И все же по-настоящему в бывшую «Аврору», ставшую в середине 1950-х «Будапештом», многих манили не байки о лихих уголовных «подвигах» послевоенной поры, в чем относительно приведенной выше истории лично я тогда сомневался, а совсем другое. Это было то же самое, зачем поклонники джаза рвались в «Метрополь». Поэтому самое главное для них начиналось тогда, когда на полукруглой эстраде начинал играть один из лучших в столице эстрадных оркестров. И в действие сразу же вступал легендарный Лаци Олах. В середине 1950-х этот виртуозный ударник в составе популярного чехословацкого джаз-оркестра приехал в СССР на гастроли. Но, страстно влюбившись в юную москвичку-пианистку, остался.

Конечно, большинство — опять же как в «Метрополе» или «Национале» — под эту неведомую, кажущуюся старшему поколению экзотичной музыку начинало танцевать. Но для рвущихся в «Будапешт» будущих отечественных джазменов выступления коллектива Лаци Олаха были настоящей академией. Причем более всего именно для барабанщиков.

Музыкальному образованию тех, кто играл на других инструментах, железный занавес был не так страшен. В конце концов, прорвавшись сквозь «глушилки» к музыкальной радиопрограмме «Голоса Америки», они могли учиться «на слух». Но тем, кто «работал» на ударных, надо было видеть приемы. И виртуоз Лаци Олах делился с ними тайнами своего мастерства столь же щедро, как со всеми остальными — настоящим джазом.

Этим, между прочим, «Будапешт» тоже не разочаровывал. Одно время с моей несколько повышенной стипендией я повадился туда ходить на дневные комплексные обеды. И как-то даже захватил с собой очередную подружку. Заказ — разумеется, без учета сока и вина — обошелся всего в одну «красненькую». За эти 10 советских рублей нам подали пряное ассорти из салями в зелени, незло обжигающий перцем суп и просторное блюдо наваристого, с густой подливой гуляша. Все, что нам принесли, — особенно сказочный гуляш, про который до этого я только читал у Ремарка, — оказалось таким вкусным, что мы дружно впали в эйфорию. Срочно дозаказанная пара бокалов превосходного токая «ассу» только усугубила наш совместный «улет». Из-за чего взаимное непонимание достигло такого апогея, что еще бы чуть-чуть — и мы наверняка вступили бы в брак.

Потом, в более зрелые годы я уже не был столь опрометчив. И в «Будапеште» все больше гулял на чужих свадьбах. А равно — смотринах, юбилеях и банкетах по случаю защиты очередной диссертации. Для таких камерных мероприятий в ресторане были приспособлены другие, так называемые «сепаратные залы» — «Белый», «Сегедский», «Балатон». Что касается прекрасных, но недолгих знакомств, то в «Будапеште» их было хорошо начинать и, не сильно затягивая, красиво заканчивать под крепкий кофе, фирменные торты и сладости.

Для моего гастрономического образования «факультатив» на Петровских линиях оказался отнюдь не бесполезен. Во всяком случае, после развода с первой женой и перед женитьбой на второй я уже постиг, что никто так хорошо не разбирается в свинине, как венгры. Что сладкое, густое, темное «ассу» делается из молодого, только что отжатого сусла и заизюмленных ягод. А «фурминт» — это тоже токайское вино, только еще более выдержанное и даже с некими признаками бессмертия.

И вообще, если есть настрой хорошенько покушать и тем восстановить сильно попранную в процессе непосредственного общения веру в человечество, лучше всего отправиться в «Будапешт».

Я еще не знал, что в преклонном возрасте, когда нужда в укреплении такого рода веры особенно остра, попасть в «Будапешт» станет невозможно.

Сегодня уже сложно припомнить точно, сколько раз в разгар семидесятых «Будапешт» — пусть не надолго, пусть лишь на вечер — предоставлял нашей спаянной многолетней дружбой компании и кров, и стол, и еще что-то, что по-настоящему начинаешь ценить, лишь навсегда потеряв.

Несколько особняком в памяти зацепился один, последний для меня в «Будапеште» вечер. Тогда я и мой добрый знакомый — бывший фронтовик, с которым в начале 1980-х я сдружился на почве общих кинематографических дел, — организовали себе небольшой тайм-аут, пожелав отключиться от тогдашних утомительных взаимоотношений с Госкино. В «Будапеште» нам было хорошо. Чего стоило одно только знаменитое «мясо по-сегедски». Это фирменное блюдо состояло из трех здоровенных кусков мяса: свинины в жгучем красном перце; нежнейшей телятины и аппетитно поджаренной, с дымком баранины. «Прокладывали» все неспешным мужским разговором. И естественно, водкой. В воспоминаниях о послевоенной Москве я ненароком помянул послевоенную «Аврору» и легенду о лихих лейтенантах — «разгонщиках». «Ну конечно же легенда, — горячился я, ссылаясь на сказочные обстоятельства побега пятого. — С такой высоты, да на своих ногах уйти — это же утопия!» Собеседник не спорил. Он лишь молча пожал плечами. И перевел беседу в русло наших накрывшихся медным тазом совместных кинематографических планов.

Так незаметно мы просидели до момента, когда оркестр заиграл «Дорогие мои москвичи!». По многолетней традиции этой песней ресторан тогда завершал свою работу. С ее последним аккордом хрустальные люстры медленно меркли…

Главный сюрприз поджидал меня на улице, когда мы ловили такси. Потому что мой старший товарищ вдруг положил мне руку на плечо и решительно сказал: «Пошли!» Он увлек меня в соседний Столешников, к дому 9, на фасаде которого и сегодня висит барельеф его знаменитого жильца, уже неоднократно упоминавшегося в этой книге старого легендарного репортера «Дяди Гиляя». Через длинную подворотню мы прошли в тесноватый двор-колодец, где, указав на одно из окон третьего этажа, мой попутчик сказал: «Смотри! Я же тогда все точно рассчитал. Видишь, примерно на пол-пути вниз — козырек черного входа. Так я выгадал метров шесть. Опера из оцепления снял выстрелом еще с козырька. Второго опередил, уже приземлившись на кучу песка. Тут мне повезло — у него, видимо, перекосило патрон. А дальше…» И, протиснувшись через еле заметный щелястый проход между двумя стенками, он повел меня какими-то тогда еще сохранившимися проулками, подворотнями и подъездами-«сквозняками». Пока мы чуть ли не уперлись в чугунную оградку Страстного бульвара…