Кухарь с того дня к Дорофееву больше не лез, и вообще во дворе его не трогали, быстро разнесся слух, что «Севка из Ленинграда — психованный».

Много лет спустя, взрослым, вспоминая свои детские драки, Дорофеев не раз удивлялся, до чего же все у всех одинаково! Особенно у людей одного поколения. Точно про такие вот драки чистенького приезжего мальчика с местной шпаной он читал едва не в каждой книге про войну, где герой был его ровесником. И непременно с одной стороны короткие штаны и челочка, а с другой — «брюки клеш и чуб, а то и просто стрижка наголо, «под ноль». И кончались эти истории с драками обычно так: городской мальчик, сперва заробев, в конце концов стервенел и доказывал в честном бою свое право на «место в стае», делался среди аборигенов своим. Аборигены же, в свою очередь, оказывались, как правило, вовсе не шпаной, а нормальными, даже хорошими ребятами.

Так было в литературе, и не случись всего этого с самим Дорофеевым, он, пожалуй, решил бы, что эти «военные» драки — просто «бродячий» сюжет: не хватает у авторов фантазии выдумать что-нибудь пооригинальнее, вот они и повторяют все одно и то же. Но так было — никуда не денешься — и в его собственной жизни, и в жизни многих его сверстников, тех, кому пришлось побывать в эвакуации.

Дракой с Кухарем дело не кончилось. Когда через неделю Дорофеев пошел в школу, ему снова пришлось утверждаться с помощью кулаков.

В школе «стыкались» регулярно и без особенной злости, просто чтобы определить, кто главный. Дорофеев пришел в конце сентября, места уже были распределены, и на самом верху стоял Генка Ковин, маленький, верткий и жилистый. За ним, с небольшим отрывом, шел уже знакомый Дорофееву Лягва. Третьим был Витька Мазунин по прозвищу Мазунчик. С самой первой встречи он невесть за что возненавидел Дорофеева, но драки почему-то не начинал. Дорофеев же хорошо запомнил бой с Кухарским, драк остерегался, и это было ошибкой: не прошло и недели, как в классе его стали считать самым слабым, трусливым и жалким. Словом, последним человеком. Его дразнили и пинали все кому не лень, даже Воробьев, щуплый, маленький Воробей — на физкультуре он всегда стоял последним в шеренге.

Однажды, когда зареванный Дорофеев пытался отмыть в раковине рукав куртки, который Мазунчик только что облил чернилами, к нему подошел Ковин.

— Чего сопли распустил? — деловито осведомился он.

— Н-ничего… — сквозь слезы выдавил Дорофеев.

— А ничего, так и нечего! Смотреть противно. Дал бы ты Мазунчику в рыло! Он же трус, хоть и здоровый. Его все боятся, вот он и нахальный. Меня же не трогает. Пусть бы полез! — воинственно сказал Генка и длинно сплюнул на пол. — Ты ему еще так дашь, гадом буду! Он большой, а все равно трухлявый. А ты коренастый! У тебя плечи — во, — и руками он показал, какие у Севки невероятные плечи.

Может быть, Всеволод еще не скоро решился бы подраться с Мазунчиком, но на следующий же день перед первым уроком тот, проходя между партами, плюнул ему в тетрадь, испортив домашнее задание. Сердце Дорофеева заколотилось, он покраснел, вскочил и быстро, со всхлипом, сказал:

— Стыкнемся?

Мазунчик аж рот раскрыл. В классе стало тихо. А Дорофеев, чувствуя непривычную легкость, повторил:

— Ну, стыкнемся?

Для драк в школе существовал особый кодекс. Школа — не двор, где Кухарь с дружками могли втроем дубасить одного. В школе «стыкались» только один на один, лежачего и ниже пояса не били, драка продолжалась или до первой крови или до победы, то есть пока кто-то из противников не попросит пощады. В здании школы «стыкаться» по-серьезному было невозможно, для этого использовали дальний угол двора за сараем.

В тот день после уроков к сараю явился весь класс. Солидно расселись на бревнах, кое-кто даже залез на крышу. «Стыкаться» было решено до победы.

Саму драку Дорофеев не запомнил. Помнил только, что боли не было, было слепое бешенство, вместе с которым ударами выплескивалось все: злоба на Кухаря, обида на класс и ненависть к Мазунчику. И Мазунчик сдался, сдался! Попросил пощады по всем правилам, а до того пытался хитрить — валился на землю, а бить лежачего нельзя, так что Дорофеев сам поднимал его и лупил снова.

— Я ж говорил, ты коренастый, — уважительно сказал Ковин после драки.

Больше Мазунчик не приставал. Вел себя так, точно Дорофеева не существует.

Потом Всеволоду пришлось, как положено, «стыкнуться» с Лягвой и еще несколькими желающими — для восстановления рассыпавшегося ранжира. Каждый день он приходил из школы в синяках, со сбитыми в кровь костяшками пальцев, и вскоре за ним прочно утвердилось второе место на иерархической лестнице — после Ковина. И вот к концу полугодия Дорофеев был уже одним из самых уважаемых людей в классе. К этому времени он уже имел прозвище Крузо. Образовалось это прозвище так.

Однажды свидетельницей одной из драк оказалась молодая учительница Мария Анатольевна. Дерущихся она разогнала, а Дорофеева укорила:

— Нельзя быть таким бешеным, ты же человек, а не… зубробизон.

Севку с того дня так и прозвали, сперва Зубробизоном, потом почему-то Зуб-Робинзоном, а потом уж и вовсе Робинзоном Крузо. Крузо так Крузо, с этой кличкой он и дожил до отъезда из Горького.

С Ковиным они подружились. Дорофеев пересел к нему на последнюю парту и давал списывать арифметику. Арифметика шла у Всеволода легко, а вот писал он неграмотно, делая непонятные, дикие ошибки: «гудок гудует», «адрис». Это осталось на всю жизнь.