страшную ночь 31 октября 1961 года, когда он приказал вынести его тело из Мавзолея и срезать с мундира пуговицы.

…Пленум закончил работу около полудня. Хрущев молча попрощался с членами Президиума за руку и отправился домой.

Слово младшему Хрущеву.

– Я встретил машину у ворот. Отец сунул мне в руку свой черный портфель и не сказал, а выдохнул:

– Все… В отставке…

Немного помолчал и добавил:

– Не стал с ними обедать.

Все кончилось. Начинался новый этап жизни. Что будет впереди – не знал никто. Ясно было одно – от нас ничего не зависит, остается только ждать…

Вечером к нам пришел Микоян.

После обеда состоялось заседание Президиума ЦК уже без участия отца. Микояна делегировали к нему проинформировать о принятых решениях.

Сели за стол в столовой, отец попросил принести чаю…

Подали чай.

– Меня просили передать тебе следующее, – начал Анастас Иванович нерешительно. – Нынешняя дача и городская квартира (особняк на Ленинских горах) сохраняются за тобой пожизненно.

– Хорошо, – неопределенно ответил отец.

Трудно было понять, что это – знак благодарности

или просто подтверждение того, что он расслышал сказанное…

– Охрана и обслуживающий персонал тоже остаются, но людей заменят.

Отец понимающе хмыкнул.

– Будет установлена пенсия – 500 рублей в месяц и закреплена машина, – Микоян замялся. – Решили сохранить за тобой должность члена Президиума Верховного Совета, правда, окончательного решения еще не приняли. Я еще предлагал учредить для тебя должность консультанта Президиума ЦК, но мое предложение отвергли.

– Это ты напрасно, – твердо сказал отец, – на это они никогда не пойдут. Зачем я им после всего, что произошло? Мои советы и неизбежное вмешательство только связывало бы им руки. Да и встречаться со мной им не доставит удовольствия… Конечно, хорошо бы иметь какое-то дело. Не знаю, как я смогу жить пенсионером, ничего не делая… Но это ты напрасно предлагал. Тем не менее, спасибо, приятно чувствовать, что рядом есть друг.

Разговор закончился. Отец вышел проводить гостя на площадку перед домом… Микоян быстро пошел к воротам. Никита Сергеевич смотрел ему вслед.

Нам, простым смертным, трудно себе представить состояние человека, находящегося на вершине власти и в одночасье сброшенного вниз, его переход от беспрекословного повеления всеми до такого же беспрекословного подчинения тем, коими он повелевал. От такого перехода ломается человек, случаются инфаркты, пропадает интерес к жизни. Хрущев устоял под ударами судьбы. Однако сила духа была подорвана. Он часами мог сидеть неподвижно, уставясь в одну точку, думая о чем-то своем, а потом вдруг, спохватившись, заявлял, что ему срочно нужно в Кремль, так как там без него не смогут решить тот или иной вопрос. Его успокаивали, и он опять садился в кресло на прежнее место. На его глазах появлялись слезы. Моральные муки были страшнее физической боли. Только сейчас он понял, каким страданиям он подвергал Маленкова, Кагановича, Молотова, Жукова…, когда освобождал их со всех постов и высылал из Москвы.

Говорят: время лечит. Благотворно оно подействовало и на Никиту Сергеевича. Боль притупилась. Но появилась нестерпимая злость на своих обидчиков– Брежнева, Подгорного, Шелеста… Он не мог понять, как это они могли его переиграть. Он более двадцати лет, прикидываясь простачком, водил Сталина за нос, переиграл самого Берию, а здесь…

Чтобы отвлечься от этих мыслей, он стал искать хоть какое-то занятие. Решил заняться фотографией. Однако скоро бросил это дело. Им можно было заниматься в Юзовке в двадцатых годах, а сейчас… Нет, фотодело– не для него.