— Чухонцев, — кивнул Гей и прибавил: — Мальчишка, глуп, влюблен и практически безопасен.

— Но может привлечь ненужное внимание к моей персоне, — осторожно заметил Шольц.

Гей задумался на секунду.

— Хорошо, — сказал он, прихлебывая кофе. — Полагаю, мне не составит труда хорошенько припугнуть его. И не потребует таких кровавых мер.

Нагруженный пакетами с провизией, Чухонцев поднимался по лестнице своего дома.

Рассеянно пошарив ключ в кармане, он открыл почтовый ящик — и с письмом в руке вошел в агентство. Не раздеваясь, сложил пакеты на подоконник. Погруженный в мысли, далекие от стола с ворохом бумаг, он сидел так некоторое время, пока не вспомнил о письме. Распечатал. Долго — и поначалу с отрешенным недоумением — всматривался в текст. Небольшой листок, четкий, каллиграфический почерк, всего одна странная фраза: «Желающий знать истину да узнает завтра в зельтерском заведении Боде, угол Суворовского и Рождественской, в пять часов пополудни».

В половине пятого Чухонцев вышел из парадной, пересек улицу наискось и направился к перекрестку Гороховой и Садовой, где виднелся ажурный павильон трамвайной остановки.

Издалека увидев приближающийся вагон, он ускорил шаг — однако, прозвенев, вагон тронулся секундой прежде, чем Чухонцев достиг перекрестка. Павильон опустел.

Ветер с Невы, ускоряясь в горловине улицы, гнал колкую ледяную крупку. Чухонцев поглядел на часы и поднял воротник.

— Шелаете ехать?

Таксомотор, вывалившись из потока экипажей и авто, остановился у павильона и тарахтел двигателем. Шофер в кожаной фуражке ожидающе глядел на Чухонцева.

— Суворовский, угол Рождественской, — ежась, сказал Чухонцев.

— Рупль и полтина, — ответил шофер с сильным финским акцентом. — Чухонцев кивнул. — Сюда, — шофер распахнул дверцу.

Обойдя автомобиль, Чухонцев взобрался на сиденье рядом с шофером, и машина тронулась.

Снежная крупка ударялась в ветровое стекло, неслась стремительно мимо окон.

— Эта покода, — говорил шофер, — чорт восьми. У нас, снаете, Хельсингфорс, совсем тругая. Лето шарко, сима — холотно. Все ездят санки. Авто Хельсингфорс, снаете, мало ездят. Польше — лошатка. Я тоже ездил лошатка. Теперь мой шелезный лошатка. Кушает газолин…

Обреченно слушая болтовню словоохотливого шофера, Чухонцев глядел вперед, откуда надвигались и расползались по обе стороны от автомобиля темнеющие вечерние здания, первые вспыхнувшие фонари. Перспектива Суворовского вскоре открылась за площадью и поворотом.

— Пожалуйста, на углу, где зельтерское заведение, — сказал Чухонцев.

— Пошалуйста, все мошно, — радушно отвечал шофер, но машина катилась по-прежнему, не сбавляя скорости и не сворачивая к тротуару.

Ярко светящаяся изнутри витрина зельтерского заведения поравнялась с автомобилем, озарив его голубоватым сиянием. Мотор взревел.

— На углу, я сказал, — с досадой повторил Чухонцев.

— На уклу… не мошно… — бормотал шофер, переключая передачу.

Старик с эспаньолкой, сидевший за столиком, привстал, увидев лицо Чухонцева в окне автомобиля, чуть притормозившего, как бы перед прыжком. Машина рванулась — и стала удаляться, мерцая задним фонариком.

Угол и витрина удалялись тоже.

— Проехали! — тряс шофера за рукав Чухонцев. — Вы слышите?.. Куда мы едем?..

Шофер, словно окаменев, не отвечал и увеличивал скорость.

— Остановите! — закричал Чухонцев, хватаясь за ручку дверцы.

И тогда из темноты над задним сиденьем вдруг поднялось широкое, раскосое лицо; тонкий шнур, как струна, натянулся между двумя выдвинувшимися руками — и сдавил Чухонцеву горло.

…Очени плоха?..

Вслед за голосом сквозь розовый туман, медленно и больно, проявились и сфокусировались медная статуэтка Будды, курильница под ней, драконами расписанный потолок, матерчатый фонарик, красная стена… и — совсем близко — раскосое, со шрамом, лицо, улыбающееся восковой, словно нарисованной улыбкой.

Китаец сидел на корточках перед Чухонцевым, безжизненно распластанным на циновке, и глядел на него. Чухонцев шевельнулся, попробовал приподняться. Китаец наблюдал за его движениями спокойно, даже сочувственно.

Но едва Чухонцев сумел с трудом подняться на колени — два резких, как молния, удара ребром ладони — по животу и по затылку — заставили его вначале сложиться пополам, затем — рухнуть обратно на циновку.

— Так — еще плоха? — с сочувствием спросил китаец, казалось, не менявший прежней позы.

Дымок от курильницы за его спиной чуть раскачивал нависающий силуэт.

— Будешь ходи, чего не нада знать, — совсем будет плоха, — сказал китаец. — Висеть будешь. Как тот. Точна.

Томясь невыносимой неподвижностью, Чухонцев снова сделал попытку подняться — и не сумел. Китаец покачал головою:

— Зачем — знать? Многа есть хорошо: кушай, гуляй, баба. Умный будешь — живой будешь. Поняла?

Китаец улыбнулся еще шире, щелкнул пальцами; из розовой полутьмы явилась фигура в халате и с косичкой, передала дымящуюся трубку с длинным мундштуком и исчезла. Китаец, жмурясь, затянулся и поднес мундштук ко рту Чухонцева: