Это было трогательно — и в то же время вызывало тревожную жалость и ощущение своей неуместности среди людей, живущих другой, может быть, придуманной жизнью. Катя осторожно покосилась на Пал Палыча. Вначале он смотрел на сцену, как показалось Кате, с удивлением, потом — только слушал, прикрыв ладонью глаза, и Катя поняла, что Палычу тоже неуютно здесь — неуютно и стыдно.

А Мария Бенедиктовна продолжала самозабвенно лицедействовать:

— Ах, толстый старый плут! — грозила она Фальстафу пальцем. — Что бы с тобой ни сделали — все будет мало! — И вдруг, подмигнув залу и подобрав юбки, запела под фортепиано:

Выражение страдания появилось на лице Пал Палыча, он оглянулся на Катю — Катя глядела на сцену, — и Пал Палыч, крадучись, воровато, не поднимая глаз, выскользнул из зала.

В пустом, прохладном вестибюле он несколько раз прошелся из угла в угол — а из зала по-прежнему доносился резкий голос Марии Бенедиктовны. И публика сопереживала, неистовствовала, радовалась и то и дело вновь и вновь разражалась одобрительными аплодисментами…

Пал Палыч опустился в кресло, посидел, встал, пошел по коридору, словно убегая от этих звуков, — и постепенно они стали тише; а Пал Палыч оказался перед дверью с рукописной табличкой: «Ремизова М.Б.» — дверь была не заперта, — секунду он поколебался и вошел в комнату.

Комната была небольшой, продолговатой, как номер в гостинице; при входе белел умывальник. Шкаф отгораживал в углу закуток с плиткой и электрическим чайником. Стол, крытый бархатной скатертью, занимал все пространство посредине, и на нем была рассыпана колода пасьянсных карт. Еще на столе были швейная машинка и ворох голубых и розовых легкомысленных лоскутков, часть из которых валялась на полу.

Видно было, что хозяйка не предполагала вторжения гостей, и оттого Пал Палыч чувствовал неловкость и необходимость уйти — но уйти не мог, что-то удерживало его в комнате, и было это не простым любопытством, но каким-то запретным, манящим желанием подольше побыть рядом с прошлым.

И вдруг среди неразберихи, среди полочек с потрепанными книгами по театру, аптечных пузырьков, актерских фотографий и репродукций из журналов Пал Палыч узнал то, что ему больше всего хотелось увидеть здесь: старую, пожелтевшую афишу с анонсом «Любови Яровой» и пятидесятилетней давности датой. Он подошел к ней и долго стоял неподвижно.

— Ты здесь, Палыч? — просунулась в дверь встревоженная Катя. — Почему ты ушел?

— Посмотри, Катенька, — глухим голосом сказал Пал Палыч. — Это первая наша с бабушкой афиша… Саратов, двадцать девятый год…

Катя заглянула в список действующих лиц.

— Нет, Катенька, не там… Совсем внизу, мелким шрифтом…

— «В ролях матросов и обывателей артисты театра», — прочла Катя. — Но здесь же нет ваших фамилий!

— Нет, — сказал Пал Палыч. — Тогда это называлось — статисты… фигуранты…

Он все глядел на афишу.

— А у меня вот такой не сохранилось…

— Пойдем, Палыч, — Кате не нравилось, что дед впадает в лирическое состояние, она потянула его за рукав. — Нехорошо, нас сюда не звали… И спектакль скоро кончается… Пошли!

— Я вас вижу!.. Иду! — крикнула Мария Бенедиктовна, приподнявшись на цыпочки над головами окружавших ее товарищей и помахав Пал Палычу и Кате рукой.

Они поджидали ее в сторонке, возле гардероба, а Мария Бенедиктовна принимала поздравления, улыбалась, целовалась сердечно с незнакомыми старичками и старушками. Наконец она вырвалась из окружения и пошла навстречу Пал Палычу — радостная, подвижная, раскрасневшаяся, заранее протягивая руку для поцелуя.

— Мило, замечательно, что приехали! Катенька!.. — Мария Бенедиктовна присела, чтобы поцеловать внучку. — Она совсем невеста! И копия матери! Ну, как мы учимся? — Катя не знала, что отвечать, и Мария Бенедиктовна поднялась, не дождавшись ответа, — она не могла сосредоточиться, остыть от возбуждения, да еще надо было ежеминутно улыбаться проходившим мимо людям.

— Ну? — спросила она теперь Пал Палыча. — Ну — как тебе, только честно?.. Ведь неплохо, верно?

— Да, да, — закивал Пал Палыч. — Превосходно, превосходно!..

— Правда? — спросила Мария Бенедиктовна утвердительным тоном, словно и не могло быть иначе. — А тебе, Катенька, тоже понравилось? Правда, славные костюмы? Мы ведь сами шили — все сами.

— Это замечательно… замечательно, — повторял Пал Палыч со всей силой убежденности.

— Я — как? Кажется, во втором акте я немножечко наиграла?

— Может быть, самую малость… Но в остальном — очень убедительно, очень!..