7) Создать в резерве начальников отборные, законопослушные части трех родов оружия как опору против военного бунта и ужасов предстоящей демобилизации.

8) Ввести военно-революционные суды и смертную казнь для тыла — войск и гражданских лиц, совершающих тождественные преступления».

Если вы спросите меня, дадут ли все эти меры благотворные результаты, я отвечу откровенно: да, но далеко не скоро. Разрушить армию легко, для возрождения нужно время. Но, по крайней мере, они дадут основание, опору для создания сильной и могучей армии.

Невзирая на развал армии необходима дальнейшая борьба, как бы тяжела она ни была. Хотя бы даже с отступлением к далеким рубежам. Пусть союзники не рассчитывают на скорую помощь нашу наступлением. Но и обороняясь и отступая, мы отвлекаем на себя огромные вражеские силы, которые, будучи свободны и повернуты на Запад, раздавили бы сначала союзников, потом добили бы нас.

На этом новом крестном пути русский народ и русскую армию ожидает, быть может, много крови, лишений и бедствий. Но в конце его — светлое будущее.

Есть другой путь — предательства. Он дал бы временное облегчение истерзанной стране нашей… Но проклятие предательства не даст счастья. В конце этого пути политическое, моральное и экономическое рабство.

Судьба страны зависит от ее армии.

И я, в лице присутствующих здесь министров, обращаюсь к Временному правительству:

Ведите русскую жизнь к правде и свету, — под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность: за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть Родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.

Но вы — вы втоптали наши знамена в грязь.

Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними.

…Если в вас есть совесть!»

Генерального штаба полковник Дмитрий Тихобразов, которому было поручено вести протокол и дословно записывать речи участников совещания, потом признавался, что во время выступления Деникина у него тряслась рука и он просто не смог записывать («как будто сильный электрический ток, проходя по руке, заставил мои мускулы содрогаться»), министр иностранных дел Михаил Терещенко даже не скрывал своих слез, Савинков застыл, пригвожденный к стулу. В своем дневнике генерал Алексеев потом записал: «Если можно так выразиться, Деникин был героем дня». Корнилов отправил Деникину восторженное письмо: «С искренним и глубоким удовольствием я прочел ваш доклад, сделанный на совещании в Ставке 16 июля. Под таким докладом я подписываюсь обеими руками, низко вам за него кланяюсь и восхищаюсь вашей твердостью и мужеством. Твердо верю, что с Божьей помощью нам удастся довести (до конца) дело воссоздания родной армии и восстановить ее боеспособность».

Трудно сказать, что творилось на душе у Керенского, когда он выслушивал все это от человека, который никогда не был оратором и никогда не претендовал на роль политика. Деникин просто был профессиональным военным и патриотом своей страны, никак не более. Хотя после этой речи, вопреки своей воле, стал превращаться в фигуру политическую.

Понял ли это министр-председатель? Уяснил ли собственную вину в происходящих событиях? Решил ли, что надо что-то менять? Тем более, что в ходе столь долгого совещания (закончилось далеко заполночь) после этой речи генералы осмелели и пошли резать правду-матку — Рузский, Алексеев, Клембовский. Брусилов оправдывался, что он сам лишь старается «выполнять программу, выработанную моим предшественником Алексеевым, хотя считаю, что ее выполнить мудрено».

Обидевшись на то, что часть вины Деникин приписывает и ему, Брусилов в воспоминаниях пытается несколько скорректировать свою роль, сообщая, что-де тот «разразился речью, в которой яро заявлял, что армия более не боеспособна, сражаться более не может, и приписывал всю вину Керенскому и Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Керенский начал резко оправдываться, и вышло не совещание, а прямо руготня. Деникин трагично махал руками, а Керенский истерично взвизгивал и хватался за голову. Этим наше совещание и кончилось». То есть сам Главковерх вроде как и ни при чем — всего лишь «старался выполнять чужую программу», а виноваты вроде как только Керенский и Совдеп. Советские историки не стали его опровергать, вроде как «свой».

Вполне возможно хитрый политик Керенский в тот момент решил, что именно сейчас наступило время совершить маневр. Нет смысла оправдываться, в Ставке этого все равно не поймут. Мало ли как могут повести себя обозленные генералы. Уехать, не дав армии почувствовать свою «отеческую заботу» и «беспокойство за нее правительства», было бы неправильно. В следующий раз можно было и не приезжать без опаски схлопотать пулю какого-нибудь отчаявшегося офицера-патриота. Зато бросить армии кость было в самый раз. Дать возможность почувствовать, что «народ и армия едины». Нужен красивый жест, на которые Александр Федорович был большой мастак.

Керенский театрально встал и горячо пожал руку не ожидавшему такой реакции Деникину: «Благодарю вас, генерал, за ваше смелое, искреннее слово».

Не стоило обольщаться. Чуть позже министр-председатель уже будет оправдываться перед коллегами за свой столь консервативный жест в Ставке — «генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущего военной реакции».

«Музыка», конечно, резала уши министру-председателю, но делать было нечего — приходилось «бросать кость». Ловкий политик на следующий день на всякий случай- ни слова не сказал Брусилову, с аппетитом подзакусил и укатил в столицу. А с дороги выслал в Ставку телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в свое распоряжение. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов.