Повелитель мух (перевод В. Тельникова)

Аннотация

Идет война. Самолет, на котором везли в эвакуацию группу мальчишек-школьников, терпит крушение на необитаемом острове… Так начинается одно из самых сильных и горьких произведений английской литературы XX века - "Повелитель мух". Жемчужина творческого наследия Уильяма Голдинга. Гротескная антиутопия - и "черная робинзонада". Роман-предупреждение - и гениальная философская притча.

Первый перевод на русский язык романа о мальчиках из церковного хора и Звере на необитаемом острове, опубликованный в 1969 г. в журнале «Вокруг света».

Илл. С. Прусова.

 

William Golding Lord of the flies The Scorpion God Clonk clonk Envoy extraordinary Повелитель мух Глава первая Морской рог Светловолосый мальчик только что одолел последний спуск со скалы и теперь пробирался к лагуне. Школьный свитер он снял и волочил за собой, серая рубашечка на нем взмокла, и волосы налипли на лоб. Шрамом врезавшаяся в джунгли длинная полоса порушенного леса держала жару, как баня. Он спотыкался о лианы и стволы, когда какая-то птица желто-красной вспышкой взметнулась вверх, голося, как ведьма; и на ее крик эхом отозвался другой. – Эй, – был этот крик, – погоди-ка! Кусты возле просеки дрогнули, осыпая гремучий град капель. – Погоди-ка, – сказал голос. – Запутался я. Светловолосый мальчик остановился и подтянул гольфы автоматическим жестом, на секунду уподобившим джунгли окрестностям Лондона. Голос заговорил снова: – Двинуться не дают, ух и цопкие они! Тот, кому принадлежал голос, задом выбирался из кустов, с трудом выдирая у них свою грязную куртку. Пухлые голые ноги коленками застряли в шипах и были все расцарапаны. Он наклонился, осторожно отцепил шипы и повернулся. Он был ниже светлого и очень толстый. Сделал шаг, нащупав без опасную позицию, и глянул сквозь толстые очки. – А где же дядька, который с мегафоном? Светлый покачал головой: – Это остров. Так мне по крайней мере кажется. А там риф. Может, даже тут вообще взрослых нет. Толстый оторопел: – Был же летчик. Правда, не в пассажирском отсеке был, а впереди, в кабине. Светлый, сощурясь, озирал риф. – Ну, а ребята? – не унимался толстый. – Они же, некоторые-то, ведь спаслись? Ведь же правда? Да ведь? Светлый мальчик пошел к воде как можно непринужденней. Легко, без нажима он давал понять толстому, что разговор окончен. Но тот за спешил следом. – И взрослых, их тут совсем нету, да? – Вероятно. Светлый произнес это мрачно. Но тотчас его одолел восторг сбывшейся мечты. Он встал на голову посреди просеки и во весь рот улыбался опрокинутому толстому. – Без всяких взрослых! Толстый размышлял с минуту. – Летчик этот… Светлый сбросил ноги и сел на распаренную землю. – Наверно, нас высадил, а сам улетел. Ему тут не сесть. Колеса не встанут. – Нас подбили! – Ну, он-то вернется еще, как миленький! Толстый покачал головой: – Мы когда спускались, я – это – в окно смотрел, а там горело. Наш самолет с другого края горел. Он блуждал взглядом по просеке. – Это все от фюзеляжа. Светлый потянулся рукой и пощупал раскромсанный край ствола. На мгновенье он заинтересовался: – А что с ним стало? Куда он делся? – Волнами сволокло. Ишь, опасно-то как, деревья все переломаты. А ведь там небось ребята были еще. Он помолчал немного, потом решился: – Тебя как звать? – Ральф. Толстый ждал, что его, в свою очередь, спросят об имени, но ему не предложили знакомиться; светлый мальчик, назвавшийся Ральфом, улыбнулся рассеянно, встал и снова двинулся к лагуне. Толстый шел за ним по пятам. – Я вот думаю, тут еще много наших. Ты как – видал кого? Ральф покачал головой и ускорил шаг. Но наскочил на ветку и с грохотом шлепнулся. Толстый стоял рядом и дышал, как паровоз. – Мне моя тетя не велела бегать, – объяснил он, – потому что у меня астма. – Ассы-ма-какассыма? – Ага. Запыхаюсь я. У меня у одного со всей школы астма, – сказал толстый не без гордости. – А еще я очки с трех лет ношу. Он снял очки, протянул Ральфу, моргая и улыбаясь, а потом принялся их протирать замызганной курткой. Вдруг его расплывчатые черты изменились от боли и сосредоточенности. Он утер пот со щек и поскорей нацепил очки на нос. – Фрукты эти… Он кинул взглядом по просеке. – Фрукты эти, – сказал он. – Вроде я… Он поправил очки, метнулся в сторонку и присел на корточки за спутанной листвой. – Я сейчас… Ральф осторожно высвободился и нырнул под ветки. Сопенье толстого тотчас осталось у него за спиной, и он поспешил к последнему заслону, отгораживавшему его от берега. Перелез через поваленный ствол и разом очутился уже не в джунглях. Берег был весь опушен пальмами. Они стояли, клонились, никли в лучах, а зеленое оперенье висело в стофутовой выси. Под ними росла жесткая трава, вспученная вывороченными корнями, валялись гнилые кокосы и то тут, то там пробивались новорожденные ростки. Сзади была тьма леса и светлый проем просеки. Ральф замер, забыв руку на сером стволе, и щурясь смотрел на сверкающую воду. Там, наверное, в расстоянии мили лохматилась у кораллового рифа белая кипень прибоя и дальше темной синью стлалось открытое море. В неровной дуге кораллов лагуна лежала тихо, как горное озеро – разнообразно синее, и тенисто-зеленое, и лиловатое. Полоска песка между пальмовой террасой и морем убегала тонкой лункой неведомо куда, и только где-то в бесконечности слева от Ральфа пальмы, вода и берег сливались в одну точку; и, почти видимая глазу, плавала вокруг жара. Он соскочил с террасы. Черные ботинки зарылись в песок, его обдало жаром. Он ощутил тяжесть одежды. Сбросил ботинки, двумя рывками сорвал с себя гольфы. Снова вспрыгнул на террасу, стянул рубашку, стал среди больших, как черепа, кокосов, в скользящих зеленых тенях от леса и пальм. Потом расстегнул змейку на ремне, стащил шорты и трусики и, голый, смотрел на слепящую воду и берег. Он был достаточно большой, двенадцать с лишним, чтоб пухлый детский животик успел подобраться; но пока в нем еще не ощущалась неловкость подростка. По ширине и развороту плеч видно было, что он мог бы стать боксером, если бы мягкость взгляда и рта не выдавала его безобидности. Он легонько похлопал пальму по стволу и, вынужденный наконец признать существование острова, снова упоенно захохотал и стал на голову. Ловко перекувырнулся, спрыгнул на берег, упал на коленки, обеими руками подгреб к себе горкой песок. Потом выпрямился и сияющими глазами окинул воду. – Ральф… Толстый мальчик осторожно спустил ноги с террасы и присел на край, как на стульчик. – Я долго очень, ничего? От фруктов этих… Он протер очки и утвердил их на носу-пуговке. Дужка уже пометила переносицу четкой розовой галкой. Он окинул критическим оком золотистое тело Ральфа, потом посмотрел на собственную одежду. Взялся за язычок молнии, пересекающей грудь. – Моя тетя… Но вдруг решительно дернул за молнию и потянул через голову всю куртку. – Ладно уж! Ральф смотрел на него искоса и молчал. – По-моему, нам надо все имена узнать, – сказал толстый. – И список сделать. Надо созвать сбор. Ральф не клюнул на эту удочку, так что толстому пришлось продолжить. – А меня как хочете зовите – мне все равно, – открылся он Ральфу, – лишь бы опять не обозвали, как в школе. Тут уж Ральф заинтересовался: – А как? Толстый огляделся, потом пригнулся к Ральфу. И зашептал: – Хрюша – во как они меня обозвали. Ральф зашелся от хохота. Даже вскочил. – Хрюша! Хрюша! – Ральф! Ну Ральф же!.. Хрюша всплеснул руками в ужасном предчувствии: – Я сказал же, что не хочу… – Хрюша! Хрюша! Ральф выплясал на солнцепек, вернулся истребителем, распластав крылья, и обстрелял Хрюшу: – У-у-уф! Трах-тах-тах! Плюхнулся в песок у Хрюшиных ног и все заливался: – Хрюша!! Хрюша улыбался сдержанно, радуясь против воли хоть такому признанию. – Ладно уж. Ты только никому не рассказывай… Ральф хихикнул в песок. Снова на лице у Хрюши появилось выражение боли и сосредоточенности. – Минуточку… И он бросился в лес. Ральф поднялся и затрусил направо. Там плавный берег резко перебивала новая тема в пейзаже, где господствовала угловатость; большая площадка из розового гранита напролом врубалась в террасу и лес, образуя как бы подмостки высотой в четыре фута. Сверху площадку припорошило землей, и она поросла жесткой травой и молоденькими пальмами. Пальмам не хватало земли, чтобы как следует вытянуться, и, достигнув футов двадцати роста, они валились и сохли, крест-накрест перекрывая площадку стволами, на которых очень удобно было сидеть. Пока не рухнувшие пальмы распластали зеленую кровлю, с исподу всю в мечущемся плетеве отраженных водяных бликов. Ральф подтянулся и влез на площадку, в прохладу и сумрак, сощурил один глаз и решил, что тени у него на плече в самом деле зеленые. Он прошел к краю площадки над морем и за глянул в воду. Она была ясная до самого дна и вся расцвела тропическими водорослями и кораллами. Сверкающим выводком туда-сюда носились рыбешки. У Ральфа вырвалось вслух на басовых струнах восторга: – Потряса-а-а! За площадкой открылось еще новое чудо. Какие-то силы творенья – тайфун ли то был или отбушевавшая уже у него на глазах буря – отгородили часть лагуны песчаной косой, так что получилась глубокая длинная заводь, запертая с дальнего конца отвесной стеной розового гранита. Ральф, уже наученный опытом, не решался по внешнему виду судить о глубине бухты и готовился к разочарованию. Но остров не обманул, и немыслимая бухта, которую, конечно, мог накрыть только самый высокий прилив, была с одной стороны до того глубокая, что даже темно-зеленая. Ральф тщательно обследовал ярдов тридцать и только потом нырнул. Вода оказалась теплее тела, он плавал как будто в огромной ванне. Хрюша снова был тут как тут, сел на каменный уступ и завистливо разглядывал зеленое и белое тело Ральфа. – А ты ничего плаваешь! – Хрюша. Хрюша снял ботинки, носки, осторожно сложил на уступе и окунул ногу одним пальцем. – Горячо! – А ты как думал? – Я вообще-то никак не думал. Моя тетя… – Слыхали про твою тетю! Ральф нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами; песчаный край бухты маячил, как горный кряж. Он зажал нос, перевернулся на спину, и по самому лицу заплясали золотые осколки света. Хрюша с решительным видом стал стягивать шорты. Вот он уже стоял голый, белый и толстый. На цыпочках спустился по песку и сел по шею в воде, гордо улыбаясь Ральфу. – Да ты что? Плавать не будешь? Хрюша покачал головой: – Я не умею. Мне нельзя. Когда астма… – Слыхали про твою какассыму! Хрюша снес это с достойным смирением. – Ты вот здорово плаваешь! Ральф дал задний ход к берегу, набрал в рот воды и выпустил струйку в воздух. Потом поднял подбородок и заговорил: – Я с пяти лет плавать умею. Папа научил. Он у меня капитан второго ранга. Как только его отпустят, он приедет сюда и нас спасет. А твой отец кто? Хрюша вдруг покраснел. – Папа умер, – пролепетал он скороговоркой. – А мамка… Он снял очки и тщетно поискал, чем бы их протереть. – Меня тетенька вырастила. У ней кондитерская. Я знаешь, сколько сладкого ел! Сколько влезет. А твой папа нас когда спасет? – Сразу, как только сможет. Хрюша, струясь, выбрался из воды и, голый, стал протирать носком очки. Единственный звук, пробивавшийся к ним сквозь жару раннего часа, был тяжелый, тягучий гул осаждавших риф бурунов. – А почему он узнает, что мы тут? Ральф нежился в воде. Перебарывая, затеняя блеск лагуны, как кисея миража, его окутывал сон. – Почему он узнает, что мы тут? «Потому что, – думал Ральф, – потому что – потому». Гул бурунов отодвинулся в дальнюю даль. – На аэродроме скажут. Хрюша покачал головой, надел очки и сверкнул стеклами на Ральфа. – Нет уж. Ты что – не слыхал, чего летчик говорил? Про атомную бомбу? Все погибли. Ральф вылез из воды, встал, глядя на Хрюшу и сосредоточенно соображая. Хрюша продолжал свое: – Это же остров, так? – Я на гору влезал, – протянул Ральф. – Кажется, остров. – Все погибли, – сказал Хрюша. – И это остров. И никто ничего не знает, что мы тут. И папаша твой не знает, никто. Губы у него дрогнули, и очки подернулись дымкой. – И будем мы тут, пока перемрем. От этих слов жара будто набрякла, навалилась тяжестью, и лагуна обдала непереносимым сверканьем. – Пойду-ка, – пробормотал Ральф, – там вещи мои. Он бросился по песку под нещадными, злыми лучами, пересек площадку и собрал раскиданные вещи. Снова надеть серую рубашечку оказалось до странности приятно. Потом он поднялся в уголок площадки и сел на удобном стволе в зеленой тени. Прибрел и Хрюша, таща почти все свои пожитки под мышкой. Осторожно сел на поваленный ствол возле небольшого утеса против лагуны; и на нем запрыгали путаные блики. Он опять заговорил: – Надо их всех искать. Надо чего-то делать. Ральф не отвечал. Тут был коралловый остров. Укрывшись в тени, не вникая в прорицания Хрюши, он размечтался сладко. Хрюша не унимался: – Сколько нас тут всех? Ральф встал и подошел к Хрюше. – Не знаю. То тут, то там ветерок рябил натянутую под дымкой жары гладкую воду. Иногда он задувал на площадку, и тогда пальмы перешептывались, и свет стекал кляксами им на кожу, а по тени порхал на блестящих крылышках. Хрюша смотрел на Ральфа. На лице у Ральфа тени опрокинулись, сверху оно было зеленое, снизу светлое от блеска воды. Солнечное пятно застряло в волосах. – Надо делать чего-то. Ральф смотрел на него, не видя. Наконец-то нашлось, воплотилось столько раз, но не до конца рисовавшееся воображению место. Рот у Ральфа расплылся в восхищенной улыбке, а Хрюша отнес эту улыбку на свой счет, как знак признания, и радостно захохотал. – Если это правда остров… – Ой, что это? Ральф перестал улыбаться и показывал на берег. Что-то кремовое мерцало среди лохматых водорослей. – Камень. – Нет. Раковина. Хрюша вдруг закипел благородным воодушевлением. – Точно. Ракушка это. Я такую видал. На заборе у одного. Только он звал ее рог. Задудит в рог – и сразу мама к нему выбегает. Они жуть как дорого стоят. У Ральфа под самым боком повис над водою росток пальмы. Хилая земля все равно уже вздулась из-за него комом и почти не держала его. Ральф выдернул росток и стал шарить по воде, и от него в разные стороны порхнули пестрые рыбки. Хрюша весь подался вперед. – Тихо! Разобьешь… – А, да ну тебя. Ральф говорил рассеянно. Конечно, раковина была интересной, красивой, прекрасной игрушкой; но манящие видения все еще заслоняли от него Хрюшу, которому среди них уж никак не могло быть места. Росток выгнулся и загнал раковину в водоросли. Ральф, используя одну руку как опору рычага, другой рукой нажимал на деревцо, так что мокрая раковина поднялась и Хрюше удалось ее выловить. Наконец можно было потрогать раковину, и теперь-то до Ральфа дошло, какая это прелесть. Хрюша тараторил: – … рог. Жуть какой дорогой… Ей-богу, если бы покупать, так это тьму-тьмущую денег надо выложить… он у них в саду на заборе висел, а у моей тети… Ральф взял у Хрюши раковину, и ему на руку вытекла струйка. Раковина была сочного кремового цвета, кое-где чуть тронутого розоватым. От кончика с узкой дырочкой к разинутым розовым губам легкой спиралью вились восемнадцать сверкающих дюймов, покрытых тонким тисненым узором. Ральф вытряхнул песок из глубокой трубы. – … получалось как у коровы, – говорил Хрюша, – и еще у него белые камушки, а еще в ихнем доме птичья клетка и попугай зеленый живет. В белый камушек, ясно, не подуешь, вот он и говорит… Хрюша задохнулся, умолк и погладил блестящую штуку в руках у Ральфа. – Ральф! Ральф поднял на него глаза. – Мы ж теперь можем всех созвать. Сбор устроить. Они услышат и прибегут… Он сияя смотрел на Ральфа. – Ты для этого, да? Для этого рог из воды вытащил? Ральф откинул со лба светлые волосы. – Как твой приятель в него дул? – Он вроде как плевал туда, – сказал Хрюша. – А мне тетя не велела, из-за астмы. Вот отсюдова, он говорил, надо дуть. – Хрюша положил ладонь на свое толстое брюшко. – Ты попробуй, а, Ральф. И всех скликаешь. Ральф с сомнением приложился губами к узкому концу раковины и дунул. В раковине зашуршало – и только. Ральф стер с губ соленую воду и снова дунул, но опять раковина молчала. – Он вроде как плевал. Ральф сделал губы трубочкой, впустил в раковину струйку воздуха, и раковина будто пукнула в ответ. Оба покатились со смеху, и в промежутках между взрывами смеха Ральф еще несколько минут подряд извлекал из раковины эти звуки. – Он вот отсюдова дул. Ральф наконец-то понял и выдохнул всей грудью. И сразу раковина отозвалась. Густой, резкий гул поплыл под пальмами, хлынул сквозь лесные пущи и эхом откатился от розового гранита горы. Птицы тучами взмыли с деревьев, в кустах пищала и разбегалась какая-то живность. Ральф отнял раковину от губ. – Вот это да! Собственный голос показался ему шепотом после оглушающих звуков рога. Он приложил его к губам, набрал в легкие побольше воздуха и дунул опять. Загудела та же нота; но Ральф поднатужился, и нота взобралась октавой выше и стала уже пронзительным, надсадным ревом. Хрюша что-то кричал, лицо у него сияло, сверкали очки. Вопили птицы, разбегались зверюшки. Потом у Ральфа перехватило дух, звук сорвался, упал на октаву ниже, вот он споткнулся, ухнул и, прошуршав по воздуху, замер. Рог умолк – немой, сверкающий бивень; лицо у Ральфа потемнело от натуги, а остров звенел от птичьего гомона, от криков эха. – Его жуть как далеко слыхать. Ральф отдышался и выпустил целую очередь коротких гудочков. Вдруг Хрюша заорал: – Глянь-ка! Среди пальм ярдах в ста по берегу показался ребенок. Это был светлый крепыш лет шести, одежда на нем была порвана, а личико перемазано фруктовой жижей. Он спустил штаны с очевидной целью и не успел как следует натянуть. Он спрыгнул с пальмовой террасы в песок, и штанишки сползли на щиколотки; он их перешагнул и затрусил к площадке. Хрюша помог ему вскарабкаться. А Ральф все дул, и уже в лесу слышались голоса. Мальчуган присел на корточки и снизу вверх блестящими глазами смотрел на Ральфа. Убедившись, что тот, очевидно, не просто так развлекается, а занят важным делом, он удовлетворенно сунул в рот большой палец – единственный оставшийся чистым. Над ним склонился Хрюша: – Тебя как звать? – Джонни. Хрюша пробормотал имя себе под нос, а потом прокричал Ральфу, но тот и бровью не повел, потому что все дул и дул. Он упивался мощью и роскошью извлекаемых звуков, лицо раскраснелось, и рубашка трепыхалась над сердцем. Крики из лесу приближались. Берег ожил. Дрожа в горячих струях воздуха, он укрывал вдалеке множество фигурок; мальчики пробирались к площадке по каленому глухому песку. Трое малышей не старше Джонни оказались удивительно близко – объедались в лесу фруктами. Кто-то щуплый и темный, чуть помоложе Хрюши, выбрался из зарослей и залез на площадку, радостно всем улыбаясь. Шли еще и еще. По примеру простодушного Джонни садились на поваленные стволы и ждали, что же дальше. Ральф продолжал выпускать отдельные пронзительные гудки. Хрюша обходил толпу, спрашивал, как кого зовут, и морщился, запоминая. Дети отвечали ему с той же готовностью, как отвечали взрослым с мегафонами. Кое-кто был голый – те держали одежду под мышкой, кто-то был полуодет, другие даже одеты, в школьных формах, серых, синих, коричневых – кто в свитерке, кто в курточке. Тут были эмблемы и даже девизы, полосатые гольфы, фуфаечки. Зеленая тень укрывала головы, головы русые, светлые, черные, рыжие, пепельные; они перешептывались, лепетали, они во все глаза глядели на Ральфа. Недоумевали. И ждали. Дети парами и поодиночке показывались на берегу, выныривая из-за дрожащего марева. И тогда взгляд сначала притягивался к пляшущему на песке черному упырю и лишь затем поднимался выше и различал бегущего человека. Упыри были тени, сжатые отвесным солнцем в узкие лоскутья под торопливыми ногами. Ральф еще дул в рог, а к площадке над бьющимися черными лоскутьями уже неслись двое последних. Двое круглоголовых мальчиков с волосами как пакля, повалились ничком и, улыбаясь и тяжко дыша, как два пса, смотрели на Ральфа. Они были близнецы и до того одинаковы, что в это забавное тождество просто не верилось. Дышали в лад, улыбались в лад, оба здоровые и коренастые. Губы у близнецов были влажные, на них будто не хватило кожи, и потому у обоих смазались контуры профиля и не закрывались рты. Хрюша склонился над ними, сверкая стеклами очков, и между кличами рога слышно было, как он заучивает имена: – Эрик, Сэм, Эрик, Сэм. Скоро он запутался; близнецы трясли головами и тыкали друг в друга пальцами под общий хохот. Наконец Ральф перестал дуть и сел, держа рог в руке и уткнувшись подбородком в коленки. Замерло эхо, а с ним вместе и смех, и настала тишина. Из-за блестящего марева на берег выползало черное что-то. Ральф первый увидел это черное и не отрывал от него взгляда, пока все не посмотрели туда же. Но вот непонятное существо выбралось из-за миражной дымки, и сразу стало ясно, что чернота на сей раз не только от тени, но еще от одежды. Существо оказалось отрядом мальчиков, шагавших в ногу в две шеренги и странно, дико одетых. Шорты, рубашки и прочий скарб они нес ли под мышкой; но всех украшали черные квадратные шапочки с серебряными кокардами. От подбородка до щиколоток каждого укрывал черный плащ с длинным серебряным крестом по груди слева и наверху с треугольным жабо. От тропической жары, спуска, поисков пищи и вот этого потного перехода под палящим небом лица у них темно лоснились, как свежепромытые сливы. Вожак отряда был облачен точно так же, только кокарда золотая. Ярдах в десяти от площадки его люди по команде встали, задыхаясь, обливаясь потом, качаясь под нещадными лучами. Сам он отделился от них, вспрыгнул на площадку в разлетающемся плаще и со света щурился в почти непроглядную темень. – Где человек с трубой? Ральф догадался, что после солнца ему ничего не видно. – Человека с трубой тут нет. Это всего лишь я. Мальчик подошел к Ральфу вплотную, сверху глянул на него и скроил недовольную мину. Вид светловолосого мальчишки с кремовой раковиной на коленях его, кажется, не впечатлил. Он сразу отвернулся, взмахнув черными полами. – Значит, и корабля нет? Под взметнувшимся плащом он был тощий, высокий, костлявый, из-под черной шапочки выбились рыжие волосы. Лицо, все в веснушках и складках, было противное, но не глупое. И на этом лице горели голубые глаза, в них металась досада и вот-вот могла вспыхнуть злость. – Значит, взрослых нет? Ральф ответил уже ему в спину: – У нас собрание. Присоединяйтесь. Мальчики в плащах начали ломать строй. Высокий на них прикрикнул: – Хор! Стоять смирно! Устало, покорно хористы снова втиснулись в строй и, покачиваясь, стояли на солнцепеке. Кое-кто все же отважился хныкать: – Меридью… Ну, Меридью же, ну, можно мы… А потом один хлопнулся ничком, и строй смешался. Упавшего взгромоздили на площадку и положили. Меридью посмотрел на него пристально и не утратил выдержки. – Ладно. Садитесь. А этот – ну его, пускай лежит. – Но как же, Меридью… – Он вечно в обморок падает, – сказал Меридью. – И в Аддис-Абебе, и в Гибралтаре. И на утренях плюхался прямо на регента. Последнее замечание вызвало смешки хористов, которые черными птицами на жердочках обсели поваленные стволы и не сводили глаз с Ральфа. У них Хрюша не стал спрашивать имена. Его устрашило ведомственное превосходство и уверенная начальственность в голосе Меридью. Он притаился за Ральфом и занялся своими очками. Меридью снова повернулся к Ральфу: – Значит, здесь нет ни единого взрослого? – Ну да. Меридью тоже сел и всех обвел глазами. – Итак, самим надо выпутываться. Хрюша из-за плеча Ральфа позволил себе вставить: – Поэтому Ральф и созвал сбор. Чтобы решить, чего нам делать. Мы пока что у всех спросили, кого как звать. Вот это Джонни. Эти двое, они близнецы, Сэм и Эрик. Кто Эрик? Ты? Нет, это Сэм… – Я Сэм… – А я Эрик. – Я всем предлагаю познакомиться, – сказал Ральф. – Я, например, Ральф. – Так мы ведь уже, – сказал Хрюша. – Мы же только что спрашивали. – Мы не младенцы, – сказал Меридью. – С какой стати мне называться Джеком? Я – Меридью. Ральф посмотрел на него искоса. Да, это был голос человека серьезного, который знает, чего он хочет. – Потом этот, – Хрюша уже разогнался, – ой, я забыл… – Ты чересчур много болтаешь, – сказал Джек Меридью. – Заткнись, Жирняй. Раздались смешки. – Вовсе он не Жирняй, – крикнул Ральф, – его истинное имя – Хрюша! – Хрюша! – Хрюша! – Ой, Хрюша! Тут раздался настоящий взрыв хохота, хохотали все, даже самые маленькие. Смех вдруг сплотил мальчиков, и только Хрюша остался вне этого тесного дружеского кружка. Он залился краской, насупился и опять занялся очками. Наконец смех замер и продолжилась перекличка. Был тут Морис, второй в хоре по росту после Джека, но плотней; он все время улыбался. Был тощий дичок, которого никто не знал; погруженный в себя, он скрытно держался в сторонке. Пробормотал, что зовут его Роджер, и снова умолк. Билл, Роберт, Харольд, Генри; тот мальчик из хора, который упал в обморок, теперь сел, прислонясь к пальмовому стволу, бледно улыбнулся Ральфу и назвался Саймоном. Потом Джек сказал: – Надо решить, как нам спасаться. Пронесся гул голосов. Совсем маленький мальчик – Генри – объявил, что он хочет домой. – Тише вы, – проговорил Ральф рассеянно. Он поднял рог. – По-моему, чтобы решать, сначала надо выбрать главного. – Главного! Главного! – Главным могу быть я, – без обиняков сказал Джек, – потому что я староста и я запеваю в церкви и до-диез могу взять. Снова гул голосов. – Ну и вот, – сказал Джек, – я… Он запнулся. Черненький – Роджер – наконец-то расшевелился, он предложил: – Давайте проголосуем. – Ага! – Голосуем за главного! Выборы оказались забавой не хуже рога. Джек было начал спорить, но кругом уже не просто хотели главного, но кричали о выборах и чуть не все предлагали Ральфа. Никто не знал, почему именно его; что касается смекалки, то уж скорей ее проявил Хрюша, и роль вожака больше подходила Джеку. Но Ральф был такой спокойный, и еще высокий, и такое хорошее было у него лицо; но непостижимее всего и всего сильнее их убеждал рог. Тот, кто дул в него, а теперь спокойно сидел на площадке, держа на коленях эту хрупкую красивую штуку, был, конечно, не то что другие. – Который с раковиной! – Ральфа, Ральфа! – Пусть с трубой будет главный! Ральф поднял руку, прося тишины. – Хорошо. Кто за Джека? С унылой покорностью поднялись руки хористов. – Кто за меня? Руки всех, кто не в хоре, кроме Хрюшиной, тут же взлетели вверх. Хрюша посмотрел, подумал и тоже нехотя потянул руку. Ральф посчитал: – Значит, главный – я. Все захлопали. Хлопал даже хор. Лицо у Джека вспыхнуло от досады, так что исчезли веснушки. Он дернулся, хотел встать, раздумал и снова сел под длящийся грохот рукоплесканий. Ральф смотрел на него, ища, чем бы его утешить. – Хор, конечно, остается тебе. – Пусть они будут солдаты! – Или охотники! – Нет, лучше пусть… Веснушки вернулись на лицо Джека. Ральф помахал рукой, прося тишины. – Джек отвечает за хор. Они будут – ну кто, как ты хочешь? – Охотники. Джек и Ральф улыбнулись друг другу с робкой симпатией. И все затрещали наперебой. Джек встал: – Ладно, хор. Можете разоблачаться. Будто их распустили с урока, мальчики повскакивали с мест, загалдели, побросали на траву плащи. Свой Джек расстелил на пальме рядом с Ральфом. Его серые шорты прилипли к телу от пота. Ральф посмотрел на них восхищенно, и, перехватив этот взгляд, Джек объяснил: – Я гору хотел перейти, поискать воду. А тут твоя раковина. Ральф улыбнулся и поднял рог, требуя тишины. – Слушайте, слушайте. Мне нужно время, чтобы все обдумать. Я еще не решил, с чего начинать. Если это не остров, нас сразу спасут. Так что надо разобраться, остров это или нет. Все остаются здесь. Никуда не расходиться. Мы втроем – больше не надо, только запутаемся и потеряемся, – мы втроем пойдем в разведку. Пойду я, Джек и… и… Он обвел глазами круг возбужденных лиц. Пойти рвались все. – И Саймон. Вокруг Саймона захихикали, и он встал, посмеиваясь. Теперь, когда обморочная бледность прошла, он оказался маленьким, щуплым, живым и глядел из-под шапки прямых волос, черных и жестких. Он кивнул Ральфу: – Я пойду. – И я… Джек выхватил из-за спины большой охотничий нож и всадил в дерево. Поднялся и замер гул. Хрюша разволновался: – И я пойду. Ральф повернулся к нему: – Ты не годишься для этого дела. – Все равно… – Без тебя обойдемся, – отрезал Джек. – Троих вполне до статочно. Хрюша сверкнул очками. – Я с ним был, когда он рог нашел. Я с ним был самый первый. Но его слова не встретили отклика ни у Джека, ни у прочих. Все уже расходились. Ральф, Джек и Саймон попрыгали с площадки и пошли по песку, мимо бухты. Хрюша увязался следом. – Пусть Саймон идет посередке, – сказал Ральф. – И будем через его голову разговаривать. Трое шли в ногу. То есть Саймону, чтоб не сбиться с шага, то и дело приходилось подтягиваться. Ральф в конце концов не выдержал и оглянулся на Хрюшу. – Послушай-ка… Джек и Саймон стыдливо отвели глаза. И пошли дальше. – Ну, нельзя же тебе! Очки у Хрюши опять затуманились – на сей раз от унижения. – Ты им сказал. Я же просил. Он был весь красный, и у него дрожали губы. – Я же просил, чтоб не надо. – Да про что это ты? – Что меня Хрюша звать. Говорил же, как хочете зовите, только чтоб не Хрюша. Просил тебя, чтоб не надо, а ты взял и сказал. Оба примолкли. Ральф начал понимать Хрюшу, он видел, как тот обижен и огорчен. Он колебался, извиняться ли ему перед Хрюшей или обидеть еще. – Лучше уж Хрюша, чем Жирняй, – заключил он наконец легко и откровенно, как подобает главенствующему. – Но все равно, если обиделся – прости. А теперь, Хрюша, вернись и займись именами. Делай свое дело. Ну, пока. Повернулся и побежал догонять удалявшуюся парочку. Хрюша застыл, краска негодования медленно сползала со щек. И он побрел обратно, к площадке. Трое мальчиков шли по песку веселыми шагами. Был отлив, и кромка закиданного водорослями берега тверда под ногами, почти как дорога. Какие-то чары опутали берег, опутали их, и, опутанные чарами, они ликовали. То и дело переглядывались, хохотали, говорили, не слушали. Все сияло кругом. Ральф, испытывая потребность подвести подо все разумную базу, встал с этой целью на голову и перекувырнулся. Когда отсмеялись, Саймон робко погладил его по руке. И снова им пришлось хохотать. – Ну пошли, – сказал наконец Джек. – Мы же разведчики. – Дойдем до конца острова, – сказал Ральф, – и посмотрим, что за углом. – Если это остров… Теперь, к вечеру, миражи постепенно рассеивались. Они нашли конец острова, не околдованный, четкий, ничем не прикидывающийся. Все то же было тут нагромождение угловатых форм, и большая глыба сидела отдельно, далеко в лагуне. Ее облепили морские птицы. – Как сахарная корочка, – сказал Ральф, – на розовом торте. – Тут за угол не завернешь, – сказал Джек. – Его и нет, все постепенно. И там не пройти – одни скалы. Ральф из-под щитка ладони оглядел ломаный очерк скал, уходящих к горе. Кажется, отсюда было легче всего добраться до верха. – Попробуем тут подняться, – сказал он. – Наверно, это самая легкая дорога. Меньше зарослей этих; одни розовые камни. Пошли. Трое мальчиков стали карабкаться по склону. Какой-то непонятной силой выворотило и раскидало эти кубы так, что они громоздились косо, наползая друг на друга. Чаще всего розовый утес налезал на скошенную глыбу, та налезала на другую, а та на следующую, все выше, так что розовость пробивалась ровными уступами сквозь петлистый бред лиан. Там, где утес вставал прямо из земли, часто тоненько убегала вверх тропка. И они шли боком по этим тропкам, лицом к скалам, все дальше углубляясь в растительное царство. – Кто проложил эти тропки? Джек остановился, вытер пот со лба. Ральф, задыхаясь, стоял рядом. – Люди? Джек покачал головой: – Животные. Ральф вглядывался во тьму под деревьями. Лес легонько подрагивал. – Пошли. Они одолевали кручу, огибая скалы, но куда труднее было продираться по зарослям, чтоб снова напасть на тропку. Ползучие стволы и корни лиан так сплелись, что мальчики еле сквозь них прорубались. Не сбиться с подъема помогали только лоскутья темной земли, редкие просветы неба в листве и еще само направление склона: выше ли или нет лаз, оплетенный витками лиан, чем тот, который они только что одолели. И все-таки они поднимались. Наглухо замурованный в зарослях, чуть не в самые трудные минуты Ральф, сияя, оборачивался к остальным. – Грандиозно! – Колосса-а-а! – Потряса-а-а! Причина для такого восторга была не вполне очевидна. Все трое замучились, перепачкались, запарились. Ральф страшно расцарапался. Лианы были толщиною с их ляжки и оставляли только узкие туннели для прохода. Ральф ради опыта крикнул, и они вслушались в глухое эхо. – Настоящая разведка, – сказал Джек. – Тут никто еще не был. Я уверен. – Надо бы карту начертить, – сказал Ральф. – Только вот бумаги у нас нет. – Можно по коре корябать, – сказал Саймон. – И что-нибудь черное втирать. И снова обмен торжествующими, сияющими в сумраке взглядами. – Высший класс! – Грандиозно! – Фантастика! Становиться на голову здесь было неудобно. На сей раз Ральф выразил силу чувств, прикинувшись, будто хочет спихнуть вниз Саймона, и вот уже оба катались в жидкой полутьме веселым клубком. Когда они отвалились друг от друга, Ральф первый очнулся: – Ну, надо идти. Лианы чуть подались от следующего утеса, и разведчики за трусили по тропке. Она выбежала в разреженный лес, и за стволами сквозило раскинувшееся внизу море. Стало солнечно; солнце сушило пот, пропитавший одежду в темной сырой жаре. К вершине теперь вели только голые розовые скалы, и больше не приходилось нырять во тьму. Мальчики пробирались по ущельям и колкой осыпи. – Осторожно! В этой части остров протягивал к небесам редкие зубья своего каменного гребня. Они задели зубец, на который оперся Джек, и он вдруг со скрежетом шелохнулся. – Вперед! Но вершина недоступна. Перед штурмом ее троим мальчикам надо одолеть препятствие. Этот острый камень размерами не меньше машины. – Раз-два, взяли! Ну-ка, навались, ухватись, – раз, дружно, вместе – э-эх! – Взяли! Раскачали его, так, так-так-так, раскачали, раскачали, больше, шире, еще, еще, еще, та-ак… – Взяли! Камень дрогнул, качнулся, накренился, повременил, решил не возвращаться, двинулся вбок, рухнул, перевернулся и загрохотал вниз, вспарывая лесной покров. Всполошились птицы, эхо, взмыла белая, розовая туча, деревья внизу за тряслись, будто перепуганные бешеным чудищем. И все стихло. – Мощно! – Как бомба! – Колосса-а-а! Целых пять минут они не могли прийти в себя после своей победы. Но наконец сдвинулись с места. После этого вершину взять уже были пустяки. На последнем подступе Ральф вдруг замер: – Вот это да! Мальчики встали на краю воронки на склоне. Она поросла какой-то горной растительностью, синими цветами. Они буйно затопляли воронку и разливались, растекались по лесу. Все пестрело бабочками, они носились, бились, метались. Сразу за воронкой были розовые глыбы, была вершина, и вот они на нее взобрались. Они и раньше догадывались, что это остров. Пробираясь среди розовых скал, обложенные морем и сверкающей высью, они каким-то чутьем понимали, что море их окружает повсюду. И все же последние выводы они приберегали до той минуты, когда окажутся наверху и им откроется водная синь по всему кругу горизонта. Ральф повернулся к друзьям: – Это наш остров. Он был похож на корабль, вздыбился с этого края и за их спинами круто обрывался к морю. По бокам – скалы, скаты, верхушки деревьев и кручи, а впереди, вдоль корабля, отлого спускались леса в розовых прошвах – вниз, в густо-зеленые плоские джунгли, вдруг сводившиеся в розовый хвостик. И там уж остров таял в воде, и был еще островок, только скала, как форт, и форт смотрел на них из-за зелени крутым розовым бастионом. Мальчики оглядели все это, потом перевели взгляд дальше, в море. Они были высоко, и уже наступал вечер; вид уже не размазывался, не за слонялся миражной пленкой. – Это риф. Коралловый риф. Я картинки такие видел. Риф окаймлял остров с одного бока и еще загибался и шел примерно в расстоянии мили вдоль того берега, который они уже считали своим. Он был широко набросан по сини, будто великан наклонился с розовым мелком, хотел было обвести остров беглой, летучей чертой, но вдруг задумался да так и не кончил. По эту сторону рифа была переливчатая вода, и все камни и водоросли видны, как в аквариуме; дальше стлалось темное море. Был отлив, от рифа туго и медленно растекались полосы пены, и на минуту им показалось, что корабль ровно движется кормой вперед. Джек показал вниз: – Мы во-он там высадились. За утесами и увалами лес прорезала глубокая рана – там были покалечены стволы, и дальше проехалась широкая борозда, оставив только бахромку пальм у самой лагуны. Там же выдавалась в лагуну площадка, вокруг которой муравьями сновали фигурки. Ральф, волнообразно помахав рукой, показал путь с того места, где они стояли, вниз, мимо воронки, мимо цветов, и кругом, к той скале, возле которой начиналась просека. – Так мы быстрей всего назад доберемся. Блестя глазами, открыв рты, сияя, они смаковали свои хозяйские права. Головы кружила высота, кружила дружба. – Тут нет ни дыма, ни лодок, – трезво рассудил Ральф, – после проверим точней. Но по-моему, он необитаемый. – Мы будем добывать себе пищу, – крикнул Джек, – охотиться, ловить… пока нас не подберут. Саймон переводил глаза с одного на другого, молчал и все кивал, так что металась черная грива. У него горело лицо. Ральф посмотрел на другой склон, где не было рифа. – Тут еще круче, – сказал Джек. Ральф сложил ладони, как бы что-то зачерпывая. – Там лес… гора его вот так держит. По всем торцам горы были деревья, цветы и деревья. Вот лес всколыхнулся, забился, загудел. Вздохнули и оттрепетали цветы, и лица мальчиков охладил ветерок. Ральф раскинул руки: – Все это наше. Они захохотали, затопали, еще подразнили гору криками. – Я есть хочу. Как только Саймон упомянул о своем голоде, и другие сразу сообразили, что проголодались. – Ну пошли, – сказал Ральф. – Мы узнали все, что хотели. Они стали спускаться, нырнули в цветочные заросли, прошли под деревьями. Потом остановились, с любопытством рассматривая кусты вокруг. Саймон заговорил первым: – Как свечи. Кусты в свечах. Это такие почки. Кусты были темные, вечнозеленые, сильно пахли и тянули вверх, к свету, зеленые восковые свечи. Джек ударил по одной свече ножом, и из нее хлынул острый запах. – Почки как свечи. – Их не зажигают, – сказал Ральф. – Они только так, похожи на свечи. – Зеленые свечи, – скривился Джек. – Есть их не будешь. Ну, пошли. Они уже углублялись в чащу, шлепая усталыми ногами, когда услыхали звуки – визг и частый стук копыт. Они кинулись на визг, а он все взвивался, становился неистовым. Они увидели застрявшего в занавесе лиан поросенка, он рвался из упругих пут, трепыхался и бился. Полоумный, дерущий визг был надсажен ужасом. Мальчики бросились вперед, Джек снова выхватил сверкающий нож. Он уже занес руку. Но тут наступила пауза, заминка, только свинья все визжала, и лианы тряслись, и все сверкал в тощей руке нож. Но вот свинья вырвалась и метнулась в чащу. Они смотрели друг на друга и на то страшное место. Лицо у Джека побелело под веснушками. Он спохватился, что все еще держит поднятый нож, опустил руку и сунул его в ножны. Все трое сконфуженно рассмеялись и стали подниматься обратно на тропку. – Я примерялся, – сказал Джек. – Я как раз выжидал момент. – Надо было заколоть, – выпалил Ральф. – Я точно знаю, их закалывают. – Нет, им надо горло перерезать и выпустить кровь, – сказал Джек. – А то мясо есть нельзя. – Так чего же ты… Они прекрасно знали, чего же. Из-за того, что даже представить себе нельзя, как нож врезается в живое тело, из-за того, что вид пролитой крови непереносим. – Я хотел, – сказал Джек. Он шел впереди, и они не видели его лица. – Я примерялся. Ну, уж в следующий раз… Он выхватил нож и всадил его в дерево. Уж в следующий раз пощады не будет. Он оглянулся вызывающе – не угодно ли, мол, поспорить. Но тут они вышли на солнце и занялись добыванием и поглощением пищи, пока спускались просекой, к площадке, опять созывать собрание. Глава вторая Огонь на горе Когда Ральф перестал дуть в рог, все уже толпились на площадке. Это собрание было не похоже на утрешнее. Заходящее солнце косо падало теперь с другой стороны, и мальчики, слишком поздно ощутив боль от ожогов, натянули одежду. Хористы, в явственном меньшинстве, поснимали плащи. Ральф сидел на поваленном стволе, солнце приходилось ему слева. Справа от него размещался почти весь хор; слева – те из старших, кто не знал друг друга до эвакуации; перед ним, на корточках, сидели в траве детишки. Все примолкли. Ральф положил к себе на колени розово-кремовую раковину. По площадке, закидав ее зайчиками, пробежал ветерок. Ральф колебался – встать ли ему или говорить сидя. Он искоса глянул влево, в сторону бухты. Хрюша сидел рядышком, но на выручку не пришел. Ральф откашлялся. – Ну вот… И вдруг, сразу, он понял, что сейчас он прекрасно им все расскажет и объяснит. Он провел рукой по светлым волосам и начал: – Мы на острове. Мы поднимались на гору и видели – повсюду, кругом вода. Мы не обнаружили ни домов, ни дыма, ни следов, ни людей, ни лодок. Мы на необитаемом острове, и больше здесь никого нет. Джек перебил: – Но все равно армия нам потребуется. Для охоты. Охотиться на свиней… – Да, на острове водятся свиньи. Всем троим захотелось, чтоб все себе представили, как розовое, живое билось тогда в лианах. – Смотрим, стоит… – Визжит… – Она от нас как бросится… – Я не успел ударить… Но уж в следующий раз!.. Джек вонзил нож в дерево и с вызовом огляделся. Все снова затихли. – Ну вот, – сказал Ральф, – охотники нам потребуются, чтобы добывать мясо. И еще одно. Он поднял раковину и обвел взглядом обожженные лица. – Взрослых здесь нет. Мы всё должны решать сами. По собранию прошелся и замер гул. – И еще. Нельзя всем говорить сразу. Надо сначала поднять руку, как в школе. Держа раковину у рта, он водил глазами поверх раструба. – И тому, кто поднимет руку, я даю рог. – Рог? – Ну да, так эта раковина называется. Я даю рог тому, кто хочет говорить. И пока говоришь – надо держать его в руках. – Но ведь же… – А как же… – И перебивать нельзя. Никому. Кроме меня. Джек вскочил. – У нас будут правила, – крикнул он вдохновенно. – Много всяких правил. А кто их будет нарушать… – Ур-ра! – Точно! – Грандиозно! – Классно! Тут кто-то отобрал рог у Ральфа. Хрюша. Он покачал на руках большую розовую раковину, и крики улеглись. Джек, не садясь, вопросительно глянул на Ральфа, но тот только улыбался и постукивал ладошкой по дереву. Джек сел. Хрюша снял очки и мигал, вытирая их о рубашку. – Вы Ральфу говорить не даете. Не даете самое важное сказать. Он помолчал со значением. – Ну – вот кто знает, что мы тут? А? – На аэродроме знают. – Тот, с мегафоном… – Мой папа. Хрюша надел очки. – Никто не знает, что мы тут, – сказал Хрюша. Он побледнел и задыхался. – Может, они и знали, куда нас везут, а может, даже и нет. Но никто не знает, что мы тут, потому что сюда нас не везли. – Он глотнул воздух, качнулся и сел. Ральф отобрал у него рог. – Вот это я и хотел сказать, – заключил он, – а вы, вы… – Он обвел глазами напряженные лица: – Самолет сбили, он сгорел. Никто не знает, где мы. Может, мы тут еще долго пробудем. Тишина была полная, только слышно, как сопит и задыхается Хрюша. Косое солнце залило золотом половину площадки. Ветер, резво носившийся по лагуне, как котенок в погоне за собственным хвостиком, теперь пробирался через площадку, к лесу. Ральф откинул со лба светлую путаницу волос. – Может, мы тут еще долго пробудем. Все молчали. Вдруг он просиял улыбкой: – Но великолепный же остров. Мы – Джек, Саймон и я, – мы забирались на гору. Колоссально! Тут и еда есть, и вода, и… – … и скалы… – … и синие цветы… Хрюша, несколько оправившийся, показал на рог в руках у Ральфа, и Джек с Саймоном осеклись. Ральф продолжал: – Пока нас спасут, мы тут отлично проведем время. Он широко раскинул руки. – Как в книжке! Тут все закричали наперебой: – «Остров сокровищ»! – «Ласточки и амазонки»! – «Коралловый остров»! Ральф помахал рогом: – Остров – наш! Потрясающий остров. Пока взрослые не приедут за нами, нам будет весело! Джек потянулся за рогом. – Тут водятся свиньи, – сказал он. – Еда обеспечена. Купаться можно в той бухте. И вообще. Кто еще что-нибудь обнаружил? Он вернул Ральфу рог и сел. Очевидно, больше никто не обнаружил ничего. Старшие заметили мальчугана, уже когда он стал отбиваться. Малыши выталкивали его на середину, и он упирался. Он был щупленький, лет шести, и багровое родимое пятно скрывало у него пол-лица. Вот он встал, сжавшись под пересечением взглядов, ввинчивая в жесткую траву носок ботинка. Он что-то мямлил и чуть не плакал. Другие малыши, важно перешептываясь, подталкивали его к Ральфу. – Ну ладно, – сказал Ральф. – Говори же. Малыш затравленно озирался. – Говори! Малыш потянулся за рогом, и все покатились со смеху. Тогда он отдернул руку и зарыдал. – Дайте ему рог! – крикнул Хрюша. – Пусть возьмет! Ральф наконец вручил малышу рог, но порывом общего веселья у того уже унесло последние остатки решимости, и он лишился голоса. Хрюша стал рядом на колени, держа перед ним огромную раковину, и начал переводить собранию его речь. – Он хочет знать, чего вы со змеем делать будете. Ральф засмеялся, и его смех подхватили все. Малыш еще больше сжался. – Ну, расскажи нам про змея. – А теперь он уже говорит, это зверь. – Зверь? – Змей. Большущий. Он сам видел. – Где? – В лесу. Неприкаянным ли ветром, оттого ли, что низилось солнце, под деревья занесло холодок. Мальчики беспокойно поежились. – На таких маленьких островах не бывает зверей и змеев, – терпеливо растолковывал Ральф. – Они водятся только в больших странах, в Африке, например, или в Индии. Гул голосов и важное кивание головами. – Он говорит, зверь выходит, когда темно. – А как же он тогда его разглядел? Смех, хлопки. – Слыхали? Он, оказывается, в темноте видит! – Нет, он говорит, он правда видел зверя. Он пришел, исчез и еще вернулся, и он хотел его съесть… – Это ему приснилось. Ральф засмеялся и взглядом поискал сочувствия на лицах вокруг. Старшие явственно с ним соглашались, но среди малышей замечалось сомнение, не побежденное разумной твердостью Ральфа. – Возможно, у него был кошмар. После того, как он об лианы спотыкался. Снова они с готовностью закивали. Про кошмары им было известно. – Он говорит, видел зверя, змея, и спрашивает, он вернется или нет. – Да нет никакого зверя! – Он говорит, утром змей превратился в канат, как которые тут висят по деревьям. Он спрашивает, зверь вернется или нет? – Да нет же никакого зверя! На сей раз уже не смеялся никто, все строго глядели на Ральфа. Ральф запустил обе пятерни себе в волосы и рассматривал малыша с интересом, с отчаянием. Джек выхватил у него рог. – Ральф совершенно прав. Никакого змея нет. Ну, а если и есть тут змея, мы ее изловим и уничтожим. Мы будем охотиться на свиней и для всех добывать мясо. А заодно уж и насчет змеи проверим. – Но нет же тут змей! – Вот пойдем охотиться и точно проверим! Ральф почувствовал досаду и на минуту – беспомощность. Тут было что-то, с чем он не мог совладать. Обращенные к нему взгляды были совершенно серьезны. – Но нет же тут никакого зверя! И зачем-то, он сам не понял зачем, он еще раз выкрикнул громко, с вызовом: – Сказано вам, никакого зверя тут нет! Все молчали. Ральф поднял рог. Ему сразу стало веселей от одной мысли о том, что он сейчас собирался сказать. – А теперь – самое главное. Я все думал. Думал, пока мы на гору лезли. – Он послал заговорщическую улыбку Джеку и Саймону. – И когда спустились. Вот что я думал. Мы хотим как следует поиграть. И мы хотим, чтоб нас спасли. Буря одобрения накрыла его волной и сбила с мысли. Он снова подумал. – Мы хотим, чтоб нас спасли. И нас, конечно, спасут. Поднялся веселый говор. Мало же им оказалось надо для радости – голое, не подкрепленное ничем утверждение, – такой теперь был у Ральфа авторитет. Снова ему пришлось помахать рогом, чтобы призвать их к порядку. – Мой отец служит во флоте. Он говорит, не открытых островов совсем не осталось. Он говорит, у королевы есть большая такая комната, и в ней множество карт, и на них острова всего мира. Значит, есть у королевы и наш остров на карте. Снова гул веселых, довольных голосов. – И рано или поздно сюда пошлют корабль. Может, даже пошлют моего папу. Так что рано или поздно нас спасут. Он сказал что хотел и умолк. Он их успокоил. Он им сразу понравился, и вот теперь они поверили в него. Кто-то захлопал, и сразу вся площадка огласилась аплодисментами. Ральф вспыхнул, искоса заметил открытое обожание в глазах у Хрюши, потом глянул вправо, туда, где ухмылялся и тоже хлопал подчеркнуто Джек. Ральф помахал рогом. – Тише вы! Погодите же! Слушайте! И он продолжал уже в тишине, окрыленный успехом: – А теперь еще одно. Надо помочь тем, кто будет нас спасать. А то корабль, даже если и подойдет близко к острову, нас все равно не заметит. Значит, надо, чтоб на горе был дымок. Надо разжечь костер. – Костер! Костер! Мальчики вскакивали на ноги. Джек кричал и командовал. Про рог позабыли. – Пошли! Все за мной! Под пальмами засуетились, зашумели. Ральф тоже вскочил, он призывал к порядку, его никто не слышал. Толпа колыхнулась прочь от берега, и вот все ушли – за Джеком. Даже самые маленькие старательно продирались по переломанным веткам и сучьям. Все бросили Ральфа с рогом в руках. Остался один Хрюша. Хрюша дышал уже ровно. – Ну, прямо как дети малые, – сказал он уничижительно, – как грудные! Ральф оглядел его с сомнением и положил рог на поваленный ствол. – Небось уже время чай пить, – сказал Хрюша. – И чего им делать-то на этой горе? Он почтительно погладил раковину, но тотчас рука его замерла, и он поднял глаза. – Ральф! Эй! Куда же ты? Ральф перелезал через первые поваленные стволы. Хохот и треск были уже далеко. Хрюша проводил Ральфа негодующим взглядом. – Как дети малые! Он вздохнул, нагнулся зашнуровать ботинки. Шум заблудшего собрания замирал на горе. Тогда с мученическим видом родителя, вынужденного потакать нелепой выходке отпрысков, он подобрал рог, направился к лесу и стал пробираться по просеке. По другую сторону от вершины был лесистый уступ. Ральф снова сделал тот же жест, словно зачерпывал что-то. – Вон там дров для костра сколько угодно. Джек кивнул и ущипнул себя за нижнюю губу. Всего футах в ста пониже, после крутого склона, лежал будто бы специально под топливо отведенный участок. Мокрой жарой деревья толкало в рост, но на хилом слое почвы они не заживались, рано валились и гнили. Их обнимали лианы, сквозь них пробивались новые ростки. Джек обернулся к ждущим приказаний хористам. Черные квадратные шапочки, как береты, съехали у них набекрень. – Костер складывать. Быстро. Они легко добрались до валежника по удобной тропке, стали дергать его и растаскивать. Самые маленькие, достигнув вершины, скатывались сюда же, так что скоро все, кроме Хрюши, были заняты делом. Валежник попадался такой гнилой, что, стоило его тронуть, обдавал душем трухи, осыпью мокриц, но встречались и целые стволы. Близнецы Эрик и Сэм первые выискали подходящее дерево, но беспомощно топтались около, пока Ральф, Джек, Саймон, Роджер и Морис не сумели за него ухватиться. Все вместе они взволокли нелепую мертвую орясину наверх и там сбросили. Каждая группка вносила свою лепту, и понемногу костер вырастал. В очередной раз наведавшись вниз, Ральф увидел, что вокруг никого, что они держатся за деревцо вдвоем с Джеком, и они улыбнулись друг другу, и опять поверх ветра, и крика, и поверх ослабевших лучей гору опутали чары, и тот же опять ее поволакивал странный, неприметный глазу свет дружбы, совместности и приключений. – Да, тяжеловато. Джек просиял в ответ: – Ну нам-то с тобой это пара пустяков. Вместе, в согласном усилии, качаясь, они одолели кручу. Вместе протянули – раз – два – три! – швырнули свою ношу на уже высокий костер. Отступили, хохоча оттого, что так легко справились со сложной задачей, и Ральфу тут же пришлось встать на голову. Кое-кто еще копошился возле костра, кое-кому из малышей уже наскучил труд, и они рыскали по этому новому лесу в поисках фруктов. Близнецы с неожиданной распорядительностью принесли охапки сухой листвы и ссыпали в костер. Один за другим мальчики обнаруживали, что все готово, что дров больше не требуется, и оставались наверху, среди раскиданных розовых глыб. Все уже отдышались, и на лицах высыхал пот. Но вот наступила напряженная тишина, и Ральф с Джеком переглянулись. Оба пришли к постыдному открытию и не знали, как в этом признаться. Ральф багрово покраснел и выдавил первый: – Ну… Он откашлялся и снова решился: – Ну, теперь его надо зажечь, а? Больше нельзя было таить нелепость положения, и Джек тоже покраснел. Забормотал что-то невнятное: – Можно деревяшки тереть одну об другую. Одну об другую… Он глянул на Ральфа, и у того вырвалось окончательным и жалким признанием: – Спички у кого-нибудь есть? – Надо лук, и стрелу на нем крутить, – сказал Роджер. Он потер руку об руку, изображая, как это делается – джж! джж! Над горой пронесся легкий ветерок. И вместе с ним явился Хрюша, в рубашке и шортах, он с трудом пробирался по зарослям, и вечернее солнце полыхало в его очках. Он нес под мышкой рог. Ральф крикнул: – Хрюша! У тебя спичек нет? Вопрос подхватили, и эхо зашлось от крика. Хрюша покачал головой и подошел к костру. – Ого! Постарались! Ничего себе кучка! И вдруг Джек догадался: – Хрюшины очки! Это же зажигательные стекла! Хрюша не успел отпрянуть. Его обступили. – Ой, пустите, – взвизгнул он в ужасе, когда Джек сдернул с него очки. – Слышь-ка! Отдай! Мне ж ничего не видать! Ой! Рог разобьете! Ральф оттеснил его локтем и встал на коленки возле костра. – Отойдите, свет заслоняете! Все стали толкаться и лезть к Ральфу с советами. Ральф двигал стекла и так и сяк, пока густой белый отпечаток закатного солнца не лег на рыхлое дерево. Почти тотчас вверх потянулась тонкая дымная струйка, и он закашлялся. Джек тоже встал на коленки, легонько подул на дымок, и он сломался, отклонился, утолщился, показал язычок пламени. Пламя, сперва едва видное на ярком свету, захватило первый сучок, налилось цветом, разбежалось, прыгнуло на ветку побольше, и та занялась с громким треском. Пламя взметнулось вверх, и мальчики восторженно ахнули. – Мои очки! – изнемогал Хрюша. – Отдайте мои очки! Ральф встал, отошел от костра и сунул очки в беспомощно шарившую Хрюшину руку. Тот уже едва слышно лепетал: – Все расплывается. Аж руку не видать… Кое-кто пустился в пляс. Валежник был такой сухой и трухлявый, что большие сучья сдавались неистово желтым космам огня, те взвивались вверх и там, в двадцатифутовой высоте, бились рыжей гривой. Жар обжигал, ветер потоком отвевал в сторону искры. И белой пылью осыпались стволы. Ральф крикнул: – Еще дров! Все за дровами! Взапуски с огнем, чтоб не успел, не погас, мальчики бросились за валежником. Пусть бы чистая пелена пламени плыла сейчас над горой – а дальше они не загадывали. Даже самые маленькие, если не отвлекались фруктами, несли щепочки и подбрасывали в огонь. Воздух дрожал, волновался, и теперь уже ясно различались наветренная и подветренная стороны. С одной стороны было прохладно, а в другую костер бешено махал жарким крылом, в секунду пружинкой завивая волосы у тех, кто зазевался. Попадая в прохладную струю, мальчики жадно подставляли ей потные лица, но, насладясь свежестью, тотчас чувствовали изнеможение и валились в тень, возле разбросанных скал. Пламя быстро убывало, потом, осыпая тихие вздохи, костер сел, и только огненный куст взметнулся вверх, изогнулся и заструился ветвями по ветру. Все дышали тяжко, как псы. Ральф приподнял голову, которую прятал под мышкой. – Нет, ничего не выходит. Роджер ловко, со знанием дела сплюнул на горячую золу. – Это почему? – Дыма-то не было. Один огонь. Хрюша приткнулся к ребристому стыку двух скал и держал на коленях рог. – Мы костер-то как следует не разожгли, – сказал он. – Это ж без толку. Такой костер не удержишь, как ни старайся. – Ты уж особенно старался, – сказал Джек презрительно. – Сложа руки сидел. – Мы взяли у него очки, – сказал Саймон. Он тер плечом черную щеку. – Значит, он тоже участвовал. – У меня рог! – возмутился Хрюша. – Дайте слово сказать! – На вершине горы рог не считается, – сказал Джек. – Так что заткнись. – У меня в руках рог! – Надо туда зеленых веток положить, – сказал Морис. – Их кладут для дыма! – Рог у меня! Джек в ярости обернулся: – А ну заткнись! Хрюша увял. Ральф взял у него рог и обвел всех взглядом. – Кто-то должен специально следить за костром. В любой день может прийти корабль, – он повел рукой вдоль тугой струны горизонта, – и, если у нас всегда будет сигнал, нас заметят и спасут. И потом. Нам нужно еще одно правило. Где рог, там и собрание. И все равно – внизу это или наверху. С этим все согласились. Хрюша открыл было рот, встретился взглядом с Джеком и осекся. Джек потянулся за рогом и встал, осторожно держа хрупкий предмет в закопченных ладонях. – Ральф совершенно верно говорит. Нам нужны правила, и мы должны им подчиняться. Мы не дикари какие-нибудь. Мы англичане. А англичане всегда и везде лучше всех. Значит, надо вести себя как следует. Он обернулся к Ральфу. – Ральф, я разделю хор – то есть моих охотников – на смены, и мы будем отвечать за то, чтоб костер всегда горел. Его великодушие стяжало редкие хлопки, Джек осклабился и, призывая к тишине, помахал рогом: – Сейчас-то зачем ему гореть? Ночью кто дым увидит? Снова зажжем, когда захотим. Альты, вы отвечаете за костер эту неделю. А вы, дисканты, – следующую. Все важно закивали. – И еще – мы будем наблюдать за морем. Как только увидим корабль, – все проводили глазами взмах тощей руки, – подбавим зеленых веток. И сразу станет больше дыма. Они пристально вглядывались в густую синь горизонта, будто вот-вот там появится крохотный силуэт. Солнце на западе горячей золотой каплей стекало все ниже и ниже, нацелясь за порог мира. И вдруг стало ясно, что уже вечер и конец теплу и свету. Роджер взял рог и обвел всех пасмурным взглядом: – Я на море и так все смотрю. Нет тут никаких кораблей. Может, нас и не спасут вовсе. Поднялся и затих ропот. Ральф отобрал у Роджера рог. – Я уже сказал – нас спасут. Просто надо подождать. Вот и все. Расхрабрившись, кипя, рог схватил оскорбленный Хрюша. – А я что говорил! Я же говорил насчет порядка, я говорил, а мне – «заткнись»! Голос взвился, надсаженный благородным негодованием. На него уже шикали кругом. – Сказали, костер нужно маленький, а какую скирду навалили. Только я рот раскрою, – стонал верный горькой правде Хрюша, – мне сразу «заткнись», а когда Джек, или Морис, или Саймон… Он запнулся на пронзительной ноте и застыл, глядя поверх голов, вдоль чужого склона горы, туда, где собирали валежник. Потом расхохотался, до того странно, что все притихли, недоуменно разглядывая сверкающие окуляры. И проследив за его взглядом, нашли источник этой мрачной веселости. – Вот вам и маленький костер! Дым курился там и сям среди лиан, увивавших мертвые и гибнущие деревья. На глазах у детей дымную кудель в одном месте вдруг тронуло огнем и она уплотнилась. Тонкие ленты огня поползли по комлю, разбежались по листве и кустам, множились, разрастались. Пламя задело древесный ствол, вспорхнуло на него яркой белкой. Дым рос, плоился, клубился, раскатывался. Белка на крыльях ветра перенеслась на другое стоячее дерево, стала поедать его с верхушки. Под темным покровом дыма и листвы огонь подкрался, завладел лесом и теперь остервенело его грыз. Акры черного и рыжего дыма упрямо валили к морю. Глядя на неодолимо катящее пламя, мальчики пронзительно, радостно завизжали. Огонь, будто он живой и дикий, пополз, как ползет на брюхе ягуар, к молодой, похожей на березовую поросли, опушившей розоватую наготу скал. Он набросился на первое попавшееся дерево, мгновенно изукрасил его пылающей листвой. Потом проворно прыгнул на следующее и тотчас заполыхал, качая их уже строем. Под тем местом, где ликовали мальчики, лес на четверть мили кругом бесновался в дыму и пламени. Треск огня дружно ударял в уши барабанным боем, и гору от него будто бросало в дрожь. – Вот вам и маленький костер! Ральф с испугом замечал, как один за другим все стихают, охваченные жутью перед разбушевавшейся у них на глазах силой. Поняв, что жутко и ему, он вдруг вышел из себя: – Да заткнись ты! – У меня рог, – сказал Хрюша обиженно. – Я имею право говорить. На него смотрели пустыми взглядами, вслушиваясь в барабанный бой пламени. Хрюша тревожно заглянул в ад и покачал на руках рог. – Теперь уж пускай горит. А ведь это наше топливо было. – Он облизнул губы. – Чего ж тут сделаешь. Надо было поосторожней. Я боюсь… Джек с трудом оторвал взгляд от огня: – А ты вечно боис-ся. Жирняй! – У меня рог, – уныло пролепетал Хрюша. Он повернулся к Ральфу: – У меня рог, да ведь, Ральф? Ральф нехотя отвернулся от пышного, жуткого зрелища: – Ну, чего ты? – У меня рог. Я имею право говорить. Близнецы в один голос хихикнули: – Дыма захотели… Вот вам и дым… Далеко-далеко, за горизонт, расплывалась дымная туча. Хихикали уже все, кроме Хрюши; просто покатывались со смеху. Хрюша не выдержал: – У меня рог! Слышьте вы? Перво-наперво надо было что? На берегу шалаши построить. Тут ночью-то ужас как холодно. А вы же чего? Только Ральф сказал про костер – сразу орать и – на гору дунули. Как дети малые! Наконец его тираду стали слушать. – Вот вы хочете, чтоб нас спасли, а сами чего сперва делать не знаете и ведете себя как не надо. Он снял очки и хотел было положить рог, но, увидев, как к нему потянулось сразу множество рук, передумал. Сунул раковину под мышку и снова уселся. – И костерище разложили зачем-то незнамо какой. Весь остров подпалили. Хороши мы будем, если весь остров сгорит. Будем кушать печеные фрукты да свинину жареную. И ничего смешного! Сами Ральфа выбрали, а подумать ему не даете. А только он чего скажет, разбегаетесь, как, как… Он остановился перевести дух, и на них зарычало пламя. – Это еще что. А детишки-то. Малыши. Кто за ними доглядает? Кто скажет, сколько их у нас? Ральф вдруг шагнул к нему: – Я же тебе велел. Я велел тебе список составить. – А как? – орал в неистовстве Хрюша. – Один-то я – как? Они две минутки посидели и в море посигали, по лесу разбежались, все подевались куда-то. Откуда ж я разберусь-то, который кто? Ральф провел языком по белым губам. – Значит, ты не знаешь, сколько нас тут должно быть? – Да откуда же, они же ведь как букашки бегают. А как вы вернулись трое и ты сказал – огонь разводить, все побегли, и я даже… – Ну, хватит! – оборвал Ральф и выхватил у него рог. – На нет и суда нет. – А потом вы мои очки захапали… Джек глянул на него: – Заткнись! – … а малыши, они же там, где огонь, бегали. Может, они и сейчас еще там, откуда вы знаете? Хрюша, вскочив, показывал на дым и пламя. Шепот пронесся и замер. Что-то делалось с Хрюшей, что-то странное, он задыхался. – Вот тот малыш, – задыхался Хрюша, – тот, который на лице с меткой, я не вижу его. Где он? Все молчали, как мертвые. – Который про змей говорил. Он был вон там… В огне бомбой взорвалось дерево. Обмотки лиан взметнулись, корчась, и сразу опали. Малыши завизжали: – Змеи! Смотрите! Змеи! На западе всего в дюйме от моря висело забытое солнце. Лица снизу подсвечивались красным. Хрюша привалился к скале и вцепился в нее обеими руками. – Малыш, который с меткой… на лице… куда он… подевался? Сказано вам – я его не вижу! Мальчики переглядывались в страхе, отказываясь верить. – Куда он подевался? Ральф как-то сконфуженно забормотал: – Может, он вернулся туда, на… на… Снизу, с чужого склона, все гремел и гремел барабанный бой. Глава третья Шалаши на берегу Джек согнулся вдвое. Он, как спринтер на старте, почти припал носом к влажной земле. Стволы и стлавшиеся по ним лианы терялись в зеленой мгле ярдов на тридцать выше, и кругом густые кусты. Тут был поломан сук и, кажется, отпечаталось краем копыто – только и всего. Он уткнулся в грудь подбородком и не отрывал глаз от этого едва заметного намека на след, будто вымогая у него разгадку. Потом, как пес, на четвереньках, неловко, с трудом, он взобрался еще ярдов на пять и встал. Тут лиана захлестывалась петлей и с узла свисал усик. Усик был блестящий с одного бока; проходя петлю, свиньи его отполировали щетиной. Джек приник ухом к земле в нескольких дюймах от этого знака и впился глазами в непроглядность кустарника. Рыжие волосы отросли с тех пор, как он оказался на острове, и сильно выгорели; неприкрытая спина была вся в темных веснушках и шелушилась. В правой руке он волочил заточенный шест футов в пять длиной; и, не считая обтрепанных шортов, на ремне которых болтался нож, он был совсем голый. Он прищурился, поднял лицо и, раздувая ноздри, легонько втянул струйку теплого воздуха, выведывая у нее секрет. И он и лес – оба затихли. Наконец он тяжело, с неохотой выдохнул и открыл глаза. Глаза эти были ярко-синие, и сейчас от досады в них метнулось почти безумие. Он провел языком по пересохшим губам и снова всмотрелся в упрямые заросли. И снова двинулся вперед, обрыскивая землю. Тишина в лесу была еще плотнее и гуще жары, и даже жуки не жужжали. Только когда Джек сам спугнул из нехитрого гнезда цветистую птаху, тишина треснула, раскололась и, разбудив сонное эхо, зазвенела криком, словно взмывшим из глуби времен. Джек даже вздрогнул от этого крика, со свистом сглотнул; и на секунду вместо охотника стал испуганной тварью, по-обезьяньи жавшейся к дереву. Но след и досада тотчас взяли свое и погнали снова обрыскивать землю. У толстого седого ствола в бледных цветах по комлю он замер, еще раз потянул носом жаркий воздух; и вдруг ему перехватило дух, даже кровь отлила от лица, и тут же опять в него ударила краска. Он тенью скользнул во тьму ветвей и нагнулся, разглядывая вытоптанную землю у себя под ногами. Комья были теплые. И грудились на взрытой земле. Они были зеленоватые, мягкие, от них подымался пар. Джек поднял взгляд на непостижимую гущину загородивших путь лиан. Потом вытянул копье и шагнул. За лианами след впадал в свиной лаз, достаточно широкий и четкий – настоящую тропку. Земля на ней была плотно убита, и когда Джек выпрямился во весь рост, он тут же услышал, как по лазу движется что-то. Он отвел назад правую руку, размахнулся и со всей силы метнул копье. На тропе раздался дробный, четкий перестук копыт, как щелк кастаньет, приманчивый, сладкий – обетование мяса. Джек выскочил из-за кустов и подобрал копье. Свиной топоток замирал вдалеке. Джек стоял, обливаясь потом, лицо было в грязных разводах и прочих отметинах долгих невзгод охоты. Он ругнулся, сошел со следа и стал продираться сквозь чащобу, пока она не расступилась и голые стволы, подпиравшие черную сень, сменились светло-серыми стволами и кронами перистых пальм. Из-за них мерцала вода и неслись голоса. Ральф стоял возле нагромождения пальмовых стволов и листьев, грубого шалаша, смотревшего на лагуну и вот-вот грозившего рухнуть. Он не заметил Джека, когда тот заговорил: – Водички бы, а? Ральф хмуро поднял глаза от хитросплетения ветвей. Он смотрел прямо на Джека, все еще не замечая. – Воды бы, говорю, а? Пить хочется. Ральф оторвал мысли от шалаша и вдруг обнаружил Джека. – А, привет. Воды? Там, под деревом. Наверно, еще осталось. Джек подошел к кокосовым скорлупам с пресной водой, лежавшим в тени, взял одну, полную, и стал пить. Вода текла на подбородок, на шею, заливала грудь. Наконец он шумно отдышался: – Уф, хорошо! Саймон сказал из шалаша: – Повыше чуть-чуть. Ральф повернулся к шалашу и вместе с веткой приподнял лиственный настил. Настил качнулся, и листва запорхала вниз. В дыре показалось сокрушенное лицо Саймона. – Ой! Ральф с отвращением оглядывал руины. – Так мы в жизни не кончим. Он бросился на землю у ног Джека. Саймон все смотрел сквозь дыру в шалаше. Ральф лежа объяснял: – Целыми днями работаем. И видишь! Два шалаша еще кое-как держались. Этот совсем развалился. – А им бы только гонять. Помнишь собрание? Как все клялись трудиться, пока строить не кончим? – Ну, я и мои охотники… – Охотники, эти пусть. Ну, малыши, они… Он помахал рукой, поискал слова. – Они безнадежные, но ведь кто постарше – тоже не лучше. Ты только пойми. Мы тут целый день работаем с Саймоном. И больше никого. Купаются, едят, загорают. Саймон осторожно высунул голову: – Ты главный. Ты их сам распустил. Ральф, растянувшись, смотрел на небо и пальмы. – Собрания. Очень уж мы их любим. Каждый день. Хоть по два раза в день. Все болтаем. – Он оперся на локоть. – Вот сейчас протрублю в рог, и увидишь – примчатся как миленькие. И все честь честью, кто-то скажет – давайте построим самолет, или подводную лодку, или телевизор. А после собрания пять минут поработают и разбегутся или охотиться пойдут. Джек вспыхнул: – Ну, мясо-то нам нужно. – Да, но пока его что-то не видно. А шалаши нам тоже нужны. И вообще: охотники твои давным-давно вернулись. Купаются. – Я один пошел, – сказал Джек. – Я их отпустил. Мне… Он рвался передать, чт'o гнало его выследить, настигнуть, убить. – Я один пошел. Я думал, я сам… Снова метнулось в глазах безумие. – Я думал, я убью. – Но не убил. – Думал, убью. Голос у Ральфа дрожал от подавленного волнения: – Но ты не убил пока что. Если б не призвук скрываемой ярости, предложение могло показаться невинным: – Ну, а насчет шалашей – это ты никак? – Нам мясо нужно. – Но его у нас нет. – Враждебность звенела уже открыто. – Будет! В следующий раз будет! Мне бы только бородку на копье. Мы ранили свинью, а копье не держится. Вот научимся делать бородки… – Нам нужны шалаши. И вдруг Джек завопил надсадно: – Обвиняешь меня, да? – Нет, просто мы весь день тут потеем. Больше ничего. Оба покраснели и отвели глаза. Ральф перекатился на живот и стал дергать травинки. – Если дождь польет, как когда мы высадились, нам еще как шалаши понадобятся. И потом, нам шалаши нужны из-за… ну… Он запнулся. Оба перебарывали гнев. И Ральф углубился в другую, безопасную тему: – Сам-то ты не замечал? Джек опустил копье, сел на корточки. – А что? – Ну, боятся они. Он снова перекатился на спину и посмотрел в свирепое, чумазое лицо Джека. – Понимаешь – снится им что-то. Я слышал. Ты вот ночью не просыпался? Джек покачал головой. – Разговаривают, плачут. Малыши. А то и… будто бы… – Будто бы плохо на этом острове. Удивленные тем, что их перебивают, оба подняли глаза на строгое лицо Саймона. – Будто бы, – сказал Саймон, – зверь… зверь или змей и вправду есть. Помните? Двое старших вздрогнули от постыдного слова. О змеях уже не упоминалось, не полагалось упоминать. – Будто бы плохо на этом острове, – отчеканил Ральф. – Да, точно. Джек сел и вытянул ноги. – Они чокнутые. – Да, шизики. А как на разведку ходили – помнишь? Оба улыбнулись, вспомнив те чары первого дня. Ральф продолжал: – Так что шалаши нам нужны вместо… – Дома родного. – Точно. Джек подобрал ноги, обхватил переплетенными руками коленки и нахмурился, стараясь разобраться в собственных мыслях. – А все же в лесу, ну, когда охотишься, не тогда, конечно, когда фрукты рвешь, а вот когда один… Он осекся, не уверенный, что Ральф серьезно его слушает. – Ну-ну, говори. – Когда охотишься, иногда чувствуешь… И вдруг он покраснел. – Это так, ерунда, в общем. Просто кажется. Но ты чувствуешь, будто вовсе не ты охотишься, а за тобой охотятся: будто сзади, за тобой, в джунглях все время прячется кто-то. Снова все трое молчали. Саймон – вдумчиво, Ральф – недоверчиво и почти негодуя. Он сел, выпрямился, почесал грязной пятерней плечо. – Ну, не знаю. Джек вскочил, затараторил: – Так бывает в лесу. Находит. Ерунда, конечно. Только… Просто… Он побежал было к воде и сразу вернулся. – Просто я понимаю, каково им по ночам. Ясно? Ну и все. – Главное – надо, чтоб нас спасли. Джеку пришлось минуту подумать, пока он сообразил, о каком спасении речь. – Спасли? Это конечно! Но сначала мне свинью бы добыть… – Он схватил копье и вонзил в землю. Снова глаза застлало безумие. Ральф критически оглядел его из-за светлой путаницы волос: – Только бы твои охотники помнили про костер… – Опять ты с этим костром!.. Оба затрусили по берегу и уже у края воды повернулись и посмотрели на розовую гору. Дымная струйка чертила меловую полосу по густой сини и, качнувшись, таяла в вышине. Ральф нахмурился: – Интересно, далеко его видно? – А как же. – Нет, мало дыма. Словно почувствовав на себе их взгляд, струйка у основания растеклась густой кляксой, и та поползла вверх мутным столбцом. – Зеленых веток добавили, – пробормотал Ральф. – Чего это они? – Он сощурился, обернулся к горизонту. – Там! – Джек заорал так, что Ральф даже подскочил. – Что? Где? Корабль? Но Джек показывал на высокие откосы, которые шли с горы к более плоской части острова. – Ясно! Там они и лежат! И куда им еще деваться, когда припечет! Ральф недоуменно смотрел в его ликующее лицо. – Они высоко забираются. Высоко – и в тень, и отдыхают в жару, как у нас коровы… – Я думал, ты корабль увидел! – Можно подкрасться… лица разрисовать, чтоб не увидели… окружить их и… Но Ральфа от негодования уже понесло: – Я же тебе про дым! Да ты что-о? Не хочешь, чтоб тебя спасали? Заладил – свиньи, свиньи, свиньи! – Нам мясо нужно! – Я весь день работаю, и со мной никого, только Саймон, а ты приходишь и даже не замечаешь, чего мы понастроили! – Я тоже не загорал. – Тебе это одно удовольствие! – кричал Ральф. – Ты любишь охотиться! А вот я… Оба стояли на ярком берегу, ошарашенные этим взрывом чувств. Ральф первый отвел глаза, якобы посмотреть на играющих в песке малышей. Из-за площадки неслись крики охотников в бухте. На краю площадки растянулся Хрюша, глядя вниз, в слепящую воду. – Ни от кого нету толку. Ему хотелось объяснить, как все всегда оказываются не такими, как от них ждешь. – Вот Саймон – он-то помогает. – Он показал на шалаши. – Все смылись. А он не меньше моего делал. Только вот… – Саймон-то вечно тут как тут… Ральф зашагал к шалашам, Джек с ним рядом. – Помогу немножко, – бормотнул Джек, – потом искупаюсь. – Да ладно уж. Но у шалашей Саймона не оказалось. Ральф сунул голову в дыру, высунулся и оглянулся на Джека: – Смотался. – Надоело ему, – сказал Джек. – Купаться пошел. Ральф нахмурился: – Странный он. С приветом. Джек кивнул неопределенно, кажется в знак согласия, и, не сговариваясь, оба бросили шалаши и отправились к бухте. – Вот искупаюсь, поем чего-нибудь, – сказал Джек, – и на ту сторону горы подамся, следы поищу. Пошли? – Так ведь же солнце почти село! – Ничего, я-то управлюсь… Они шагали рядом – два мира чувств и понятий, неспособные сообщаться. – Эх, мне бы застукать свинью! – Выкупаюсь и сразу за шалаш возьмусь. Они посмотрели друг на друга с изумлением, любовью и ненавистью. Понадобились соленые брызги бухты, крики, барахтание и смех, чтобы снова их объединить. * * * Саймона, которого они думали застать на пляже, там не оказалось. Когда Ральф с Джеком спустились на берег, чтобы взглянуть на гору, он прошел за ними несколько ярдов и остановился. Нахмурившись, он нагнулся над грудой песка, из которого кто-то пытался вылепить домик. Потом отвернулся и целеустремленно направился к лесу. Он был маленький, тощий мальчуган с ост рым личиком, и глаза у него так сияли, что Ральф сначала принял его за веселого, хитрого шалуна. Черные густые космы нависали на низкий, широкий лоб и почти закрывали его. Шорты на нем истрепались, и он, как Джек, ходил босиком. И вообще-то смуглый, Саймон сильно загорел и блестел от пота. Он пошел по просеке, мимо той скалы, на которую взбирался Ральф в первое утро, потом свернул вправо, под деревья. Ноги сами несли его привычным путем среди фруктовых деревьев, где каждый мог раздобыть себе вдоволь и без труда несытной, правда, еды. Цветы и фрукты росли рядом, вперемешку, и вокруг стоял запах спелости и густое жужжание несметных пасущихся пчел. Здесь его догнали увязавшиеся за ним малыши. Они говорили все разом, что-то выкрикивали наперебой и тащили его к деревьям. Среди пчелиного гула, в закатных лучах, Саймон срывал им фрукты, до которых они не могли дотянуться, отыскивал среди листвы самые спелые и наобум совал в жадно протянутые ручки. Оделив всех, он оглянулся. Обнимая охапки отборных плодов, малыши смотрели на него неотрывно и загадочно. Саймон бросил их и свернул на чуть заметную тропку. Скоро за ним сомкнулась чащоба. Высокие стволы поросли неожиданно бледными цветами до самых вершин, а там во тьме кипела шумная жизнь. Между стволами тоже была темень, и, как снасти затонувших судов, повисли на них лианы. Ноги Саймона оставляли следы на рыхлой земле, и по лианам, когда он за них задевал, во всю их длину пробегал трепет. Он добрался наконец до просвета. Тут лианам не приходилось далеко тянуться за солнцем, и они сплели большой ковер и занавесили чащу с опушки; здесь было каменисто и не росло ничего, кроме травки и папоротников. Темные пахучие кусты обнесли опушку стеной, и в этой ограде, как в чаше, плавали свет и жара. С краю опушки большое мертвое дерево привалилось к другим, еще крепким, и проворный вьюнок бойко исчертил его щегольским красно-желтым узором до самого верха. Саймон остановился. Он, как тогда Джек, оглянулся через плечо на сомкнувшийся за ним проход и посмотрел по сторонам, чтобы удостовериться, что никто за ним не следит. Он двигался почти воровато. Потом согнулся и заполз в самую гущу лиан; они сплелись здесь так часто, что взмокали от его пота и он еле сквозь них продирался. Скоро он оказался в гущине, в гнездышке, отделенном сквозящей листвой от опушки. На корточках он отвел руками листья и выглянул. Все застыло на свету, только две пестрые бабочки плясали под зноем. Затаив дыхание, Саймон вдумчиво вслушивался в шумы острова. К острову подступал вечер. Крики ярких, немыслимых птиц, пчелиный гул, даже возгласы чаек, тянущих к себе на ночлег среди скал, делались теперь глуше. Шорох отяжелевших волн у рифа, на мили вдали, был невнятнее шепота крови. Саймон снова опустил лиственный занавес. Потоки медовых лучей убывали. Скользнули по кустам, ушли с зеленых свечек, застряли в кронах, и под деревьями стала сгущаться тьма. Разом вы цвели неуемные краски, отпустила жара и тревога. Подрагивали зеленые свечки. Неуверенно, осторожно выпрастывались из чашечек белые края лепестков. День совсем ушел с опушки, стерся с неба. Тьма хлынула на лес, затопляя проходы между стволами, пока они не стали тусклыми и чужими, как дно морское. Вместо свечек на кустах раскрылись большие белые цветы, и уже их колол стеклянный свет первых звезд. Запах цветов вылился в воздух и заполонил остров. Глава четвертая Длинные волосы, раскрашенные лица День раскачивался лениво, от рассвета до самого падения сумерек, и к этому ритму они раньше всего привыкли. По утрам их веселило ясное солнце и сладкий воздух, огромное море, игры ладились, в переполненной жизни надежда была не нужна, и про нее забывали. К полудню потоки света лились уже почти в отвес, резкие краски утра жемчужно линяли, а жара – будто солнце толкало ее, дорываясь до зенита, – обрушивалась как удар, и они от него уклонялись, бежали в тень и там отлеживались, даже спали. Странные вещи творились в полдень. Слепящее море вздымалось, слоилось на пласты сущей немыслимости; коралловый риф и торчавшие кое-где по его возвышениям чахоточные пальмы взмывали в небо, их трясло, срывало с места, они растекались, как капли дождя по проводу, множились, как во встречных зеркалах. А то земля вдруг вставала там, где никакой земли не было, и тут же на глазах у детей исчезала, как мыльный пузырь. Хрюша по-ученому развенчал все это и назвал миражем; а раз никто из мальчиков не мог добраться вплавь до рифа через лагуну, которую стерегли жадные акулы, то они просто привыкли к этим чудесам и их не замечали, как не замечали таинственных, дрожащих звезд. В полдень видения сливались с небом, и солнце злым глазом глядело вниз. Потом, к вечеру, мираж оседал и горизонт, четкий и синий, вытягивался под низящимся солнцем. И опять водворялась прохлада, омраченная, правда, угрозой тьмы. Лишь только солнце садилось, тьма лилась на остров, как из огнетушителя, и в шалаши под далекими звездами вселялся страх. Однако североевропейский распорядок занятий, игр и еды мешал вполне отдаться новому ритму. Малыш Персиваль залез в шалаш рано и так и не вылезал оттуда два дня, говорил сам с собой, пел, плакал – они даже подумали, что он тронулся, и это им показалось забавно. Вышел он из шалаша осунувшийся, с красными глазами, несчастный: с тех пор этот малыш мало играл и часто плакал. Мальчиков поменьше теперь обозначали общим названием «малыши». Уменьшение роста от Ральфа до самого маленького шло постепенно; и хоть казалось неясно, куда отнести Саймона и Роберта, каждый без труда определял, кто «большой», а кто «малыш». Несомненные малыши – шестилетки – вели особую, независимую и напряженную жизнь. Весь день они жевали, обрывая без разбора все фрукты, до которых могли дотянуться. У них вечно болели животы и был понос. Они невыразимо страшились темноты и в ужасе жались друг к другу. И все же они долгие часы проводили в белом песочке у слепящей воды, играя нехитро и бесцельно. Куда реже, чем следовало ожидать, они плакали и просились к маме; они очень загорели и ходили чумазые. Они сбегались на звуки рога, отчасти потому, что дул в него Ральф, а он по своему росту был переходное звено к миру взрослой власти; отчасти же их развлекали собрания. А вообще они редко лезли к большим и держались особняком, поглощенные собственными важными чувствами и делами. На отмели у речки они строили песчаные замки. Замки выходили высотою почти в фут, убранные ракушками, вялыми цветами и необычными камушками. Их окружало сложное кольцо шоссе, насыпей, железнодорожных линий, пограничных столбов, раскрывавших свой смысл лишь присевшему на корточки наблюдателю. Малыши играли тут, пусть не слишком весело, зато пристально сосредоточась; и часто один замок строило не меньше троих. Трое играли тут и сейчас – Генри был самый большой. Он был дальний родственник того мальчика с багровой отметиной, которого не видали на острове с самого пожара; но Генри ничего этого пока не понимал, и скажи ему кто-нибудь, будто тот улетел домой на самолете, он бы ничуть не смутился и тотчас поверил. Генри сегодня почти верховодил, потому что прочие двое были Персиваль и Джонни, самые маленькие на всем острове. Персиваль был серый, как мышонок, и, конечно, не казался хорошеньким даже собственной маме; Джонни был складный, светловолосый и от природы задира. Но сейчас он слушался Генри, потому что увлекся игрой; и все трое, сидя на корточках, мирно играли. Из лесу вышли Роджер и Морис. Они отдежурили свое у костра и теперь шли купаться. Роджер шагал прямо по замкам, пинал их, засыпал цветы, разбрасывал отборные камушки. Морис с хохотом следовал за ним и довершал разрушение. Трое малышей перестали играть и смотрели на них. Как раз те самые вехи, которые занимали детей сейчас, случайно уцелели, и никто не взбунтовался. Только Персиваль захныкал, потому что ему в глаз попал песок, и Морис поспешил прочь. В прежней жизни Морису случилось претерпеть нагоняй за то, что засорил песком глаз младшего. И теперь, хоть рядом не было карающей родительской руки, Мориса все же тяготило сознание греха. В мыслях невнятно пробивалось подобие извинения. Он бормотнул, что пора и поплавать, и затрусил к воде. Роджер задержался, глядя на малышей. Он не особенно загорел с тех пор, как оказался на острове, но темная грива, падая на лоб и шею, странно шла к угрюмости лица; и, прежде казавшееся просто замкнутым, оно теперь почти пугало. Персиваль перестал хныкать и снова стал играть – песок вымыло слезами. Джонни смотрел на него синими бусинками, потом взбил фонтан из песка, и Персиваль снова заплакал. Генри надоело играть, и он побрел вдоль берега, Роджер пошел за ним, но держался поближе к пальмам. Генри брел далеко от пальм и тени – он был еще мал и глуп и не прятался от солнца. Он спустился к воде и стал возиться у края. Был прилив, могучий, тихоокеанский, и каждые несколько секунд вода в спокойной лагуне чуть-чуть поднималась. Кое-кто жил в самой крайней водной кромке – мелкие прозрачные существа взбегали с волной пошарить в сухом песке. Крошечными органами чувств они проверяли новое поле: а вдруг там, где во время последнего их наскока ничего не было, окажется еда – птичий помет, мошки, нежданные отбросы наземной жизни. Словно несчетными зубчиками небывалых грабель, они прочесывали и вычищали песок. Генри не мог оторваться от этого зрелища. Он тыкал в песок палочкой, выбеленной, обкатанной, тоже оказавшейся тут по воле волн, и старался направить по-своему усилия маленьких мусорщиков. Он рыл в песке канавы, их заливал прилив, и Генри сталкивал в эти воды своих подопечных. Замирая от счастья, он наслаждался господством над живыми тварями. Он с ними разговаривал, он приказывал, понукал. Прилив заставлял Генри пятиться, наливал его следы и превращал в озера, где подданные оказывались в его нераздельной власти. Генри сидел на корточках у края воды, наклонясь, волосы свисали ему на лоб, на глаза, а дневное солнце градом пускало в него невидимые стрелы. Роджер выжидал. Сперва он притаился за стволом толстой пальмы. Но Генри был так явственно поглощен своим занятием, что Роджер в конце концов совершенно перестал прятаться. Он вышел из-за ствола и оглядел берег. Персиваль с ревом убежал, и замки достались счастливцу Джонни. Тот сидел среди них, напевал и швырял песком в воображаемого Персиваля. За ним Роджер видел выступ площадки и отсветы брызг – в бухте плескались Ральф, и Саймон, и Хрюша, и Морис. Он внимательно вслушался, но, кроме их криков, ничего не услышал. Вдруг ветер качнул пальмы, так что дрогнули и забились листы. С ветки в шести футах над Роджером сорвалась гроздь орехов, волокнистых комьев, каждый – мяч для регби. Они тяжко плюхнулись вокруг, но в него не попали. Роджер и не подумал спасаться. Он переводил взгляд с орехов на Генри. Пальмы росли на намывной полосе, и многие поколения пальм повытягивали из почвы камешки, прежде лежавшие в песке другого берега. Роджер нагнулся, поднял камешек и запустил в Генри, но так, чтобы промахнуться. Камень символом сместившегося времени просвистел в пяти ярдах от Генри и бухнул в воду. Роджер набрал горстку камешков и стал швырять. Но вокруг Генри оставалось пространство ярдов в десять диаметром, куда Роджер не дерзал метить. Здесь, невидимый, но строгий, витал за прет прежней жизни. Ребенка на корточках осеняла защита родителей, школы, полицейских, закона. Роджера удерживала за руку цивилизация, которая знать о нем не знала и рушилась. Вода хлюпала. Генри насторожился. Он изменил своим тихим прозрачным малявкам и, как сеттер, нацелился на центр слоящихся кругов. Камни падали то по одну, то по другую сторону от Генри, и он послушно крутил шеей, но все не успевал застигнуть взглядом камень на лету. Наконец это ему удалось, и он стал весело озираться и искать, где же решивший его позабавить приятель. Но Роджер снова нырнул за ствол и прижался к нему. Он запыхался и жмурился. А Генри уже утратил к камням интерес и побрел прочь. – Роджер… Джек стоял ярдах в десяти, под пальмой. Роджер открыл глаза, увидел его, и еще более темная тень наползла на смуглоту щек, но Джек ничего не заметил. Он кивал, он всем своим видом подзывал Роджера, и Роджер к нему подошел. У моря запруженная песком река наливала заводь, крошечное озерцо. Оно все поросло иголками камыша и кувшинками. Там ждали Сэм и Эрик и еще Билл. Джек зашел в тень, стал возле озерца на коленки и развернул два больших листа. В одном оказалась белая глина, в другом – красная. Рядом была головешка. Между делом Джек объяснял Роджеру: – Чуять они меня не чуют. А видят наверное. Видят что-то розовое в кустах. Он размазывал по лицу глину. – Эх, мне бы еще зелененькой! Он повернулся к Роджеру наполовину закрашенным лицом и ответил на мелькнувшую в его взгляде догадку: – Это я для охоты. Как на войне. Ну – маскировка. Когда что-то на что-то еще похоже. Он очень старался растолковать это Роджеру. – … ну, как бабочки на дереве серые… Роджер понял и угрюмо кивнул. Близнецы подошли к Джеку и стали чем-то возмущаться. Джек отмахнулся от них: – Да ну вас. Он затушевывал головешкой просветы между красным и белым у себя на лице. – Хотя нет. Вы со мной пойдете. Он взглянул на свое отражение и разочаровался. Нагнулся, зачерпнул полные пригоршни теплой воды и все смыл с лица. Снова показались веснушки и рыжие брови. Роджер хмуро усмехнулся: – Вид ничего. А Джек уже сочинил себе новое лицо. Одну щеку и веко он покрыл белым, другую половину лица сделал красной и косо, от правого уха к левой скуле, полоснул черной головешкой. Потом опять заглянул в воду, но от его дыхания она замутилась. – Эрикисэм. Ну-ка быстренько мне кокос. Пустой. Он стал на коленки и зачерпнул скорлупой воды. Круглая солнечная заплата легла на лицо, и глубь высветлилась ярким зеркалом. Он недоуменно разглядывал – не себя уже, а пугающего незнакомца. Потом выплеснул воду, загоготал и вскочил на ноги. Возле заводи над крепким телом торчала маска, притягивала взгляды и ужасала. Джек пустился в пляс. Его хохот перешел в кровожадный рык. Он поскакал к Биллу, и маска жила уже самостоятельной жизнью, и Джек скрывался за ней, отбросив всякий стыд. Красное, белое, черное лицо парило по воздуху, плыло, пританцовывая, надвигалось на Билла. Билл хихикал, потом вдруг смолк, повернулся и стал продираться сквозь кусты. Джек метнулся к близнецам. – Остальным построиться. Пошли. – Но ведь же… – … мы… – Пошли! Я подкрадусь и ка-ак… Маска завораживала и подчиняла. Ральф вылез из воды, пробежал по берегу и сел в тень, под пальмы. Светлые волосы налипли ему на лоб, и он их смахнул. Саймон плавал и сучил ногами, а Морис учился нырять. Хрюша слонялся по берегу, что-то искал в песке, подбирал, равнодушно бросал. Пленившие его прудки накрыло приливом, и он выжидал, когда спадет вода. Вот он увидел Ральфа под пальмой, подошел и устроился рядышком. На Хрюше еще кое-как держались остатки шортов, толстый живот золотисто загорел, и очки по-прежнему вспыхивали, когда он на что-то устремлял взгляд. У него, единственного на острове, волосы будто и не отросли. Все мальчики встряхивали густыми гривами, а у Хрюши голова чуть-чуть обросла, будто ей так и надо быть лысой и этот несовершенный покров потом сойдет, как мшистый налет с рогов олененка. – Я вот думал, – сказал он, – насчет часов. Нам бы солнечные часы сделать. Воткнуть в песок палку и… Объяснять связанные с этим математические сложности было бы чересчур утомительно. Хрюша сделал только несколько круговых взмахов руками. – И еще можно сделать самолет, и телевизор, – отозвался Ральф кисло, – и паровой двигатель. Хрюша покачал головой. – Туда сколько металла идет, – сказал он. – У нас же нету его, металла этого. А палка вот есть. Ральф обернулся и не удержался от улыбки. Хрюша был зануда. Его пузо и практические идеи надоели Ральфу, но ужасно весело было его дурачить, даже когда это выходило не нарочно. Хрюша увидел улыбку и ложно истолковал ее как знак дружелюбия. Старшие не сговариваясь сошлись на том, что Хрюша чужак, не только из-за акцента и ошибок, ошибки-то бы еще куда ни шло, но из-за пуза, астмы, стекляшек и известного отвращения к физическому труду. И вот, заметив, что развеселил Ральфа, он обрадовался и стал развивать свою мысль: – У нас сколько хочешь их, палок. Можно, чтоб у каждого свои часы. И будем всегда сколько время знать. – Вот уж много толку! – Сам говорил – надо чего-то делать. Чтобы нас спасли. – А, да ну тебя. Он вскочил и побежал к бухте, где Морис как раз нырнул весьма неудачно. Ральф обрадовался, что можно переменить тему. И, завидя вынырнувшего Мориса, закричал: – Эх ты, мешок! Мешок! Морис улыбнулся Ральфу, а тот легко заскользил по воде. Он тут лучше всех плавал. Но сейчас болтовня о спасении, дурацкая трепотня о спасении, его разозлила и не утешали даже зеленая глубь и золотое, дробное солнце. Он не стал играть с ребятами, ровно прогреб под Саймоном и, блестя и струясь, как тюлень, вылез полежать на другой стороне. Этот нелепый Хрюша подался туда же, но Ральф лег на живот и притворился, будто его не заметил. Мираж исчез, и Ральф хмуро кинул взглядом по тугой и синей черте горизонта. Через секунду он был на ногах, он орал: – Дым! Дым! Саймон сел было прямо в воде и, конечно, захлебнулся; Морис, собиравшийся нырнуть, качнулся на пятках, метнулся к площадке, свернул и бросился на траву под пальмы. И на всякий случай стал натягивать свои рваные шорты. Ральф стоял, одной рукой он придерживал волосы, другую сжал в кулак. Саймон выбирался из воды. Хрюша тер очки об шорты и косился на море. Морис совал обе ноги в одну штанину. Только Ральф не шевелился. – Дыма не видать, – протянул с сомнением Хрюша. – Дыма не видать. Где он у тебя, дым этот, а, Ральф? Ральф молчал. Он теперь обеими руками зажал лоб, чтоб в глаза не лезли волосы. Весь подался вперед, и соль уже выбеливала ему тело. – Где ж корабль, а, Ральф? Саймон стал рядом и смотрел на горизонт из-за плеча Ральфа. Штаны Мориса вздохнули и треснули, он скинул их, побежал за деревья и тотчас вернулся. Дым был – плотный узелок над горизонтом, и узелок этот тихо-тихо разматывался. Под ним была точка – наверно, труба. Ральф, весь белый, бормотал: – Они увидят наш дым. Хрюша наконец-то смотрел куда нужно: – Его почти что не видать. Он оглянулся и посмотрел на гору. Ральф впился взглядом в корабль. Лицо было уже не такое белое. Саймон стоял рядом и молчал. – Я, конечно, плохо вижу, – сказал Хрюша. – Но наш дым-то, он у нас есть или нету его? Ральф только дернулся, не отрываясь от корабля. – Где наш-то дым? Подбежал Морис, он тоже уставился на море. Саймон и Хрюша смотрели на гору. Хрюша сморщился, а Саймон заорал, как будто больно ударился: – Ральф! Ральф! Голос был такой, что Ральфа завертело на песке. – Вы мне скажите, – изнемогал Хрюша. – Есть там сигнал? Ральф глянул на тающий дым над горизонтом, потом снова на гору. – Ральф, ну Ральф же! Есть там сигнал? Саймон робко потянулся рукой к Ральфу; но Ральф уже бежал, взметая брызги, он пронесся по отмели, по белому, каленому песку, под пальмы. Через секунду он сражался с кустами, которыми уже заросла просека. Саймон побежал следом, за ним Морис. Хрюша все орал: – Ральф! Ральф! Потом он тоже побежал и, взбираясь на террасу, споткнулся о сброшенные Морисом шорты. Позади, за четверыми мальчиками, медленно скользил по горизонту дымок; а на берегу Генри и Джонни швыряли песком в глаза Персивалю, и снова тот уныло хныкал; и все трое не ведали о переполохе. Одолев просеку, Ральф совсем запыхался и только и мог что выругаться. Он нещадно кидался беззащитно голым телом на шипы и весь окровавился. У крутого подъема, уже на гору, он запнулся. Морис был сзади, всего в нескольких ярдах. – Хрюшины очки! – крикнул Ральф. – Если костер погас… Он смолк и покачнулся. Хрюша еще ковылял по берегу, еле видный отсюда. Ральф глянул на горизонт, потом опять на гору. Может, лучше сперва взять у Хрюши очки? Или корабль уйдет? Но вдруг они взберутся, а огонь погас, и стой тогда и смотри, как плетется Хрюша, а корабль исчезает за горизонтом? И в послед ней крайности, не зная, на что решиться, Ральф крикнул: – Господи! Ох! Господи! Саймон, задыхаясь, продирался сквозь кусты. Ему свело лицо. Ральф карабкался вверх, провожая бешеным взглядом исчезающий дымный жгутик. Костер погас. Они это поняли сразу. Они это знали уже там, внизу, когда их поманил родной дым. Костер совсем погас, не дымился, остыл; дежурные ушли. Рядом наготове лежало бесполезное топливо. Ральф оглянулся на море. Снова чужой и пустой – только смутный след от дыма – вытянулся горизонт. Ральф, спотыкаясь, бежал вдоль скал, отшатывался от красного обрыва и кричал кораблю: – Вернитесь! Вернитесь! Он метался по краю обрыва, не отворачивая лица от моря, и как сумасшедший звал: – Вернитесь! Вернитесь! Подоспели Саймон и Морис. Ральф смотрел на них не мигая. Саймон отвернулся, утирая щеки. Ральф выпалил ужасное – хуже он не знал – слово: – Сволочи! Погубили костер. Он скользнул глазами вдоль чужого склона. Хрюша наконец вскарабкался, он задыхался, и он хныкал, как малыш. Вдруг Ральф сжал кулаки и ужасно покраснел. Взгляд вперился в одну точку, голос сорвался: – Вон они. Процессия двигалась далеко внизу, у самой воды, по розовой осыпи. Кое на ком из мальчиков были черные шапочки, вообще же шли почти нагишом. Дружно поднимали палки вверх, нападая на легкие тропки. Что-то пели, что-то насчет груза, который очень осторожно несли заблудшие близнецы. Джека Ральф различил сразу, даже с такого расстояния; высокий, рыжий, он, разумеется, шел во главе. Саймон посмотрел на Джека из-за плеча Ральфа, как раньше он смотрел из-за плеча Ральфа на горизонт, и, кажется, испугался. Ральф больше ничего не сказал и ждал, когда они подойдут. Пение сюда долетало, но даль заглатывала слова. За Джеком шли близнецы и несли на плечах длинную жердь. Кровавая свиная туша свисала с жерди и грузно качалась, когда близнецы спотыкались на неровной дороге. Голова моталась под зияющим горлом и будто вынюхивала дорогу. Вот уже над черным палом забились обрывки песни: «Бей свинью! Глотку режь! Выпусти кровь!» Но как раз когда они стали разбирать слова, процессия дошла до самой кручи и на минутку песня запнулась. Хрюша хлюпнул носом, и Саймон шикнул на него, будто он громко заговорил в церкви. Первым на вершине показалось раскрашенное лицо Джека, и он ликуя поднял копье в знак привета. – Смотри-ка, Ральф. Мы свинью убили. Подкрались… Окружили… И охотники наперебой: – Окружили… – Ка-ак нападем… – Она визжать… Свинья качалась между близнецами, роняла черные капли. На лицах близнецов, будто на двоих одна, сияла самозабвенная улыбка. Джека распирало, он не знал, с чего начать. Сначала вместо слов он просто пустился в пляс, но вспомнил о своем достоинстве и за стыл, улыбаясь. Заметил у себя на руках кровь, перекосился, поискал, чем бы ее вытереть, вытер об шорты и расхохотался. Тогда заговорил Ральф: – Вы бросили костер. Джек осекся от такой бестактности, но она не могла омрачить его счастья. – Ничего, новый разведем. Эх, Ральф, был бы ты с нами. Было потрясающе! Она лягнула близнецов, они шлепнулись… – Мы ее зажали… – Я ка-ак на нее… – А я ей горло перерезал. – Джек сказал это гордо, но все-таки передернулся. – Разреши, Ральф, я твой нож возьму, первую зарубку у себя на рукоятке сделать. Охотники скакали и трещали. Близнецы все еще улыбались. – Крови было – жуть! – Джек захохотал и снова передернулся. – Ты бы видел! – Теперь мы каждый день будем охотиться… Ральф не двигался, он снова заговорил, севшим голосом: – Вы бросили костер. Джека наконец проняло. Он переводил взгляд с близнецов на Ральфа. – Они нам для охоты были нужны, – сказал он, – а то бы нам ее не окружить. – И он вспыхнул виновато. – Костер же час или два всего как погас. Новый разведем… Он заметил разодранную голую кожу Ральфа, хмурое молчание всех четверых. В великодушии счастья ему хотелось всех оделить радостью происшедшего. В голове теснились образы, открытия; открытия, которые они сделали, когда зажали бьющуюся свинью, перехитрили живую тварь, покорили своей воле, а потом долго, жадно, как пьют в жару, отнимали у нее жизнь. – Крови было! И он широко развел руки в стороны. Притихшие охотники снова оживились. Ральф смахнул волосы со лба. Другой рукой показал на пустой горизонт. Голос был такой громкий и злой, что все сразу стихли. – Там был корабль. Джек сразу понял, что это означает, и не выдержал взгляда Ральфа. Нагнулся, положил руку на свиную тушу, взялся за нож. Ральф сжал кулак, и голос у него дрогнул: – Был корабль. Там. Ты обещал следить за костром, а он из-за тебя погас. И шагнул к Джеку. Тот уже смотрел ему в лицо. – Они бы нас заметили. Мы бы домой поехали. Этого Хрюша не снес, от горя он позабыл о всякой робости. Он завопил: – А ты, Джек Меридью, все со своей этой кровью! Со своей охотой! Мы бы домой поехали! Ральф отстранил Хрюшу: – Тут я главный. И ты должен исполнять, что я скажу. А ты только говорить умеешь. Ты даже шалаши строить не можешь. Тебе бы все охотиться, а костер погас. Он отвернулся и на секунду умолк. Потом голос у него опять чуть не сорвался: – Был корабль… Один из охотников, который поменьше, расплакался. До всех уже доходила ужасная истина. Джек, ковырявший ножом тушу, весь покраснел. – Работа большая. Нам все были нужны. Ральф повернулся: – Кончили бы шалаши, и были бы у тебя все. Так нет, тебе лишь бы охотиться… – Нам мясо нужно. Джек выпрямился. С ножа капала кровь. Двое мальчиков стояли лицом к лицу. Сверкающий мир охоты, следопытства, ловкости и злого буйства. И мир настойчивой тоски и недоумевающего рассудка. Джек переложил нож в левую руку и размазал кровь по лбу, сдвигая налипшую прядь. Хрюша опять завел: – Все из-за тебя. Обещал следить за дымом… Такое от Хрюши да еще под всхлипы кое-кого из охотников вывело Джека из себя. В синих глазах метнулась ярость. Он шагнул, с облегчением размахнулся и ткнул Хрюшу в живот кулаком. Тот хрюкнул и сел. Джек стоял над ним. Голос у него исказился от унижения: – А этого не хочешь? Что – съел? Жирняй! Ральф шагнул к ним, и Джек съездил Хрюшу по голове. Очки упали, звякнули об камни. Хрюша заорал в ужасе: – Мои очки! Он ползал на четвереньках, шарил по камням, но Саймон опередил его и подал ему очки. На вершине горы крылато кружили и бились, раздирая Саймона, страсти. – Одно стекло разбито. Хрюша схватил очки и надел. Он злобно смотрел на Джека. – Я не могу без очок. Я одноглазый теперь. Ты дождешься! Джек двинулся на Хрюшу, тот уклонился, перелез через большой камень и спасся за ним. Высунулся и сверкнул уцелевшим стеклом на Джека: – Я не могу без очок! Ты дождешься! Джек изобразил и позу, и вой: – Без очо-о-к, дождесся! Сам Хрюша и представление Джека были до того уморительны, что охотники прыснули. Джек ободрился. Он сделал еще несколько шажков раскорякой, и все зашлись от хохота. Даже у Ральфа дрогнули губы, но он тотчас же разозлился на себя. И почти шепнул: – Это подлость. Джек вздрогнул, перестал кривляться, постоял, посмотрел на Ральфа. И выкрикнул: – Ну ладно! Ладно! Он оглядывал Хрюшу, Ральфа, охотников. – Правда, это нехорошо. Ну, насчет костра… Вот, значит… я… И – с оттяжкой: – Прошу меня извинить. Охотники отозвались на красивый жест восхищенным гулом. Они давали понять, что Джек молодец, что от своего великодушного извинения он только выгадал, тогда как Ральф каким-то образом прогадал. И теперь от него ждали достойного ответа. Ничего, ничего такого Ральф не мог из себя выдавить. Джек действительно ловко выкрутился, но Ральфа он только еще больше разозлил. Костер погас, корабль ушел. Неужели им этого мало? Какой уж достойный ответ, он не мог совладать со злостью: – Это подлость. Над вершиной горы сгустилось молчание. Взгляд Джеку за стлала муть и прошла. Последнее слово осталось за Ральфом. Он буркнул: – Ладно. Разжигайте костер. Наконец можно было заняться делом, и всем полегчало. Ральф больше ничего не говорил, не делал, он стоял и смотрел на золу под ногами. Джек очень шумел. Отдавал приказы, пел, свистел, бросал фразы молчащему Ральфу, фразы, не требовавшие ответа и потому не приглашавшие к перепалке; а Ральф все молчал. Никто, даже Джек, не рискнул попросить, чтоб он сдвинулся, и в конце концов костер стали складывать ярдах в трех от него, на куда менее удобном месте. Так Ральф утвердил свое главенство и не придумал бы лучшего способа, если б хоть целую неделю ломал над этим голову. Перед оружием, столь непонятным и неодолимым, Джек пасовал и без отчетно кипел. К тому времени когда костер сложили, их разделял высокий барьер. Когда осталось только зажечь, снова была напряженная минута. Джек нерешительно мешкал. И вот, к его изумлению, Ральф подошел к Хрюше и снял с него очки. Ральф и сам не заметил, как между ним и Джеком вновь закрепилась треснувшая было нить. – Давай я. – Нет, я сам. Хрюша стоял за Ральфом, утопая в море ополоумевших красок, а тот, на коленках, направлял зайчика. Как только огонь вспыхнул, Хрюша сразу протянул руку и схватил свои очки. Непобедимо лиловые, красные, желтые цветы ошарашивали их красотой, и всем стало не до враждебности. Снова они сделались мальчиками вокруг бивачного костра, и даже Ральф с Хрюшей почти влились в кружок. Скоро все побежали за валежником, а Джек разделывал тушу. Сперва хотели всю тушу зажарить прямо на жерди, но ничего не вышло, жердь сразу сгорела. Тогда сообразили натыкать куски мяса на ветки и совали в огонь; но так и самим приходилось хорошенько поджариваться. У Ральфа текли слюнки. Он думал отказаться от мяса, но долгая диета из фруктов, орехов да кое-когда то рыбы, то краба сломила его выдержку. Он схватил кусок недожаренного мяса и накинулся на него, как волк. У Хрюши тоже текли слюнки, он сказал: – А мне? Джек собирался потомить его неизвестностью, чтоб показать свою власть; невыдержанный Хрюша сам нарывался на жестокость. – Ты не охотился. – Ральф тоже, – зашелся Хрюша. – И Саймон. – И он подытожил: – В крабе небось не больно много мяса поешь. Ральф поежился. Саймон, сидевший между Хрюшей и близнецами, обтер рот, сунул свой кусок Хрюше за камень, и тот его схватил. Близнецы фыркнули, а Саймон потупился от стыда. Тут Джек вскочил, откромсал большущий кусок мяса и швырнул к ногам Саймона. – На! Жри, тебе говорят! Он буравил Саймона взглядом. – Ну! Он закружился в центре кружка ошарашенных мальчиков. – Я вам мясо добыл! Вся досада, все несчетные стыдные обиды вылились в первозданной пугающей вспышке. – Я раскрасил лицо… Я подкрался… Ну и жрите… А я… На вершине горы молчание густело, густело, пока не стало слышно, как трещит огонь и, жарясь, шипит мясо. Джек огляделся, ища сочувствия, но встретил одну почтительность. Ральф стоял на пепелище сигнального огня с мясом в руках и молчал. Наконец молчание нарушил Морис. Он обратился к единственной теме, которая могла объединить всех: – А вы ее где нашли? Роджер кивнул на чужой склон: – Там они были. У моря… Джек уже оправился. Он сам хотел рассказывать. Он перебил Роджера: – Мы залегли вокруг. Я подкрался на четвереньках. Копья ее не брали, без зазубрин потому что. Свинья побежала и как завизжит… – Потом обратно, попала в кольцо, кровь хлещет… Мальчики трещали наперебой, радостно, взахлеб: – Мы ее зажали в кольцо… От первого же удара у свиньи отнялись задние ноги, так что легко было зажать ее и добивать, добивать… – А я ей горло перерезал. Близнецы, со своей вечной обоеликой улыбкой, вскочили и стали плясать один вокруг другого. И вот плясали уже все, все визжали в подражание издыхающей свинье, кричали: – По черепушке ее! – По пятачку! Морис с визгом вбежал в центр круга, изображая свинью; охотники, продолжая кружить, изображали убийство. Они танцевали, они пели: – Бей свинью! Глотку режь! Добивай! Ральф смотрел на них, ему было и завидно, и противно. Он выждал, пока они угомонились, пока замолкли последние отзвуки песни, и только тогда заговорил: – Я созываю собрание. Все по очереди замирали и обращали к нему лица. – Собрание. Я объявляю сбор, хоть нам, может, придется сидеть в темноте. Идите на площадку. Как только я протрублю в рог. Сейчас же. Повернулся и пошел вниз. Глава пятая Зверь выходит из вод Вода прибывала, и только узкая полоска твердого берега осталась между белым бугристым подножием террасы и морем. Ральф пошел по этой твердой полоске, потому что ему надо было хорошенько подумать, а хорошо думается только тогда, когда идешь, не глядя себе под ноги. И вдруг, бредя вдоль воды, он изумился. Он вдруг понял, как утомительна жизнь, когда приходится заново прокладывать каждую тропку и чуть не все время, пока не спишь, ты следишь за своими вышагивающими ногами. Он остановился, окинул взглядом обуженный пляж, первая веселая разведка вспомнилась ему как что-то из дальнего, лучезарного детства, и он горько усмехнулся. Он повернул и пошел обратно, к площадке, и солнце теперь било ему в лицо. Ральф готовился к речи, и, бредя в густом, слепящем солнечном блеске, он пункт за пунктом ее репетировал. Итак, это собрание не для глупостей, с этим пора покончить, сейчас вообще не до выдумок… Он запутался в мыслях, неясных оттого, что ему не хватало слов, чтобы выразить их. Нахмурился и стал обдумывать все сначала. Это собрание не забава, а дело серьезное. Тут он прибавил шагу, подгоняемый мыслью о том, что надо спешить, что садится солнце, и всколыхнувшийся от его скорости ветерок дунул ему в лицо. Ветерок приплюснул серую рубашку к груди Ральфа, и он заметил – он сейчас вообще все понимал и замечал, – как складки на рубашке противно задубели, стали будто картонные и как обтрепанными краями шортов ему больно, докрасна растерло ноги. Ральф с омерзением понял, до чего он грязен и опустился; он понял, как надоело ему вечно смахивать со лба спутанные космы и по вечерам, когда спрячется солнце, шумно шуршать сухой листвой, укладываясь спать. Тут он припустил почти бегом. Берег возле бухты был усеян группками дожидавшихся собрания мальчиков. Перед ним молча расступались, понимая, что он не в духе из-за незадачи с костром. Место для собраний, где он остановился, было треугольником, но, как и все, что они делали, составленным наспех и кое-как. Основанием было бревно, на котором полагалось сидеть самому Ральфу, – огромное мертвое дерево необычных для площадки размеров. Вряд ли оно могло тут вырасти. Скорей всего его занесло одной из знаменитых тихоокеанских бурь. Оно лежало параллельно берегу, и, сидя на нем, Ральф смотрел на остров, для других вырисовываясь темным силуэтом против сверкания лагуны. Боковые стороны треугольника были неравны. Справа лежал ствол, отполированный беспокойным ерзанием, но уже не такой толстый и куда менее удобный. Слева было четыре небольших бревнышка, и одно – дальнее – злосчастно пружинило. Каждый раз собрание разражалось хохотом, когда кто-то, слишком привольно рассевшись, толкал его и оно скидывало полдюжины ребят в траву. И ни у кого, подумал теперь Ральф, ни у кого не хватило ума – хорош же он сам, и Джек, и Хрюша – привалить камень к деревцу, которому охота кувыркаться. Так и будут они с него плюхаться, потому что, потому что, потому… И снова он совершенно запутался. Возле каждого бревна трава повытерлась, но в центре треугольника она росла высоко и буйно. У вершины трава была тоже густая, там никогда не садился никто. Высокие серые стволы ровно тянулись вверх или клонились вокруг треугольника, подпирая низкую лиственную кровлю. По бокам был берег, сзади – лагуна, впереди – темень острова. Ральф подошел к своему месту. Никогда еще он так поздно не созывал собраний. Ну да, потому-то все сейчас и выглядело по-другому. Обычно зеленая кровля снизу высвечивалась золотыми бликами и тени на лицах были перевернуты, как когда держишь фонарик в руке. А теперь солнце садилось и забрасывало тени, как им положено. Опять его повело на мудреные выкладки. Если лицо совершенно меняется от того, сверху ли или снизу его осветить, – чего же стоит лицо? И чего все вообще тогда стоит? Ральф поежился. Когда ты главный, тебе приходится думать и надо быть мудрым, в этом вся беда. То и дело надо принимать быстрые решения. И тут поневоле будешь думать, потому что мысли – вещь ценная, от них много проку. «Только вот, – решил Ральф, глядя на место главного, – думать-то я не умею. Не то что Хрюша». Второй раз за вечер Ральф пересматривал ценности. Хрюша думать умеет. Как он здорово, по порядку все всегда провернет в своей толстой башке. Но какой же Хрюша главный? Хрюша смешной, толстопузый, но котелок у него варит, это уж точно. Ставши специалистом по части мыслей, Ральф теперь-то уж понимал, кто умеет думать, кто нет. Бьющее в глаза солнце напомнило о позднем часе, и он снял с дерева рог и стал рассматривать. От того, что его вытащили из родной стихии, розовая и желтая поверхность рога выцвела чуть не до белизны и стала почти прозрачной. Ральф рассматривал рог с нежной почтительностью, будто вовсе и не он сам своими руками выловил его из воды. Он окинул взглядом место собраний и поднял рог к губам. Все только того и ждали и сбежались сразу. Те, кто знал, что корабль прошел мимо острова, а костер не горел, боялись еще больше прогневить Ральфа; те же, кто, как малыши, например, ничего не знали, поддались общему настроению. Места быстро заполнялись. Джек, Саймон, Морис, большинство охотников сели справа от Ральфа; остальные – слева, на солнце. Хрюша остался вовне треугольника. Это означало, что он намерен слушать, не говорить; Хрюша выражал таким образом неодобрение. – Значит, так: нам надо сейчас же провести собрание. Никто ничего не ответил, но все лица обратились к Ральфу. Ральф покачал рогом. Он по опыту знал, что подобные важные утверждения, чтобы они дошли до всех, надо повторить хотя бы дважды. Надо сидеть, держать рог перед глазами мальчиков, кое-как пристроившихся на бревнах, и ронять слова обкатанными тяжелыми камешками. Он поискал в уме самых простых слов, чтобы даже малыши могли их понять. Потом уж пусть Джек, Морис и Хрюша плетут что хотят, это они умеют, но сначала надо ясно и четко выразить, о чем пойдет речь. – Нам надо сейчас же провести собрание. Не для шуточек. Не для того, чтоб хихикать или сваливаться с бревна, – малыши на кувыркающемся бревне хихикнули и переглянулись, – не для того, чтоб остроумие показывать и… – он поднял рог и с натугой искал словцо похлеще, – умничать. Совсем не для этого всего. А чтобы поговорить начистоту. Он немного помолчал. – Вот я шел. Шел я один и думал. Я знаю, что нам надо. Нам надо поговорить начистоту. Ну и вот, сейчас я сам скажу. Он опять помолчал и привычно смахнул волосы со лба. Хрюша на цыпочках подошел к треугольнику, покончив с неудачной демонстрацией. Ральф продолжал: – Собраний у нас хватает. Всем нравится говорить, собираться. Всякие решения принимать. Но мы ничего не выполняем. Вот решили носить воду из реки в кокосовых скорлупах, накрывать ее свежими листьями. Ну, и сперва так и было. Теперь воды нет. Скорлупы сухие. Все на реку ходят пить. Пронесся гул. Все соглашались с Ральфом. – Конечно, из реки тоже можно напиться, что тут плохого. Я и сам-то лучше стану пить там, ну, где водопад, вы знаете, чем из старой кокосовой скорлупы. Но ведь мы же сами решили носить. И не носим. Сегодня было только две скорлупы с водой. Он провел языком по сухим губам. – Теперь про шалаши. Про убежища. Снова поднялся и стихнул гул. – Спите вы почти все в шалашах. Сегодня, кроме Эрикисэма, которые у костра дежурят, все в шалашах будут спать. А кто их строил? Тут уж собрание расшумелось. Шалаши строили все. Снова Ральфу пришлось помахать рогом. – Погодите вы! Я спрашиваю – кто все три шалаша строил? Первый мы строили все, второй строили вчетвером, а последний только мы с Саймоном. То-то он и шатается. Погодите. Ничего смешного. Он развалится, когда опять польет дождь. А тогда нам будут нужны все три шалаша. Он умолк, откашлялся. – И еще одно. Мы решили, что уборная у нас будет там, в тех скалах за бухтой. Что ж, очень даже правильно. Волны сами обмывают эти скалы. Это и малыши знают. Кругом опять стали хихикать и переглядываться. – А теперь где хотят, там и присаживаются. Возле самых шалашей, прямо на площадке. Вы, малыши, если у вас схватит живот, когда рвете фрукты… Собрание ревело. – Я говорю, как прихватит, вы бы хоть от фруктов подальше. А то грязь и безобразие. Снова поднялся смех. – Я говорю, это безобразие! Он подергал на себе серую, задубевшую рубашку. – Безобразие! Если прихватит, надо в скалы бежать. Ясно? Хрюша потянулся за рогом, но Ральф затряс головой. Он обдумал свою речь, пункт за пунктом. – Надо всем нам снова ходить к этим скалам. А то грязно очень. – Он умолк. Предчувствуя взрыв, все затаили дыхание. – И еще. Насчет костра. Ральф вздохнул почти со стоном, и по собранию эхом пронесся вздох. Джек принялся стругать прутик, что-то шепнул Роберту, и тот отвернулся. – Костер тут на острове – важней всего. Как же нас спасут, если он у нас не будет гореть? Только, может, чудом. И неужели же мы не можем с этим справиться? Он выбросил вперед правую руку. – Смотрите! Сколько нас! И мы не смогли удержать костер. Вы что – не понимаете? Костер нельзя забывать, уж лучше… лучше умереть! Охотники смущенно захихикали. Ральф посмотрел на них и продолжал запальчиво: – Эх вы, охотники! Еще смеетесь! Поймите вы – костер важней, чем ваши свиньи, сколько бы вы их там ни понаубивали. Вы что, не соображаете? – Он развел руками и оглядел всех. – Дым у нас всегда должен быть – хоть умри! Он умолк, уже взвешивая новый пункт. – И еще одно. Кто-то выкрикнул: – Может, хватит? Кто-то тихонько поддакнул. Ральф не стал ничего замечать. – И еще одно. Мы чуть весь остров не спалили. И мы только зря время теряем, сдвигаем камни, разводим маленькие костры, чтоб жарить. И вот я, как главный, объявляю правило. Костры нигде не жечь ни за что. Только на горе. Шум поднялся неимоверный. Все вскакивали, орали, Ральф орал в ответ: – Если тебе нужно зажарить рыбу или краба – подымайся на гору, ничего с тобой не случится! И так оно верней. В низящихся лучах замелькали потянувшиеся за рогом руки. Ральф вспрыгнул на бревно. – Вот что я хотел сказать. Ну и сказал. Вы сами меня выбрали. И должны меня слушаться. Постепенно все затихли, уселись. Ральф спрыгнул на землю и заговорил обычным голосом: – Значит, так. Уборная в скалах. Костер чтоб всегда горел и всегда был дым. Жечь огонь только на горе. Еду жарить там. Джек встал, мрачно хмурясь, потянулся за рогом. – Я еще не кончил. – Да ты уж сколько наговорил! – У меня рог. Джек сел, недовольный. – И – последнее. Об этом и так разговоры, наверное. Он выждал, пока на площадке водворилась тишина. – Не получается у нас как-то. Не пойму, что такое. Так хорошо начинали. Весело было. И вот… Он погладил рог, устремив мимо них пустой взгляд, думая про зверя, змея, костер, разговоры про страх. – И вот все начали бояться. Поднялся и тотчас замер ропот, почти стон. Джек уже не стругал. Ральф продолжал отрывисто: – Это все малыши зря болтают. Это надо уладить. Так что вот, последнее, что нам остается еще решить, – это насчет страха. Опять ему в глаза полезли волосы. – Надо поговорить насчет этого страха, ведь бояться-то нечего. Я и сам иногда боюсь. Только глупости это! Выдумки. Давайте разберемся насчет этого страха, и тогда он не будет нам мешать и можно будет заняться серьезными делами, как костер, например. – В голове у него мелькнула картинка – трое мальчиков над сверкающим морем. – И опять нам будет хорошо, нам будет весело. Ральф торжественно положил рог на бревно в знак того, что речь его окончена. Пробивавшиеся к ним лучи уже совсем припадали к земле. Джек встал и взял рог. – Значит, решили поговорить начистоту. Ладно. Скажу все прямо. Весь этот страх вы, малыши, сами выдумали. Зверь! Да откуда? Ну бывает и нам страшно иногда, но подумаешь, дело большое – страшно! Вот Ральф говорит, вы по ночам орете. Ну и что! Это просто от кошмаров. И вообще – вы не строите, вы не охотитесь, толку от вас чуть, сыночки мамочкины, неженки. Вот. Нам тоже страшно бывает, но мы нюни не распускаем! Ральф смотрел на Джека раскрыв рот, Джек ничего не замечал. – От страха вас не убудет. Сам-то страх не кусается. Нет здесь на острове никаких страшилищ. – Он оглядел перешептывающихся малышей: – А так бы вам и надо, если бы вас кто-то и съел, кому вы нужны, плаксы несчастные! Да только нет – слышите вы? – нет зверя здесь… Ральф не выдержал: – Да ты что? Кто говорит про зверя? – Сам же недавно говорил. Сказал, снится им что-то, они кричат. А теперь распустили языки, и не одни малыши, но бывает, даже мои охотники болтают про черное что-то, про зверя какого-то, я сам слышал. А, так ты не знал, да? Тогда послушай. На таких маленьких островах не бывает больших зверей. Исключительно свиньи. Львы и тигры водятся только в больших странах, в Африке, например, или в Индии… – Или в зоопарке… – У меня рог! И я не про страх говорю. А я про зверя говорю. Хочется вам пугаться – пожалуйста! Но насчет зверя… Джек помолчал, качая рог, как ребенка, потом повернулся к своим охотникам в грязных черных шапочках: – Настоящий я охотник или нет? Они только закивали в ответ. Да, охотник он настоящий. Тут кто же мог сомневаться? – Ну так вот, я прочесал весь остров. Сам. Один. Если б тут был зверь, я бы его увидел. Можете бояться, раз вы трусы такие, но зверя в лесу никакого нет. Джек отдал рог и сел. Все облегченно захлопали. Рог взял Хрюша. – Вообще-то я с Джеком не согласен. Но кое-чего он верно сказал. Зверя в лесу нету. И не может быть. Чего бы он кушал? – Свиней! – Вот мы же едим свиней! – Хрюшек он кушает! – У меня рог, – возмутился Хрюша. – Ральф, скажи им, ну чего они, а Ральф? Эй вы, малыши, тихо! Я говорю, насчет страха это я не согласен с Джеком. В лесу вам бояться нечего. Да я тоже там был. Вы еще духов выдумаете и привидения разные. Что есть – то и есть, и всегда понятно, что к чему, а если чего не так, на все люди есть, чтоб разобраться. Сразу, как будто выключили свет, зашло солнце. Хрюша снял очки и мигая посмотрел на малышей. Потом он продолжал свои разъяснения: – Когда у тебя болит, к примеру, живот, все равно, большой он там у тебя или маленький… – Ну, у тебя-то большой! – Ладно, вы кончайте смеяться, а тогда мы, может, продолжим собрание. И если малыши полезут обратно на кувыркалку, они сразу ведь свалятся. Так что лучше уж сразу садитесь на землю и слушайте. Ну вот. Для всего свои доктора есть, даже для мозгов. Неужели ж вы думаете, так и можно все время неизвестно чего бояться? В жизни, – сказал убежденно Хрюша, – в жизни – все научно, вот. Года через два, как кончится война, можно будет летать на Марс, туда и сюда. Я знаю – нету тут никакого зверя, ну, с когтями и вообще, – но я и про страх тоже знаю, что нету его. Хрюша помолчал. – Если только… Ральф вздрогнул: – Если – что? – Если только друг дружку не пугать. Кругом раздались неприязненные смешки. Хрюша втянул голову в плечи и заключил скороговоркой: – Ну давайте выслушаем малыша, который про зверя говорил, и, может, объясним ему, что все это глупость одна. Малыши затараторили все разом, и один вы ступил вперед. – Как тебя зовут? – Фил. Для малыша он держался уверенно, покачал рогом в точности как Ральф и так же точно, как Ральф, оглядел всех, призывая к вниманию. – Вчера мне приснился сон, страшный сон, как будто бы я дерусь. Как будто я около шалаша, один, и я отбиваюсь от этих, от крученых, какие висят по деревьям. Он умолк, и в нервном хихиканье малышей был призвук ужаса и сочувствия. – Я испугался и проснулся. Проснулся и вижу – я один около шалаша, а этих черных и крученых уже нет. Они затихли, воочию, с трепетом представив себе все это. Опять из-за рога запищал детский голосок: – Я испугался и стал Ральфа звать и вдруг вижу: под деревьями идет что-то, большое и страшное. Он смолк, обмирая от воспоминания, но не без гордости, что сумел напугать и других. – Это у него был кошмар, – сказал Ральф, – он ходил во сне. Собрание сдержанным гулом одобрило мудрость Ральфа. Малыш упрямо затряс головой. – Нет, когда те, крученые, со мной дрались, это я спал, а когда они пропали, я уже не спал, и я видел, как что-то большое и страшное идет под деревьями. Ральф потянулся за рогом, малыш сел. – Нет, ты спал. Никого там не было. Ну, кому охота ночью по лесу бродить? Кому? Выходил кто-нибудь ночью? Все долго молчали, усмехаясь дикому предположению, что кто-то мог выходить в темноте. Но вот встал Саймон. Ральф глядел на него во все глаза. – Ты? Тебе-то зачем в темноте по лесу шататься? Саймон судорожно вцепился в рог. – Я хотел… я хотел к одному месту пройти. – Какому еще месту? – Ну, есть одно место. В джунглях. Он замялся. Джек снял напряжение; только он умел говорить так презрительно, так насмешливо и твердо: – Все ясно! Ему живот схватило. Ральфу стало обидно и стыдно за Саймона, и, строго глядя ему в лицо, он отобрал у него рог. – Ладно. Ты больше не надо. Понял? Ночью туда не ходи. И так глупости всякие болтают про зверя, а тут еще ты на глазах у малышей будешь красться, как какой-то… В издевательских смешках остался призвук страха, и еще в них было осуждение. Саймон открыл рот, но рог был уже у Ральфа, и он сел на свое место. Когда все угомонились, Ральф повернулся к Хрюше: – Что у тебя, Хрюша? – Да тут вон еще один. Этот. Малыши вытолкали Персиваля на середину треугольника. Он стоял по колено в высокой траве, смотрел на свои увязнувшие в траве ноги и силился вообразить, что никто не видит его, что он в укрытии. Ральфу представилось, как точно так же стоял другой карапуз, и он поскорей отогнал эту картинку. Он старался больше ее не видеть, вытравил ее, загнал далеко, глубоко, и только от прямого напоминания, как сейчас, и могла она выплыть. Малышей так и не созывали на перекличку, отчасти потому, что по крайней мере на один из вопросов, которые задавал тогда на горе Хрюша, Ральф знал ответ твердо. Были вокруг малыши светлые, темные, были веснушчатые, и все до единого грязные, но на всех лицах – и тут никуда уж не денешься – была кожа как кожа. Никто никогда больше не видел той багровой отметины. Но зачем только Хрюша тогда, замазывая свою вину, так орал и надсаживался? Без слов давая понять, что он все помнит, Ральф кивнул Хрюше: – Ну ладно. Сам спрашивай. Хрюша стал на коленки, держа перед малышом рог. – Хорошо. Как тебя звать? Малыш отпрянул в свое укрытие. Хрюша растерянно повернулся к Ральфу, тот спросил жестко: – Как тебя зовут? Тот опять промолчал. Не выдержав этого запирательства, собрание грянуло хором: – Как тебя зовут? Как тебя зовут? – Тихо вы! Ральф в сумерках разглядывал малыша. – Ну скажи нам. Как тебя зовут? – Персиваль Уимз Медисон, дом священника, Хакет Сент-Энтони, Гемпшир, телефон, телефон, теле… И словно только этот адрес заграждал потоки скорби, малыш расплакался. Личико скривилось, из глаз брызнули слезы, рот чернел квадратной дырой. Сначала он постоял немым воплощением скорби; потом плач хлынул, густой и крепкий, как звуки рога. – Хватит тебе! Умолкни! Но Персиваль Уимз Медисон умолкнуть не мог. Потоки прорвало так, что не остановить никакой властью, ни даже угрозами. Рыдания сотрясали грудь Персиваля, и он не мог от них вырваться, будто его накрепко пригвоздило к вою. – Замолчишь ты или нет?! И других малышей проняло. Каждый вспомнил о своем горе; а возможно, они осознали свое соучастие в горе вселенском. Они расплакались, и двое почти так же громко, как Персиваль. Спас положение Морис. Он крикнул: – Эй, поглядите-ка на меня! Он нарочно упал. Потер крестец, уселся на кувыркалку, плюхнулся. Клоун из Мориса вышел плохой. Но Персиваль и другие малыши отвлеклись, хлюпнули носами, захохотали. И вот они уже зашлись в таком несуразном хохоте, что заразили больших. Джек и в общем шуме заставил к себе прислушаться. Рога у него не было, он нарушал правила, но этого никто не заметил. – Ну, так как же насчет зверя? Что-то странное сделалось с Персивалем. Он зевнул, закачался так, что Джеку пришлось схватить его за плечи и встряхнуть. – Где обитает этот зверь? Персиваль оседал в руках у Джека. – Умный, видать, зверь, – усмехнулся Хрюша, – раз сумел тут запрятаться. – Джек весь остров обрыскал… – И где этому зверю жить?… – Пускай своей бабушке про зверя расскажет! Персиваль забормотал что-то потонувшее в общем хохоте. Ральф весь подался вперед. – Что? Что он говорит? Джек выслушал ответ Персиваля и выпустил его плечи. Персиваль, освобожденный, в утешительном окружении двуногих, упал в высокую траву и погрузился в сон. Джек откашлялся и бросил небрежно: – Он говорит, что зверь выходит из моря. Смешки как-то осеклись. Ральф невольно обернулся – скорченная фигурка, черная на фоне лагуны. Все посмотрели туда же и вслушались. Дали пластались, убегали, ломились за простор густого, чужого и всемогущего ультрамарина; и шептались и всхлипывали у рифа волны. Вдруг Морис выпалил так громко, что все вздрогнули: – Мой папа говорит, еще пока не всех морских животных даже открыли. Опять все загалдели. Ральф протянул блистающий в сумраке рог, и Морис послушно взял его. Собрание угомонилось. – По-моему, Джек верно сказал, каждому может быть страшно, и от страха никого не убудет, ничего тут такого нет. Ну а вот насчет того, что одни свиньи на этом острове водятся, так это он, возможно, и верно говорит, но ведь же он не знает. Ну, то есть наверняка, точно же он не знает… – Морис шумно сглотнул. – Папа говорит, есть такие штуки, ой, ну как же их, они еще чернилами плюются – спруты, – так те в сто ярдов бывают и китов пожирают – свободно. – Он помолчал и рассмеялся весело. – Конечно, я в зверя не верю. Вот и Хрюша говорит – в жизни все научно, но ведь же мы не знаем? Ну, то есть наверняка… Кто-то крикнул: – Не может спрут этот из воды вылезать! – Нет, может! – Не может! Тотчас площадку заполонили шум, гам и мечущиеся тени. Ральф, не вставая с места, смотрел, и ему казалось, что все с ума посходили. Плетут про зверя, про страх, а того не могут взять в толк, что важней всего – костер. А как только станешь им объяснять, начинают спорить и до разных ужасов добалтываются. Различив в сумерках робкую белизну рога, он выхватил его у Мориса и стал дуть изо всей мочи. Все смолкли. Саймон подошел и протянул руку к раковине. Необходимость толкала Саймона вы ступить, но стоять и говорить перед собранием была для него пытка. – Может, – решился он наконец, – может, зверь этот и есть. Вокруг неистово заорали, и Ральф встал, потрясенный: – Саймон – ты? И ты в это веришь? – Не знаю, – сказал Саймон. Сердце у него совсем зашлось, он задыхался. – Я… И тут разразилась буря: – Сиди уж! – А ну, клади рог! – Да пошел ты!.. – Умолкни! Ральф крикнул: – Дайте ему сказать! У него рог! – То есть… может… ну… это мы сами. – Вот полоумный! Это уж попирал все приличия не стерпевший Хрюша. Саймон продолжал: – Может, мы сами, ну… Саймон растерял все слова в попытках определить главную немощь рода человеческого. И вдруг его осенило: – Что самое нечистое на свете? Вместо ответа Джек бросил в обалделую тишину непристойное слово. Разрядка пришла как оргазм. Те малыши, которые успели снова забраться на кувыркалку, радостно поплюхались в траву. И взревели ликующие охотники. Хохот больно ударил Саймона и разбил его решимость вдребезги. Саймон сжался и сел. Наконец все снова затихли. Кто-то, не попросивши рог, сказал: – Может, это он про духов разных. Ральф поднял рог и вглядывался в сумрак. Всего светлей был бледный берег. Малыши как будто подобрались ближе? Ну да, конечно, сжались в кучку на траве посередке. От порыва ветра разворчались пальмы, и шум резко и заметно врубился в темноту и тишину. Два серых ствола терлись друг о дружку с мерзким скрипом, которого днем не замечал никто. Хрюша взял рог из рук Ральфа. Голос Хрюши звенел негодованием: – Не верю я в никаких духов! Джек тоже вскочил, почему-то ужасно злой. – Какое кому дело, во что ты веришь, Жирняй! – У меня рог! Послышались звуки схватки, рог заметался во тьме. – А ну положь сюда рог! Ральф бросился их разнимать, получил по животу, вырвал рог из чьих-то рук и сел, задыхаясь. – Ну хватит этих разговоров про духов. Давайте отложим до утра. Тут вмешался приглушенный и неизвестно чей голос: – Зверь этот, наверно, и есть дух. Собрание будто ветром встряхнуло. – Ну, хватит без очереди говорить, – сказал Ральф. – Если мы не будем соблюдать правила, все наши собрания ни к чему. И снова он осекся. Тщательно составленный план собрания шел насмарку. – Ну, что же мне теперь сказать? Зря я так поздно вас собрал. Давайте проголосуем насчет них, ну, насчет духов. А потом разойдемся и ляжем спать, мы устали. Нет – это ты, Джек? – нет, погоди минутку. Сначала я сам скажу – я лично в духов не верю. Да, по-моему, я в них не верю. А вот думать про них мне противно. Особенно в темноте. Но мы же решили вообще разобраться, что к чему. Он поднял рог. – Ну так вот. Значит, давайте разберемся, есть духи или нет… Он запнулся и переждал мгновение, поточней составляя вопрос. – Кто считает, что духи бывают? Долго все молчали и не шевелились. Потом Ральф всмотрелся в сумрак и разглядел там руки. И сказал скучно: – Ясно. Мир – удобопонятный и упорядоченный – ускользал куда-то. Раньше все было на месте, и вот… и корабль ушел. У него вырвали рог, и голос Хрюши заорал пронзительно: – Я ни за каких за духов не голосовал! Он рывком повернулся к собранию: – И запомните. Слышно было, как он топнул ногой. – Кто мы? Люди? Или зверье? Или дикари? Что про нас взрослые скажут? Разбегаемся, свиней убиваем, костер бросаем, а теперь еще – вот! На него надвинулась грозная тень. – А ну, заткнись, слизняк жирный! Завязалась мгновенная стычка, и вверх-вниз задергался мерцающий в темноте рог. Ральф вскочил: – Джек! Джек! Рог не у тебя! Дай ему сказать! На него наплывало лицо Джека. – И ты сам тоже заткнись! Да кто ты такой? Сидишь, распоряжаешься! Петь ты не умеешь, охотиться не умеешь… – Я главный. Меня выбрали. – Подумаешь, выбрали! Дело большое! Только и знаешь приказы дурацкие отдавать!.. Много ты понимаешь! – Рог у Хрюши. – Ах, Хрюша! Ну и цацкайся со своим любимчиком! – Джек! Джек передразнил злобно: – Джек! Джек! – Правила! – крикнул Ральф. – Ты нарушаешь правила! – Ну и что? Ральф взял себя в руки. – А то, что, кроме правил, у нас ничего нет. Но Джек уже орал ему в лицо: – Катись ты со своими правилами! Мы сильные! Мы охотники! Если зверь этот есть, мы его выследим! Зажмем в кольцо и будем бить, бить, бить! И с диким воем выбежал на бледный берег. Тотчас площадка наполнилась беготней, сутолокой, воплями, хохотом. Собрание кончилось. Все кинулись врассыпную, к воде, по берегу, во тьму. Ральф почувствовал щекой прохладу раковины и взял рог из рук у Хрюши. – Что взрослые скажут? – крикнул опять Хрюша. – Ну погляди ты на них! С берега летели охотничьи кличи, истерический хохот и полные непритворного ужаса взвизги. – Ты протруби в рог, а, Ральф. Хрюша стоял так близко, что Ральф видел, как блестит уцелевшее стеклышко. – Неужели они так и не поняли? Про костер? – Ты будь с ними твердо. Заставь, чтоб они тебя слушались. Ральф ответил старательно, словно перед классом теорему доказывал: – Предположим, я протрублю в рог, а они не придут. Тогда – все. Мы не сможем поддерживать костер. Станем как звери. И нас никогда не спасут. – А не протрубишь – все равно мы станем как звери. Мне не видать, чего они там делают, но зато мне слыхать. Разбросанные по песку фигурки слились в густую, черную, вертящуюся массу. Что-то они там пели, выли, а изнемогшие малыши разбредались голося. Ральф поднял к губам рог и сразу опустил. – А главное, Хрюша: есть эти духи? И этот зверь? – Конечно, нету их. – Ну почему? – Да потому, что тогда бы все ни к чему. Дома, улицы. И телевизор бы не работал. И все бы тогда зазря. Без смысла. Танцевали и пели уже далеко, пение сливалось вдалеке в бессловесный вой. – А может, и правда все без смысла. Ну, тут, на острове? И они за нами следят, подстерегают? Ральфа всего затрясло, он так бросился к Хрюше, что стукнулся об него в темноте, и оба испугались. – Хватит тебе! И так плохо, Ральф, прямо не могу я больше! Если еще и духи эти… – Не буду я больше главным. Ну, послушай ты их! – Ох, Господи! Нет! Нет! Хрюша вцепился в плечо Ральфа. – Если Джек будет главным, будет одна охота и никакой не костер. И мы тут все перемрем… И вдруг Хрюша взвизгнул: – Ой, кто это тут еще? – Это я, Саймон. – Да уж. Молодцы, – сказал Ральф. – Три слепых мышонка. Нет, откажусь я. – Если ты откажешься, – перепуганно зашептал Хрюша, – что же со мной-то будет? – А ничего. – Он меня ненавидит. За что – не знаю. Тебе-то что. Он тебя уважает. И потом, ты ж в случае чего и садануть можешь. – Ну да! А сам-то как с ним сейчас подрался! – У меня же был рог, – просто сказал Хрюша. – Я имел право говорить. Саймон шевельнулся во тьме: – Ты оставайся главным! – Ты бы уж помалкивал, крошка. Ты почему не мог сказать, что никакого зверя нет? – Я его боюсь, – шептал Хрюша. – И поэтому я его знаю как облупленного. Когда боишься кого, ты его ненавидишь и все думаешь про него и никак не выбросишь из головы. И даже уж поверишь, что он – ничего, а потом как посмотришь на него – и вроде астмы, аж дышать даже трудно. И знаешь чего, Ральф? Он ведь и тебя ненавидит. – Меня? А меня за что же? – Не знаю я. Ты на него за костер ругался. И потом ты у нас главный, а не он. – Он зато Джек Меридью! – Я болел много, лежал в постели и думал. Я насчет людей понимаю. И насчет себя понимаю. И насчет его. Тебя-то он не тронет. Но если ты ему мешать больше не будешь, он на того, кто рядом, накинется. На меня. – Правда, Ральф. Не ты, так Джек. Ты уж будь главным. – Конечно, сидим сложа руки, ждем чего-то, вот все у нас и разваливается. Дома всегда взрослые были. Простите, сэр; разрешите, мисс; и на все тебе ответят. Эх, сейчас бы!.. – Эх, была б тут моя тетя! – Или мой папа… Да теперь-то чего уж! – Надо, чтоб костер горел. Танец кончился, охотники шли уже к шалашам. – Взрослые, они все знают, – сказал Хрюша. – И они не боятся в темноте. Они бы вместе чай попивали и беседовали. И все бы решили. – Уж они бы остров не подпалили. И у них бы не пропал тот… – Они бы корабль построили… Трое мальчиков стояли во тьме, безуспешно пытаясь определить признаки великолепия взрослой жизни. – Уж они бы не стали ругаться… – И очки бы мои не кокнули… – И про зверя бы не болтали… – Если б они могли нам хоть что-то прислать! – в отчаянии крикнул Ральф. – Хоть бы что-нибудь взрослое… хоть сигнал бы подали… Вдруг из тьмы вырвался вой, так что они прижались друг к другу и замерли. Вой взвивался, истончался, странный, немыслимый, и перешел в невнятное бормотанье. Персиваль Уимз Медисон, из дома священника в Хакете Сент-Энтони, лежа в высокой траве, вновь проходил через перипетии, против которых бессильна даже магия вызубренного адреса. Глава шестая Зверь сходит с неба Дневной свет кончился, остались одни звезды. Когда выяснился источник призрачных звуков и Персиваль наконец затих, Ральф и Саймон неловко подняли его и поволокли к шалашу. Хрюша не отставал от них ни на шаг, несмотря на отважные речи, и трое старших разом нырнули в соседний шалаш. Шумно шурша шершавой листвой, долго смотрели на черный, в звездную искорку, выход к лагуне. В других шалашах то и дело вскрикивали малыши, раз даже кто-то большой заговорил в темноте. Потом и они уснули. Лунный серп всплыл над горизонтом, такой маленький, что, даже вися над самой водой, почти не бросал в нее дорожки. Но вот в небе зажглись иные огни, они метались, мигали, гасли, а до земли отзвуки боя в десятимильной высоте не доходили и слабеньким треском. Но взрослые все же послали детям сигнал, хотя те уже спали и его не заметили. Вспышка раскроила небо огненной спиралью, и тотчас снова стемнело и вызвездило. В звездной тьме над островом кляксой проступила фигурка, она полетела вниз, бессильно мотаясь под парашютом. Переменные ветры разных высот как хотели болтали, трепали и швыряли фигурку. Потом, в трех милях от земли, ровный ветер проволок ее по нисходящей кривой по всему небу и перетащил через риф и лагуну к горе. Фигурка повалилась, уткнулась в синие цветы на склоне, но и сюда задувал ветер, парашют захлопал, застучал, вздулся. И тело скользнуло вверх по горе, бесчувственно загребая ногами. Ярд за ярдом, рывок за рывком, ветер тащил его по синим цветам, по камням и скалам и наконец швырнул на вершину, среди розовых глыб. Тут порывом ветра спутало и зацепило стропы; и тело, укрепленное их сплетением, село, уткнувшись шлемом в колени. Ветер налетал, стропы натягивались иногда так, что грудь выпрямлялась, вскидывалась голова, и тень будто всматривалась за скалы. И как только ветер стихал, слабели стропы и тень снова роняла голову между колен. Ночь сияла, по небу брели звезды, тень сидела на горе и кланялась, и выпрямлялась, и кланялась. В предрассветной тьме склон недалеко от вершины огласился шумами. Двое мальчиков выкатились из вороха сухой листвы, две смутные тени переговаривались заспанными голосами. Это были близнецы, дежурившие у костра. Теоретически им полагалось спать по очереди. Но они не умели ничего делать врозь. А раз бодрствовать всю ночь было немыслимо, оба улеглись спать. И теперь, привычно ступая, позевывая и протирая глаза, оба двигались к оставшемуся от сигнального костра пеплу. Подойдя, они сразу перестали зевать, и один бросился за листвой и хворостом. Другой опустился на корточки. – Погас вроде. Он покопался в золе подоспевшими веточками. – Хотя нет. Он припал губами к самому пеплу и легонько подул, и во тьме обозначилось его лицо, подсвеченное снизу красным. На секунду он перестал дуть. – Сэм, нам надо… – … гнилушку. Эрик снова стал дуть, пока в золе не зажглось пятнышко. Сэм сунул в жар гнилушку, потом ветку. Жар раздулся, ветка занялась. Сэм подложил еще веток. – Много не клади, – сказал Эрик, – ты погоди подбрасывать. – Давай погреемся. – Тогда надо еще дров натаскать. – Холодно… – Ага… – И вообще… – Темно. Да уж. Эрик, не вставая с корточек, смотрел, как Сэм складывает костер. Он поставил сухие прутья шалашиком, и вот заполыхал защищенный от ветра огонь. – Еще бы чуть-чуть, и… – Ух, он бы… – Раскипятился. – Ага. Несколько секунд близнецы молча смотрели в костер. Потом Эрик хмыкнул: – А он жутко тогда кипел, да? – Тогда, из-за… – Костра и свиньи. – Хорошо еще Джеку попало. Не нам. – Ага. А помнишь в школе Вспыха-Психа? – Вы-до-ве-де-те-ме-ня-до-безу-у-умия, юноша! Близнецы закатились в своем неразличимом хохоте, но вспомнили тьму и кое-что другое, осеклись и стали беспокойно озираться, а потом снова уставились в принявшееся уже за шалашик пламя. Эрик разглядывал мечущихся букашек, лихорадочно и безнадежно пытавшихся выбраться из огня, и вспомнил тот первый костер – там, на круче, где теперь было черным-черно. Вспоминать про это ему не хотелось, и он перевел глаза к вершине. Жар приятно бил в лицо. Сэм развлекался тем, что, подбрасывая ветки, наклонялся к самому костру. Эрик держал ладошки над костром как раз на таком расстоянии, что еще чуть-чуть ближе – и обожжешься. Его праздный взгляд блуждал поверх огня и наделял сведенные тьмой к плоским теням ночные глыбы их дневной объемностью. Вон там та большая скала, и три камня, и еще расщепленная скала, а дальше щель, а там… – Сэм! – А? – Нет, ничего. Пламя пожирало ветки, корчилась и отваливалась кора, трещало дерево. Шалашик рухнул, разметав над вершиной широкий круг света. – Сэм… – А? – Сэм! Сэм! Сэм раздраженно глядел на Эрика. Застывший, уставленный взгляд Эрика ужаснул Сэма, потому что Эрик смотрел на что-то у него за спиной. Сэм перебрался к нему, сел на корточки рядом, тоже посмотрел. Оба вцепились друг в дружку и замерли – четыре немигающих глаза, два разинутых рта. Далеко внизу лес охнул и загремел. На головах у них забились волосы, пламя подсеклось и сломалось. В пятнадцати ярдах от них хлопала вздутая ткань. Ни один не вскрикнул, только крепче вцепились друг в дружку, и у них отвисли челюсти. Так сидели они секунд десять, пока огонь окатывал вершину искрами, дымом и прерывистым, хлещущим светом. Потом сразу оба, будто в нераздельном ужасе, они перебрались через скалы и бросились наутек. Ральфу снился сон. Он уснул наконец, бог знает сколько времени шумно проворочавшись в сухих листьях. Даже стоны и вы крики из других шалашей не достигали его, потому что он был далеко, он был там, где раньше, и он кормил сахаром пони через садовый забор. А потом кто-то затряс его за плечо и сказал, что пора пить чай. – Ральф! Проснись! Листья загремели, как море. – Ральф! Проснись! – А? Что? – Мы видели… – … зверя… – Совсем близко! – Кто тут? Близнецы? – Мы видели зверя! – Тихо! Хрюша! Листья все гремели. Хрюша наткнулся на него, потому что он уже кинулся навстречу засматривающим в шалаш потускневшим звездам, но его не пустили близнецы. – Не ходи! Там ужас! – Хрюша, где наши копья? – Ой, слышите… – Тогда тихо! Ложитесь. Они лежали и, не веря, а потом ужасаясь, слушали шепот близнецов, то и дело перемежавший оторопелые паузы. Тьма полнилась неизвестным и грозным, когтями, клыками. Рассвет томительно долго стирал с неба звезды, и наконец в шалаш поползло унылое серое утро. Они зашевелились, хотя у входа стерег неотступный страх. Путаная тьма уже расслаивалась на даль и близь, и затеплели подцветкой облачка в вышине. Одинокая морская птица взвилась с хриплым криком, эхо перехватило его, и что-то засвистело в лесу. Лоскуты облаков у горизонта пропитались розовостью, и снова стали зелеными верхушки пальм. Ральф встал на колени у входа и осторожно выглянул из шалаша. – Эрик, Сэм. Зовите всех на собрание. Только тихо. Живей. Близнецы, дрожа и жмясь друг к дружке, полз ком одолели расстояние до следующего шалаша и там выложили страшную новость. Ральф заставил себя встать и пошел к площадке, достоинства ради держась очень прямо, хоть по спине у него бегали мурашки; Хрюша и Саймон шли следом, сзади пробирались остальные. Ральф взял рог с отполированного ствола и поднес к губам; но раздумал и не подул, а вместо этого только поднял раковину и показал всем. И все поняли. Лучи, пучком расходившиеся над горизонтом, теперь пластались уже вокруг, на уровне глаз. Ральф глянул на взбухающую золотую дольку, которая озаряла их справа и будто подбадривала. Кружок мальчиков перед ним ощетинился копьями. Он передал рог Эрику, потому что тот сидел ближе Сэма. – Мы видели зверя своими глазами. Нет, не во сне… Сэм его перебил. Рог служил обоим близнецам сразу, так повелось, ввиду их совершенной нерасторжимости. – На нем шерсть. И сзади у него что-то – вроде крылья. И он шевелился… – Ой, жуть. Он, что ли, сел… – Костер горел вовсю… – Мы его как раз разожгли… – Веток подложили… – У него глаза… – Зубы… – Когти… – Мы ка-ак побежим… – Прямо по скалам… – Натыкаемся… – А он за нами… – Я видел, он за деревьями прятался… – Чуть меня не сцапал… Ральф с испугом показал на лицо Эрика, в кровь исполосованное ветками. – Как это ты? Эрик пощупал лицо. – Весь покарябался. И кровь? Мальчики, сидевшие рядом с Эриком, в ужасе отпрянули. Джонни, еще не переставший зевать, вдруг разразился слезами, и Билл хлопал его по спине, пока он не затих. Яркое утро было полно угроз, и кружок мальчиков стал меняться. Взгляды уже не устремлялись к центру, все озирались по сторонам, из-за своих деревянных копий, как из-за ограды. Джек заставил их вспомнить, что они не в засаде, а на собрании. – Вот это будет охота! Кто со мной? Ральф заерзал на месте. – Копья у нас – деревянные палки. Не болтай. Джек ухмыльнулся: – Ага! Боишься? – Да, а что? Ты, что ли, не боишься? И в отчаянной, обреченной надежде он повернулся к близнецам: – Вы же нам головы не морочите? А? Протест был такой пламенный, что в его искренности никто бы не мог усомниться. Рог взял Хрюша. – А может… может, нам тут остаться? Глядишь, зверь к нам и не сунется. Если б не ощущение, что за ними кто-то следит, Ральф бы на него накричал. – Тут остаться? В угол забиться и вечно дрожать? А что мы есть будем? И как же костер? – Давайте двигаться, – дернулся Джек. – Мы только зря время теряем. – Нет. Погоди. Как нам с малышами быть? – А, да ну их! – Кто-то должен за ними присматривать. – Пока что они без нас обходились. – Пока что можно было. А сейчас нельзя. За ними присмотрит Хрюша. – Вот именно. Трясись над своим драгоценным Хрюшей, пусть тут отсиживается. – Сам подумай. Ну что Хрюша может с одним глазом? Остальные с любопытством переводили взгляды с Ральфа на Джека. – И вот еще что. Обычная охота тут не годится, зверь же не оставляет следов. Оставлял бы – ты бы увидел. Скорей всего он с дерева на дерево перемахивает, вроде этих, ну, как их… Вокруг закивали. – Так что тут еще подумать надо. Хрюша снял покалеченные очки и принялся протирать уцелевшее стеклышко. – Ральф, а мы-то как же? – Рог не у тебя. На, держи. – Так я вот чего – мы-то как же? Вдруг зверь придет, когда вас не будет. Я плохо вижу, и если я напугаюсь… Джек перебил презрительно: – Ну ты-то вечно пугаисся. – У меня рог! – Рог, рог! – заорал Джек. – При чем тут это! Сами уже знаем, кого надо слушать. Много ли умного Саймон, или Билл, или Уолтер скажут? Кое-кому пора бы заткнуться и сообразить, что не им решать… Это было уже слишком. Кровь прилила к щекам Ральфа. – Рог не у тебя. Сядь. Лицо у Джека побелело, веснушки выступили четкими коричневыми крапинками. Он облизнул губы и не сел. – … И это уж дело охотников. Все смотрели на них во все глаза. Хрюша от греха подальше сунул рог на колени к Ральфу и сел. Нависала гнетущая тишина. Хрюша затаил дыхание. – Нет, это дело не только охотников, – выговорил наконец Ральф. – Зверя же не выследишь. И неужели ты не хочешь, чтоб нас спасли? Он повернулся к собранию: – Хотите вы или нет, чтобы нас спасли? И опять посмотрел на Джека: – Я уже говорил, главное – костер. А сейчас он, конечно, погас… И опять его взяла злость, она выручила его, подхлестнула, придала духу, он перешел в атаку: – Соображаете вы все или нет? Надо же костер зажечь! Об этом ты не подумал? Да, Джек? Или, может, никто и не хочет, чтоб нас спасли? Ну нет, чтоб спасли – кто же не хочет, тут уж все ясно, и перевес снова, одним махом, был на стороне Ральфа. Хрюша выдохнул со свистом, снова глотнул воздуха, задохнулся. Он привалился к бревну, разевая рот, и к его губам подбирались синие тени. На него не обращали внимания. – Ну-ка вспомни, Джек. Может, есть на острове место, где ты еще не был? Джек нехотя ответил: – Если только… А! Ну да! Помнишь? В самом хвосте, где скалы навалены. Я подходил совсем близко. Там такой перешеек. И другого подступа нет. – Может, там он и живет. Все сразу загалдели. – Тихо! Ну ладно. Пойдем туда. Если там зверя не окажется, заберемся на гору, посмотрим оттуда; и костер разведем. – Пошли. – Сперва надо поесть. Потом пойдем. – Ральф помолчал. – Копья, наверно, все же захватим. Они поели, и Ральф повел старших вдоль берега. Хрюшу так и оставили валяться на площадке. День, как и все эти дни, обещал солнечную баню под синим куполом. Его еще не поволокло зыбящейся дымкой, и потому берег убегал плавной дугой очень далеко, пока не сливался в одно с лесом. Ральф выбрал тропку вдоль пальмовой террасы, не решаясь спускаться на раскаленный песок. Он предоставил Джеку идти впереди, и тот выступал с комическими предосторожностями, хотя они бы заметили врага уже с двадцати ярдов. А сам Ральф, радуясь тому, что на время избавился от ответственности, замыкал шествие. Саймон шел впереди Ральфа, и его одолевали сомнения – страшный зверь, с когтями, сидит на вершине горы и не оставляет следов, а за близнецами не мог угнаться? Сколько бы Саймон ни думал про этого зверя, его воображению явственно рисовался человек – героический и больной. Он вздохнул. Другие спокойно встают и говорят перед собранием, и видно, что их не мучит стыд за себя, что у них не сжимается все внутри; говорят, что придет в голову, будто обращаются к одному кому-то. Он ступил в сторону и обернулся. Ральф шагал, неся копье на плече. Саймон замедлил шаг и робко пошел рядом с Ральфом, заглядывая ему в лицо снизу вверх из-за темной гривы, застилавшей ему теперь глаза. Ральф глянул на него искоса, заставил себя улыбнуться, будто он и не помнит, какого Саймон свалял дурака накануне, и снова устремил куда-то пустой взгляд. Саймон обрадовался, что его признали, и тотчас забыл о себе. Когда он наткнулся на дерево, Ральф нахмурился и отвернулся, а Роберт хмыкнул. Саймон прянул в сторону, белое пятно у него на лбу побагровело и стало сочиться. Ральф оставил Саймона и вернулся к своим собственным мукам. Скоро они подойдут к замку, этого не миновать, и главному придется пойти впереди. Джек затрусил назад. – Уже скоро. – Ладно. Подойдем как можно ближе. Он пошел за Джеком пологим подъемом в сторону замка. Слева была непроглядная гуща деревьев и лиан. – Может, и там что-то? А? – Было бы заметно. Нет, тут никто не входил и не выходил. – Ну, а в замке? – Посмотрим. Ральф раздвинул заслон травы и выглянул. Впереди было всего несколько каменистых ярдов, а дальше два берега сходились, и тут бы острову, казалось, и кончиться острым мысом. Но вместо этого узкая каменная коса в несколько ярдов шириной и ярдов пятнадцати длиной, продолжая остров, уходила в море. Она утыкалась в один из тех розовых квадратов, которые составляли фундамент острова. Эта стена замка, отвесная скала футов в сто высотой, и была тем розовым бастионом, который они видели тогда сверху. Она вся была в трещинах и сверху завалена грозившими обрушиться камнями. За Ральфом в высокой траве затаились охотники. Ральф посмотрел на Джека: – Ты охотник. Джек багрово покраснел: – Знаю. Ну, я пошел. И тогда что-то, очень изглубока, заставило Ральфа вымолвить: – Я главный. Я сам пойду. И не спорь. Он повернулся к остальным: – А вы спрячьтесь. И ждите меня. Голос не слушался Ральфа, вот-вот совсем замрет или сорвется на крик. Он посмотрел на Джека: – Значит, ты думаешь… Джек пробормотал: – Я все обшарил. Наверное, тут. – Понятно. Саймон промямлил неловко: – Я не верю в зверя этого. Учтиво, как обсуждают погоду, Ральф согласился: – В общем-то, конечно. Рот у него сжался, губы побелели. Очень медленно он откинул волосы со лба. – Ну ладно. Пока. Он принудил свои непослушные ноги вынести его на перешеек. Кругом разверзались бездны полого воздуха. И некуда спрятаться, и надо вдобавок идти вперед. Он помедлил на узком перешейке и глянул вниз. Скоро, если считать на столетия, вода превратит этот замок в отдельный остров. Справа лагуна, ее качает открытое море, а слева… Ральф поежился. Лагуна защищала их от океана. Пока почему-то один только Джек подходил к самой воде с другой стороны. И вот теперь он сам заглянул наконец в пучину с суши, и пучина дышала, она была как живая. Воды медленно опадали между скалами и открывали розовые гранитные плиты, и странные наросты кораллов, и полипы, и водоросли. Ниже, ниже, ниже падали воды и всхлипывали, как ветер в листве. Вот показалась плоская скала, гладкая, как стол, и воды, засасываясь под нее, открыли с четырех сторон одетые водорослями грани утеса. А потом спящий левиафан вздохнул – и вода поднялась, заструилась водорослями и вскипела над розовостью столешницы. Здесь волны не ходили, они не шли никуда, просто вскидывались и обрывались, вскидывались и обрывались. Ральф поднял глаза на красную скалу. За ним следили из высокой травы, смотрели, ждали. Он заметил, что ладони ему холодит застывающий пот, и с изумлением сообразил, что не рассчитывал в общем-то повстречаться со зверем и не знает, что ему делать, если зверь окажется тут. Можно было бы и забраться прямо на скалу, да только не стоило. Вдоль квадратной стены плинтусом шел уступ, так что можно пробраться справа, над лагуной, и завернуть за угол. Идти оказалось нетрудно, и скоро он увидел бастион с тыла. Ничего нового, все то же – нагромождение розовых глыб, покрытых гуано, как сахарной корочкой, и крутой подъем к камням, сверху наваленным на бастион. Он обернулся на стук. Джек карабкался по уступу. – Не мог же я тебя бросить. Ральф молчал. Он пробрался по скалам, осмотрел пещерку, не обнаружил там ничего зловещего – всего несколько тухлых яиц – и сел, озираясь по сторонам и постукивая кончиком копья по камню. Джек захлебывался от восторга: – Вот где крепость устроить! Их фонтаном обдали брызги. – Тут пресной воды нет. – А это что? В самом деле, на скале повыше было какое-то зеленоватое пятнышко. Они взобрались туда и попробовали сочившуюся воду. – Можно кокосовую скорлупу подставлять, чтоб все время полная. – Нет уж. Спасибо. Поганое место. Бок о бок они одолели последний подъем, где сооружение сужалось и венчалось последним разбитым камнем. Джек ткнул в него кулаком, и он скрипнул – чуть-чуть. – Помнишь?… Оба подумали о дурной полосе в промежутке. Джек выпалил горячей скороговоркой: – Подсунуть сюда пальму, и если враг подойдет… смотри!.. В сотне футов под ними шла узенькая дамба, и каменистая земля, и трава в точечках голов, дальше был лес. – … Навалиться и… – захлебывался Джек, – … и… р-раз! Он отвел назад руку, замахнулся. Ральф смотрел на гору. – Ты чего? Ральф отвел взгляд от горы. – А что? – Ты так смотришь – я прямо не знаю! – Сигнала нет! Нас с моря не видно. – Ты просто чокнулся с этим сигналом. Кругом бежала тугая синяя черта горизонта, надломленная только горой. – Но больше нам надеяться не на что. Он прислонил копье к шаткому камню и обеими горстями смахнул со лба волосы. – Пошли назад, на гору взберемся. Они же там зверя видели. – Нет там сейчас зверя никакого. – Но что же нам делать? А те, кто засел в траве, увидели невредимых Джека и Ральфа и выскочили из засады на солнце. Увлекшись разведкой, про зверя впопыхах позабыли. Высыпали на перешеек и стали карабкаться. Ральф стоял, облокотясь на красный камень, огромный, как мельничное колесо, расколотый и опасно нависший над обрывом. Он уныло смотрел на гору и молотил сжатым кулаком по красной стене, стиснул зубы, и жадная тоска смотрела из глаз, занавешенных челкой. – Дым. Он пососал свой разбитый кулак. – Джек! Пошли. Но Джека рядом уже не было. Со страшным шумом, которого он и не заметил, мальчики раскачивали каменную глыбу. Когда он туда посмотрел, глыба хрустнула и рухнула в воду, и оттуда, чуть не до верха стены, взметнулся гремучий сверкающий столб. – Хватит вам! Хватит! Его голос заставил их смолкнуть. – Дым. Что-то странное стряслось у него с головой. Что-то металось крылом летучей мыши и застило мысли. – Дым. Сразу вернулись мысли, а с ними и ярость. – Нам дым нужен. А вы тут время теряете. Камни толкаете. Роджер крикнул: – Времени-то у нас хватает! Ральф тряхнул головой: – Надо идти на гору. Все загалдели. Одни хотели скорее в бухту. Другим хотелось еще покачать камни. Солнце палило, и опасность растаяла вместе с тьмой. – Джек, зверь может быть на другой стороне. Веди нас. Ты там уже был. – Можно по берегу пройти. Там фруктов много. К Ральфу сунулся Билл: – Может, еще немножечко тут побудем? – Ага! – Сделаем крепость!.. – Здесь нет еды, – сказал Ральф, – и укрытий нет. И пресной воды мало. – Зато крепость была бы – высший класс! – Можно камни сваливать. – Прямо на перешеек… – Сказано вам, пошли! – бешено выкрикнул Ральф. – Надо все проверить. Идем! – Ой, давайте лучше тут останемся… – Хочу в шалаш… – Я устал… – Нет! Ральф содрал кожу на пальцах. Но не чувствовал боли. – Я главный. Надо все выяснить точно. Гору видите? Сигнала там нет. А вдруг корабль? Да вы все чокнулись, что ли? Мальчики, ропща, затихали. Джек первым пошел вниз, потом по перешейку. Глава седьмая Большие деревья и тени Свиной лаз бежал вдоль скал, нагроможденных у самой воды, и Ральф был рад, что первым идет Джек. Если бы в уши не лез медленный свист отсасывающих отяжелевших волн и шипение их при возврате, если бы не думать о стерегущих с обеих сторон глухих пасмурных зарослях, тогда бы можно, наверное, вы бросить из головы зверя и немного помечтать. Солнце подобралось к зениту, и остров душила полуденная жара. Ральф передал вперед указание Джеку, и, как только до шли до фруктов, сделали привал. Когда они уже сели, Ральф почувствовал, как палит жара. Поморщившись, он стянул серую рубашку и стал обдумывать, не пора ли ему наконец решиться ее выстирать. Жара показалась ему сегодня особенно несносной, редкая жара даже для этого острова. Было бы хорошо привести себя в порядок. Сюда бы ножницы и постричься (он откинул волосы со лба), состричь эти грязные патлы, совсем, сделать прическу ежиком. Хорошо бы вымыться, по-настоящему, поваляться бы в пенной ванне. Он внимательно ощупал языком зубы и пришел к выводу, что и зубная щетка бы не помешала. Да, еще ведь ногти… Ральф перевернул руку ладошкой вниз и посмотрел на свои ногти. Он их сгрыз, оказывается, совсем, хоть не помнил, когда вернулся к постыдной привычке. – Так еще палец сосать начнешь… Он украдкой огляделся. Нет, никто не слышал. Охотники набивали животы легкой едой, стараясь себя уверить, что вкусней бананов и еще других каких-то студенистых, оливково-серых фруктов нет ничего на свете. Меряя на себя, прежнего, чистенького, Ральф оглядел их всех. Они были грязны, но не так очевидно и лихо, как мальчишки, извозившиеся в грязи или плюхнувшиеся дождливым днем в лужу. Срочно тащить их под душ не чесались руки, и все же, и все же – слишком длинные лохмы, и в них колтуны, и позастревали листья и прутики, лица вымыты п'oтом и соком около ртов, но в более укромных местах будто тронуты тенью; одежки драные, как у него самого, задубели от пота и не надеты ради приличия или удобства, а напялены кое-как, по привычке; и кожа на теле шелушится от соли. Вдруг он понял, что привык ко всему этому, притерпелся, и у него екнуло сердце. Он вздохнул и отпихнул ветку, с которой сорвал плод. Охотники уже углублялись в лес, забирались за скалы – по неотложной надобности. Он отвернулся и стал смотреть на море. Здесь, с другой стороны острова, вид открывался совсем другой. Дымный миражный морок не мог выстоять против холода океана, и горизонт взрезал пространство четкой синей чертой. Ральф спустился к скалам. Тут, чуть не вровень с водой, можно было следить глазами, как без конца взбухают и накатывают глубинные волны. Шириною в целые мили, не какие-то буруны, не складки на отмелях, они без препятствий катили вдоль острова, как будто заняты делом и им некогда отвлекаться. Но они никуда не текли, не спешили – это вскидывался и падал сам океан. Упадет, взметнув брызги, разденет скалы, облепленные мокрыми прядями водорослей, вздохнет, помедлит, и снова набросится на оголенные скалы, и запустит наконец над глубью руку прибоя, чтоб совсем близко, чуть не рядом, взбить щедрой пястью пену. Ральф следил за раскатами, волна за волной, соловея от далекости отрешенного моря. И вдруг смысл этой беспредельности вломился в его сознание. Это же все, конец. Там, на другой стороне, за кисеей миражей, за надежным щитом лагуны, еще можно мечтать о спасении; но здесь, лицом к лицу с тупым безразличием вод, от всего на мили и мили вдали, ты отрезан, пропал, обречен, ты… Саймон заговорил у него чуть не над самым ухом. Ральф спохватился, что обеими руками обнял скалу, что он весь изогнулся, что шея у него онемела и разинут рот. – Ты еще вернешься, вот увидишь. Саймон кивал ему из-за скалы чуть повыше. Он стоял, держась за нее обеими руками, на одной коленке, а другую ногу спустил и почти дотянул до Ральфа. Ральф вопросительно вглядывался в лицо Саймона, стараясь прочесть его мысли. – Очень уж он большой, понимаешь… Саймон снова закивал: – Все равно. Ты вернешься, вот увидишь. Ну, просто я чувствую. Тело у Ральфа почти расслабилось. Он глянул на море, горько улыбнулся Саймону: – У тебя что – в кармане кораблик? Саймон ухмыльнулся и покачал головой. – Тогда откуда ж тебе это известно? Саймон все молчал, и тогда Ральф сказал только: – Ты чокнутый. Саймон отчаянно затряс головой, так, что заметалась густая черная грива. – Да нет же. Ничего подобного. Просто я чувствую – ты обязательно вернешься. Оба примолкли. И вдруг улыбнулись друг другу. Роджер крикнул из зарослей: – Эй! Идите сюда! Скорей! Там была взрыхлена земля и лежали дымящиеся комья. Джек склонился над ними, как влюбленный. – Ральф, мясо-то нам все равно нужно, хоть мы охотимся за другим. – Ну, если по пути, можно и поохотиться. И снова они двинулись, охотники жались в кучку из-за зверя, которого опять помянули, Джек рыскал впереди. Шли гораздо медленнее, чем ожидал Ральф, но он был даже рад, что можно плестись просто так, поигрывая копьем. Вот Джек наткнулся на что-то непредвиденное по своей части, и вся процессия остановилась. Ральф прислонился к дереву и сразу задумался, замечтался. Собственно, за охоту отвечал Джек. Правда, надо еще подняться на гору – но это успеется. Давно, когда еще они переехали вместе с папой из Чатема в Девонпорт, они жили в доме на краю вересковой пустоши. Из всех домов, где они жили, этот больше всего запомнился Ральфу, потому что сразу потом его отослали в школу. Тогда еще с ними была мама, и папа каждый день возвращался домой. Дикие пони подходили к каменному забору сада, и шел снег. Прямо рядом с домом стоял такой сарайчик, и на нем можно было лежать и смотреть, как валят хлопья. И разглядывать мокрые пятнышки вместо каждой снежинки; и замечать, как, не растаяв, ложится первая и как все выбеливается кругом. А замерзнешь – иди домой и гляди в окно, мимо медного блестящего чайника и тарелки с синими человечками… А в постели дадут тебе сладкие кукурузные хлопья со сливками. И книги… Они клонятся на полке оттого, что две или три лежат плашмя поверх остальных, ему лень их поставить на место. Растрепанные, захватанные. Одна блестящая, яркая – про Топси и Мопси, но он ее не читал, потому что она про девчонок; и еще одна про колдуна, эту читаешь, замирая от ужаса, и двадцать седьмую страницу пролистываешь, там нарисован жуткий паук; и еще одна про людей, которые что-то раскапывают, что-то египетское. «Что надо знать мальчику о поездах», «Что надо знать мальчику о кораблях». Так и стоят перед глазами; подойти, протянуть руку. Руке запомнились тяжесть и гладкость тяжело соскальзывавшего на пол тома – «О мамонтах для мальчиков». … Все было хорошо; все были добрые и его любили. Впереди треснули кусты. Мальчики шарахнулись со свиного лаза с визгом, на четвереньках, под лианы. Джека оттолкнули, он упал. По свиному лазу прямо на них скакало что-то – и хрюкало страшно, и блестело клыками. Ральф, как ни странно, холодно прикинул расстояние и прицелился. Кабан был уже всего в пяти ярдах, и тут он метнул свою дурацкую палку, и она попала прямо в огромное рыло и на секунду там застряла. Кабан взвизгнул и бросился в заросли. Все снова повысыпали на тропку, прибежал Джек, заглянул в кусты. – Сюда… – Он же нас прикончит! – Сюда, я говорю! Кабан продирался по зарослям, уходил. Они нашли другой лаз, пареллельный, и Джек побежал впереди. Ральфа распирала гордость, и страх, и предчувствия. – Я в него попал. Копье даже застряло… И вдруг прямо перед ними сверкнуло море. Джек кинулся вперед, рыская всполошенным взглядом по голым скалам. – Ушел. – Я в него попал, – снова сказал Ральф. – Копье даже подержалось. Ему требовались свидетельские показания. – Ты же видел, правда? Морис кивнул: – Ага. Ты ка-ак ему в морду! У-у-х! Ральф уже совершенно захлебывался: – Здорово я его. Копье застряло. Я его ранил. Он грелся в лучах вновь завоеванной славы. Выяснилось, что охота, в конце концов, даже очень приятное дело. – Надо же, как я его! Это, наверное, и был зверь! Но тут подошел Джек: – Никакой не зверь. Кабан обыкновенный. – Я в него попал. – Чего же ты на него не бросился? Я вот хотел… Ральф почти взвизгнул: – Это на кабана-то! Джек вдруг вспыхнул: – Чего же ты орал – он нас прикончит? И зачем тогда копье бросал? Подождать, что ли, не мог? – На вот, полюбуйся. И всем показал левую руку. Рука была разодрана; не очень, правда, но до крови. – Это он клыками. Я не успел копье воткнуть. И снова в центре внимания оказался Джек. – Ты ранен, – сказал Саймон. – Ты высоси кровь. Как Беренгария. Джек пососал царапину. – Я в него попал, – возмутился Ральф. – Я копьем его, я его ранил. Он старался вернуть их внимание. – Он на меня, по тропке. А я как кину… вот так… Роберт зарычал. Ральф вступил в игру, и все захохотали. И вот уже все стали пинать Роберта, а тот комически уклонялся. Потом Джек крикнул: – В кольцо его! Вокруг Роберта сомкнулось кольцо. Роберт завизжал, сначала в притворном ужасе, потом уже от действительной боли. – Ой! Кончайте! Больно же! Он неудачно увернулся и получил тупым концом копья по спине. – А ну держи, хватай! Его схватили за ноги, за руки. Ральф тоже совсем зашелся, выхватил у Эрика копье, стукнул Роберта. – Рраз! Та-ак! Коли его! Роберт забился и взвыл, отчаянно, как безумный. Джек вцепился ему в волосы и занес над ним нож. Роджер теснил его сзади, пробивался к Роберту. И – как в последний миг танца или охоты – взмыл ритуальный напев: – Бей свинью! Глотку режь! Бей свинью! Добивай! Ральф тоже пробивался поближе – заполучить, ухватить, потрогать беззащитного, темного, он не мог совладать с желанием ударить, ранить. Вот Джек опустил руку. Прокатился ликующий клич, и хор изобразил визг подыхающей свиньи. А потом все повалились на землю и, задыхаясь, слушали, как перепуганно всхлипывает Роберт. Он утер лицо грязной рукой и попытался вновь обрести собственное достоинство: – Ох, бедная моя задница! И сокрушенно потер зад. Джек перекатился на живот. – Ничего игра, а? – Вот именно что игра… – сказал Ральф. Ему было стыдно. – Мне тоже один раз так на регби заехали – страшное дело. – Хорошо бы нам барабан, – сказал Морис. – Тогда бы у нас было все честь по чести. Ральф глянул на него: – В каком это смысле – честь по чести? – Ну не знаю. Нужно, чтоб был костер, и барабан, и все делать под барабан. – Нужно, чтоб свинья была, – сказал Роджер, – как на настоящей охоте. – Или кто-то чтоб изображал, – сказал Джек. – Надо кого-то нарядить свиньей и пусть изображает… Ну, притворяется, что бросается на меня, и всякое такое… – Нет, уж лучше пускай настоящая. – Роберт все еще гладил свой зад. – Ее же убить надо. – Можно малыша использовать, – сказал Джек, и все захохотали. Ральф сел. – Ну ладно. Так мы в жизни ничего не выясним. Один за другим все вставали, одергивая на себе лохмотья. Ральф посмотрел на Джека. – Ну, а теперь на гору. – Может, к Хрюше вернемся, – сказал Морис, – пока светло? Близнецы кивнули как один: – Ага. Точно. А туда утром пойдем. Ральф оглянулся и снова увидел море. – Надо же костер развести. – У нас Хрюшиных очков нет, – сказал Джек. – Так что это пустой номер. – Зато проверим, есть там кто-то на горе или нет. Нерешительно, боясь показаться трусом, Морис проговорил: – А вдруг там зверь? Джек помахал копьем. – Ну и убьем его. Солнце убавило жар. Джек выбросил копье вперед. – Так чего же мы тут ждем? – По-моему, – сказал Ральф, – можно пойти по берегу, до того выжженного куска, и там на гору подняться. И снова Джек пошел впереди – вдоль тяжких вдохов и выдохов слепящего моря. И снова Ральф размечтался, предоставив привычным ногам справляться с превратностями дороги. Но тут ногам приходилось уже труднее. Тропка жалась одним боком к голым камням у самой воды, с другого ее теснил черный, непроницаемый лес, и то и дело она перебивалась камнями, которые они одолевали на четвереньках. Карабкались по скалам, обмытым прибоем, перескакивали налитые прибоем ясные заводи. Вот береговую полосу рвом рассекла лощина. Она казалась бездонной. Они с трепетом заглядывали в мрачные недра, где хрипела вода. Потом ее накрыло волной, вода вскипела и брызгами, взметнувшимися до самых зарослей, окатила визжащих, перепуганных мальчиков. Сунулись было обогнуть ее лесом, но их не впустила его вязь, плотная, как птичье гнездо. В конце концов стали перепрыгивать лощину по очереди, выжидая, когда схлынет волна; но все равно кое-кого окатило еще раз. За лощиной скалы показались непроходимыми, и они посидели немного, выжидая, пока подсохнут лохмотья, и глядя на зубчатый очерк прокатывающихся мимо валов. Потом нашли фрукты, обсиженные, как насекомыми, какими-то пестрыми птичками. Потом Ральф сказал, что надо поторопиться. Он влез на дерево, раздвинул ветки и убедился, что квадратная макушка все еще далеко. Потом прибавили шагу, и Роберт ужасно расшиб коленку, и пришлось признать, что на такой дороге спешить невозможно. После этого пошли уже так, будто берут опасный подъем, но вот наконец перед ними вырос неприступный утес, нависший над морем и поросший непролазными зарослями. Ральф с сомнением глянул на солнце. – Уже вечер. После чая, это уж точно. – Что-то я этого утеса не помню, – сказал Джек. Он заметно увял. – Значит, я пропустил это место. Ральф кивнул: – Давай-ка я подумаю. Ральф теперь уже не стеснялся думать при всех, он теперь разрабатывал решения, как будто играл в шахматы. Только не силен он был в шахматах, вот что плохо. Он подумал про малышей, про Хрюшу. Ему живо представилось, как Хрюша один, забившись в шалаш, вслушивается в глухую тьму и сонные крики. – Нельзя малышей с одним Хрюшей оставлять. На всю ночь. Все молчали, стояли вокруг, смотрели на него. – Если назад повернуть, это же несколько часов… Джек откашлялся и проговорил странным, сдавленным голосом: – Ну конечно, как бы с Хрюшенькой чего не случилось, верно же? Ральф постучал себя по зубам грязным концом копья, которое он отобрал у Эрика. – Если пойти наперерез… Он оглядел лица вокруг. – Кому-то надо пересечь остров и предупредить Хрюшу, что мы не успеваем вернуться до темноты. Билл ушам своим не поверил: – В одиночку? Сейчас? Лесом? – Больше одного человека мы отпустить не можем. Саймон протолкался к Ральфу, стал рядом: – Хочешь, я пойду? Мне это ничего, честно. Ральф не успел даже ответить, а он улыбнулся беглой улыбкой, повернулся и стал карабкаться наверх, в лес. И тут только Ральф бешеным взглядом посмотрел на Джека, увидел его наконец. – Джек, послушай-ка, ты тогда ведь до самого замка дошел… Джек вспыхнул: – Ну и что? – Ты же по берегу шел – и тут, под горой. – Ну да. – А потом? – Я свиной лаз нашел. Он далеко очень тянется. Ральф кивнул в сторону леса. – Значит, где-то тут этот свиной лаз. Все вдумчиво закивали. – Тогда ладно. Пойдем напролом и выйдем на этот лаз. Он шагнул было в сторону леса, запнулся. – Хотя нет, погоди-ка! А куда он ведет? – На гору, – сказал Джек. – Я же тебе говорил. – Он хмыкнул: – Что, не хочется на гору? Ральф вздохнул, ощущая враждебность Джека, понимая, что она от того, что Джек снова не главный. – Просто я подумал – скоро стемнеет. Спотыкаться будем. – Но мы насчет зверя хотели проверить… – Света мало. – Ничего, я-то готов, – выпалил Джек. – Я пожалуйста. Ну, а ты? Может, сначала вернешься, доложишься Хрюше? Тут покраснел уже Ральф и сказал – безнадежно, вспомнив уроки Хрюши: – И за что только ты меня ненавидишь? Вокруг потупились, будто услышали что-то неприличное. Пауза нагнеталась. Ральф, все еще красный, обиженный, отвел глаза первый. – Ладно, пошли. И взял и пошел впереди, врубаясь в заросли. Джек, смущенный и злой, замыкал шествие. Свиной лаз был как темный туннель, потому что солнце уже скатывалось к краю неба, а в лесу и всегда-то прятались тени. Тропа была широкая, убитая, они бежали по ней рысцой. И вот прорвалась лиственная кровля, они замерли, задыхаясь, и увидели мигающие над горой первые звезды. – Ну вот. Все недоуменно переглядывались. Ральф наконец решился: – Пошли прямо к площадке, а на гору завтра успеем. Вокруг уже поддакивали, но тут у него за плечом вырос Джек: – Ну конечно, раз ты боишься… Ральф посмотрел ему в лицо: – Кто первый пошел к бастиону? – Так то днем. И я тоже пошел. – Ладно. Кто за то, чтоб сейчас на гору лезть? Ответом было молчание. – Эрикисэм? Вы как? – Надо пойти, Хрюше сказать… – Ага, сказать Хрюше, что мы… – Ведь же Саймон уже пошел! – Нет, надо сказать Хрюше, а то вдруг… – А ты, Роберт? Билл – ты как? Эти тоже хотели идти прямо к площадке. Да нет, не боялись они, просто устали. Снова Ральф повернулся к Джеку: – Ну, видишь? – Я лично иду на гору. Джек кинул это злобно, как выругался. И уставился на Ральфа, тощий, длинный, а копье держал так, будто хочет ударить. – Я иду на гору, зверя искать. Сейчас же. И – добивая – с издевкой, небрежно: – Пошли? При этом слове все разом забыли, как им только что хотелось поскорей на ночлег, и примерялись уже к новой схватке двух сил в потемках. Слово было произнесено так лихо, едко, так обескураживало, что его не требовалось повторять. Оно выбило у Ральфа почву из-под ног, когда он совсем расслабился в мыслях о шалаше, о теплых, ласковых водах лагуны. – Я не против. Он с удивлением услышал собственный голос – спокойный, небрежный, так что вся ядовитость Джека сводилась на нет. – Ну, раз ты не против… – Совершенно. Джек сделал первый шаг. – Тогда… Бок о бок, под молчаливыми взглядами, двое начали подниматься в гору. Ральф почти сразу остановился. – Какая глупость. Зачем идти вдвоем? Если мы найдем его, двоих-то мало. Тут же остальных отшвырнуло от них, как волной. И вдруг одинокая фигура двинулась против течения. – Роджер? – Ага. – Ну, значит, нас трое. И снова они стали взбираться по склону. Тьма накрывала их, как волной. Джек шел молча, вдруг он начал кашлять и задыхаться; ветер за ставил их отплевываться. Глаза Ральфу заволокло слезами. – Зола. Мы на сожженное место зашли. Шагами и ветром взметало пепел. Снова они остановились, и Ральф, закашлявшись, успел окончательно сообразить, какую они сморозили глупость. Если зверя там нет – а его наверное нет, – тогда еще ладно, пусть. Ну, а вдруг он там, подстерегает их наверху – что толку тогда от них от троих, скованных тьмой, вооруженных палками? – Дураки мы все-таки! Из тьмы донеслось в ответ: – Дрейфишь? Ральфа трясло от обиды. Все, все из-за этого Джека. – Еще бы. Но мы все равно дураки. – Если тебе не хочется, – сказал саркастический голос, – я и сам могу пойти. Ральф уловил насмешку. Он ненавидел Джека. Зола щипала ему глаза, он боялся, устал. Его взорвало: – Пожалуйста! Иди! Мы тут подождем. И – молчание. – Что ж ты не идешь? Испугался? Пятно во тьме, пятно, которое было Джек, отодвинулось и начало таять. – Ладно. Пока. И пропало пятно. И вместо него всплыло другое. Ральф наткнулся коленкой на что-то твердое и качнул колкий на ощупь обгорелый ствол. Шершавым обугленным краешком бывшей коры его мазнуло по ноге, и он понял, что это на ствол сел Роджер. Он пощупал дерево и, колыхнув его на невидимом пепле, сел тоже. Роджер, вообще необщительный, и тут не стал разговаривать. Не стал распространяться о звере или объяснять Ральфу, что понесло и его в эту нелепую экспедицию. Сидел себе и покачивал ствол. Ральф различил частое-частое, бесящее постукивание и догадался, что Роджер стучит по чему-то деревянным копьем. Так и сидели: стучащий, раскачивающийся, непроницаемый Роджер и кипящий Ральф; а небо вокруг набрякло звездами, и только черным продавом в их блеске зияла гора. Высоко наверху заскользили звуки, кто-то размашисто, отчаянно прыгал по камням и золе. Вот Джек добрался до них, и он прохрипел таким дрожащим голосом, что они еле его узнали: – Там кто-то есть. Я видел. Он споткнулся о ствол, ствол ужасно качнулся. Минуту Джек лежал тихо, потом пробормотал: – Осторожно. Может, он пошел вдогонку. На них посыпался пепел. Джек сел. – Там, наверху, я видел – что-то вздувается. – Тебе просто почудилось, – стуча зубами, выговорил Ральф. – Что же может вздуваться? Таких не бывает существ. Роджер сказал – и они даже вздрогнули, они совсем про него забыли: – Лягушка. Джек хихикнул и вздрогнул: – Да уж, лягушечка. И хлопает как-то. А потом вздувается. Ральф даже сам удивился – не столько своему голосу, голос был ровный, сколько смелости предложения. – Пошли – посмотрим? Впервые с тех пор, как он познакомился с Джеком, Ральф почувствовал, что Джек растерялся. – Прямо сейчас? И голос Ральфа сам ответил: – Да, а что? Он встал со ствола и пошел по звенящей золе в темноту, и остальные – за ним. Теперь, когда его голос умолк, стал слышен внутренний голос рассудка и еще другие голоса. Хрюша говорил, что он как дитя малое. Другой голос призывал его не валять дурака; а тьма и безумие этой затеи делали ночь немыслимой, как зубоврачебное кресло. Когда достигли последнего подъема, Джек с Роджером подошли ближе, превратясь из чернильных клякс в различимые фигуры. Не сговариваясь, все трое остановились и припали к земле. За ними, на горизонте, светлела полоса неба, на которой вот-вот могла проступить луна. Ветер взвыл в лесу и прибил к ним лохмотья. Ральф шевельнулся: – Пошли. Двинулись вперед, Роджер чуть-чуть отстал. Джек с Ральфом вместе повернули за плечо горы. Снизу сверкнули плоские воды лагуны, и длинным бледным пятном за нею был риф. Их нагнал Роджер. Джек заговорил шепотом: – Дальше – ползком. Может, он спит… Роджер и Ральф поползли, а Джек, несмотря на все свои храбрые слова, на сей раз отставал. Вышли на плоский верх, где под коленками и ладонями были твердые камни. Что-то вздувается… Ральф попал рукой в холодный, нежный пепел и чуть не вскрикнул. Рука дернулась от неожиданного соприкосновения. На миг мелькнули перед глазами зеленые искорки дурноты и тотчас растаяли во тьме. Роджер лежал рядом, и губы Джека шептали в ухо Ральфу: – Вон там, где раньше щель была. Бугор – видишь? Пепел угасшего костра посыпался Ральфу в лицо. Он не видел щели, вообще ничего не видел, потому что опять всплыли зеленые искорки и разрастались, и вершина горы вдруг поползла вбок и накренилась. Опять, уже не так близко, он услышал голос Джека: – Испугался? Нет, он не то что испугался, у него отнялись руки и ноги; он висел на вершине рушащейся, оползающей горы. Джек отодвигался от него все дальше, Роджер наткнулся на него и, пошарив, сопя, прополз мимо. Он слышал – они шептались. – Видишь? – Это же… Перед ними всего в трех-четырех ярдах был взгорок там, где прежде взгорка не было. Ральф услышал какой-то тихий стук – кажется, это у него у самого стучали зубы. Он взял себя в руки, весь свой ужас обратил в ненависть и встал. И сделал два натужных шага вперед. Позади них лунный серп уже отделился от горизонта. Впереди кто-то, вроде огромной обезьяны, спал сидя, уткнув в колени голову. Потом ветер взвыл в лесу, всколыхнул тьму, и существо подняло голову и обратило к ним бывшее лицо. Ноги сами понесли Ральфа по пеплу, сзади он услышал топот, крик и сломя голову, не разбирая дороги бросился вниз, в темноту; на вершине остались только три брошенные палки и то, что сидело и кланялось. Глава восьмая Дар Тьме Хрюша перевел несчастный взгляд с рассветно-бледного берега на черную гору. – Ты это точно? То есть наверняка? – Я тебе повторяю десятый раз, – сказал Ральф. – Мы его видели. – А сюда-то он не придет? – Господи, да откуда же я знаю? Ральф дернулся, отвернулся и на несколько шагов отбежал от него по берегу. Джек на коленках чертил пальцем круги на песке. До них долетел сдавленный голос Хрюши: – Так это точно? Наверняка? – А ты поди да посмотри, – сказал Джек презрительно. – Скатертью дорожка. – Нет уж, спасибо. – У зверя зубы, – сказал Ральф, – и большие черные глаза. Его передернуло. Хрюша снял очки и стал протирать единственное стеклышко. – Что ж теперь делать-то? Ральф повернулся к площадке. Среди стволов, белой каплей против занимавшейся зари, мерцал рог. Ральф откинул космы со лба. – Не знаю. Он не забыл, как мчался сломя голову с горы. – По-моему, мы с такой громадиной драться не станем, это уж точно. Мы только все болтаем, а мы и на тигра не пойдем. Спрячемся. Даже Джек спрячется. Джек не отрывал глаз от песка. – А как насчет моих охотников? Саймон крадучись отделился от тени под шалашом. Ральф оставил без внимания вопрос Джека. Он показал рукой на желтый просвет над морем. – Пока светло, мы еще храбрые. Ну а дальше что? Он там засел у костра, будто нарочно, чтоб нас не спасли… Он не замечал, что ломает руки. Голос сорвался на крик: – Мы остались без сигнала… Пропали. Золотая точка высунулась из-за моря и разом подпалила небо. – А как насчет моих охотников? – Подумаешь, мальчишки, вооруженные палками. Джек вскочил на ноги. И, весь красный, зашагал прочь. Хрюша надел очки и сверкнул на Ральфа единственным стеклышком. – Ну вот. Ихнюю компанию задел. – Да помолчи ты! Разговор оборвали неумело извлекаемые звуки рога. Словно встречая серенадой восход, Джек дул, пока не всполошил в шалашах всех, и к площадке устремились охотники и хлюпающие, как всегда они теперь хлюпали, малыши. Ральф покорно встал, Хрюша тоже, и они побрели к площадке. – Болтовня, – сказал Ральф горько. – Одна болтовня. Он взял у Джека рог. – Это собрание… Джек его оборвал: – Я созвал собрание. – Не ты, так я бы. Ты просто в рог подул. – А это как – не считается? – Да возьми ты его. На, пожалуйста, – говори-говори! Ральф сунул рог Джеку и сел на свое место. – Я созвал собрание, – сказал Джек, – из-за разных вещей. Во-первых, вы уже знаете, мы видели зверя. Мы забрались на вершину. В нескольких шагах от него были. Он сидел и на нас смотрел. Не знаю, что он там делает. Мы даже не знаем, что это за зверь… – Он выходит из моря… – Из темноты… – С деревьев спускается… – Да замолчите вы! – крикнул Джек. – Слушайте меня! Зверь, какой бы ни был, сидит наверху и… – Может, ждет… – Может, на нас охотится… – Да, охотится. – Охотится, – сказал Джек. Он вспомнил не раз испытанный лесной первобытный ужас. – Да. Зверь этот – охотник. Нет, пока помалкивайте! Во-вторых, убить его нам не удалось. И в-третьих, Ральф сказал, что от моих охотников никакого толка. – Не говорил я ничего подобного! – Рог у меня. Ральф считает, что вы трусы, удираете от кабана и от зверя. И это еще не все. Вздох пронесся над площадкой, будто все чувствовали, чт'o сейчас будет. Голос Джека, срывающийся, но решительный, разбивал настороженную тишину: – Он как Хрюша. Все повторяет за Хрюшей. Не ему нами командовать. Джек прижал к груди рог: – Сам он трус. Мгновение помолчал и добавил: – Там наверху мы с Роджером пошли вперед, а он остался. – Я тоже пошел! – Потом уже. Двое мальчиков смотрели друг на друга сквозь нависшие космы. – Я пошел, – сказал Ральф. – Я уже потом убежал. Но ведь ты сам тоже убежал. – А ты скажи, что я трус, – попробуй. – Джек повернулся к охотникам: – Он не охотник. Разве он добывал нам мясо? Он не староста, мы про него вообще ничего не знаем. Только и умеет приказы отдавать, а люди, видите ли, должны ему подчиняться. Вся эта болтовня… – Вся эта болтовня? – крикнул Ральф. – Болтовня? А кто ее затеял? Кто созвал собрание? Джек весь красный, набычась, упершись в грудь подбородком, злобно глянул на него исподлобья. – Ну ладно, – процедил он многозначительно, с угрозой, – ладно же. Прижал к себе рог левой рукой, а правым указательным пальцем рассек воздух: – Кто считает, что Ральф не достоин быть главным? Он с надеждой обвел всех глазами. Они замерли. Под пальмами стояло мертвое молчание. – Поднимите руки, – сказал Джек строго, – кто за то, чтобы Ральф больше не был главным. Длилось молчание – тяжкое, стыдное, густое. Щеки Джека постепенно бледнели, потом, вдруг, в них снова ударила краска. Он облизнул губы и так повернул голову, чтоб ни с кем не встречаться взглядом. – Кто считает… Голос сорвался. Рог заплясал в руках. Джек откашлялся и сказал громко: – Ну что ж, ладно. Очень осторожно он положил рог на траву у своих ног. Из обоих глаз выкатилось по постыдной слезинке. – Я с вами больше не вожусь. Все. Большинство потупились – разглядывали траву, свои ноги. Джек снова откашлялся. – Хватит, больше я Ральфу не слуга. Он кинул взглядом по бревнам справа, подсчитывая охотников, прежде составлявших хор. – Я ухожу. Один. Пускай он сам свиней половит. Кто захочет охотиться вместе со мной – пожалуйста. И, натыкаясь на бревна, бросился к спуску на белый песок. – Джек! Джек оглянулся, посмотрел на Ральфа. Мгновение постоял, застыв, и крикнул пронзительно, бешено: – Нет! Спрыгнул с площадки и побежал по берегу, не замечая катящихся слез. И пока он не скрылся в лесу, Ральф смотрел ему вслед. Хрюша был вне себя. – Ну, Ральф же, я говорю, а ты стоишь, как… Тихо, глядя на Хрюшу и не видя его, Ральф сам с собой говорил: – Он еще вернется. Солнце зайдет, и он вернется. И тут он увидел рог в руках у Хрюши. – Ты чего? – Ну так вот… Хрюша оставил попытку урезонить Ральфа. Прочистил стеклышко и вернулся к своей речи: – Обойдемся и без Джека Меридью. И другие у нас на острове найдутся. Но раз уж зверь этот вправду есть, хоть мне чего-то не верится, нам все равно надо держаться поближе к площадке; так что не больно он и нужен теперь со своей охотой. Ну, и нам, значит, надо решить, что делать. – Ничего мы не решим, Хрюша. Ничего нельзя сделать. Все горестно примолкли. Потом Саймон встал и взял у Хрюши рог, и тот так удивился, что даже не сел. Ральф посмотрел на Саймона. – Саймон? Ну что у тебя опять? Легкий смешок пронесся по кругу, и Саймон съежился. – По-моему, что-то можно сделать. Нам… Снова под грузом публичности ему изменил голос. Он поискал взглядом сочувствия и выбрал лицо Хрюши. И повернулся к нему, прижимая к смуглой груди рог. – По-моему, надо подняться на гору. По кругу прошла дрожь. Саймон осекся. Хрюша смотрел на него с насмешливым недоумением. – Зачем же туда подниматься к этому зверю, если уж Ральф и те двое ничего ему сделать не смогли? Саймон в ответ шепнул: – Что же можно еще сделать? На этом речь его окончилась, и Хрюша взял рог у него из рук. И Саймон сел в самом дальнем уголке. Хрюша теперь заговорил уверенней и таким тоном, который, будь обстоятельства чуть полегче, все сочли бы даже довольным. – Я, значит, уже сказал – мы без кой-кого обойдемся. И еще скажу – надо решать, как нам быть. И я, по-моему, знаю, чего Ральф нам сейчас скажет. Самое главное на острове – это дым, а дыма без огня не бывает. Ральф нетерпеливо дернулся: – Без толку, Хрюша. Костра у нас нет. Там оно сидит. А нам надо тут оставаться. Хрюша поднял рог, как будто его словам тем самым прибавлялось значительности. – Костра нет – на горе. А что плохого будет, если мы его тут разожгем? Вон на тех на скалах. Или на песке прямо. Дым-то от него небось точно такой же. – Верно! – Будет дым! – Можно у бухты! Все заговорили разом. Только у Хрюши могло хватить дерзости ума на то, чтоб предложить новый костер – на берегу. – Ну да, разожжем костер здесь, – сказал Ральф. Он огляделся: – Прямо тут – между площадкой и бухтой. Хотя, конечно… Он осекся и нахмурился, размышляя и в забывчивости обгрызая ноготь. – Конечно, дым этот будет ниже, не так далеко виден. Зато нам не придется подходить близко. Близко к… ну… Все сразу поняли и закивали. Да, близко подходить не придется. – Что ж, давайте разводить костер. Все гениальное просто. Обретя цель, за работу взялись со страстью. Хрюша так ликовал, так наслаждался освобождением от Джека, так гордился своим вкладом в общее дело, что помог таскать топливо. Далеко он, правда, за топливом не ходил, оно оказалось под рукой – рухнувший ствол на самой площадке, для других заповедный, ибо, хоть никто на нем никогда не сидел, святость площадки охраняла все, что было на ней даже ненужного. А близнецы сообразили, что костер теперь будет совсем рядышком и не так страшно будет ночью, и малыши пустились в пляс от этого открытия. Здесь валежник был не такой сухой, как на вершине. Почти весь сырой, сгнивший, изъеденный мечущимися жучками; поднимать его приходилось с осторожностью, иначе он рассып'aлся мокрой трухой. Они боялись углубляться в чащу и предпочитали собирать топливо по кромке, с трудом выдирая его из цепкого подлеска. Опушку и края просеки они хорошо знали, и рядышком был рог, были шалаши, и днем тут было не страшно. Как будет тут в темноте, думать никому не хотелось. И потому они работали спешно и весело, хотя с приближением сумерек спешность все больше отдавала паникой, а веселость истерикой. Пирамиду из листьев, прутьев, веток, стволов сложили на песке у самой площадки. Впервые Хрюша сам снял очки, стал на коленки и лично собрал лучи в пучок. И вот под дымным навесом расцвел желтый куст пламени. Малыши, после той первой катастрофы почти не видевшие огня, весело расшалились. Скакали и пели, будто они на пикнике. Наконец Ральф приказал кончить работу и выпрямился, размазывая пот по лицу грязной рукой. – Костер нам нужен поменьше. С таким не справиться. Хрюша осторожно опустился на песок и стал чистить стеклышко. – Мы будем делать опыты, учиться. Сперва мы разожгем маленький жаркий костер, а потом будем туда зеленые ветки л'oжить – для дыма. Одни листья для этого побольше подходят, другие поменьше, и потому… Костер угасал, а с ним вместе и оживление. Малыши перестали плясать и петь и разбрелись кто куда – за фруктами, в шалаши, по берегу. Ральф плюхнулся на песок. – Надо новый список составить, кому когда дежурить у костра. – Да, если ты кого сыщешь. Ральф огляделся. И тут он впервые заметил, как мало осталось старших, и понял, отчего последняя работа показалась такой трудной. – Где Морис? Хрюша снова потер стеклышко. – Наверно… нет, не пойдет он один в лес, правда же? Ральф вскочил, обежал костер, встал рядом с Хрюшей, отводя рукой волосы со лба. – Но нам нужен список! Ты, я, и Эрикисэм, и… Не глядя Хрюше в глаза, он спросил небрежно: – Где Роберт, Роджер? Хрюша весь согнулся и подбросил щепочку в костер. – Наверно, ушли. Наверно, они с нами больше не водятся… Ральф опустился на песок и стал дырявить его пальцем. Вдруг в одной ямке он увидел кровь. Разглядел обгрызанный ноготь и заметил каплю там, где откусил заусеницу. Хрюша говорил: – … Я видел, когда мы топливо собирали, они ушли. Смылись они. За ним побежали. Ральф оторвал взгляд от ногтя и посмотрел ввысь. Словно в лад всем их переменам небо сегодня переменилось, как бы подернулось пылью, и горячий воздух пошел белыми пятнами. Мутный серебряный диск будто приблизился и остыл, но жара все равно давила, душила. – С ними вообще всегда морока, правда? Голос был у самого его уха, и в нем билась тревога: – Без них обойдемся. Без них даже лучше, правда? Ральф сел. Волоча тяжелое бревно, явились торжествующие близнецы. И швырнули бревно в золу, взметнув искры. – Сами отлично справимся, правда? Долго, покуда бревно сохло, занималось, наливалось красным, Ральф сидел на песке и молчал. Он не заметил, как к близнецам подошел Хрюша, как он шептался с ними, как все трое ушли в лес. – Ну вот. Он вздрогнул и очнулся. Хрюша и близнецы стояли рядом. Они были нагружены фруктами. – Я подумал, – сказал Хрюша, – надо нам вроде как пир устроить. Все трое уселись. Фруктов было много, и все вполне спелые. Они заулыбались, когда Ральф взял один и надкусил. – Спасибо, – сказал он. И – с радостным изумлением: – О, спасибо большое! – Сами отлично справимся, – сказал Хрюша. – У кого соображения нету, те только всем жизнь отравляют. А мы разожгем маленький жаркий костер… Тут Ральф вспомнил, чт'o его мучило. – Где Саймон? – Не знаю. – Не полез же он на гору, как ты думаешь? Хрюша шумно расхохотался и взял себе еще фруктов. – С него станется. – Хрюша заглотал спелую мякоть. – Он же чокнутый. Саймон прошел мимо фруктовых деревьев, но сегодня малыши были слишком заняты костром и за ним не увязались. Он продрался в чащобе и вышел к тем лианам, которыми заткало опушку, и залез в самое плетево. К лиственной бахроме льнул солнечный свет, и на лужайке плясали без устали бабочки. Он опустился на коленки, и солнце хлестнуло его лучом. Тогда, в тот раз, воздух трясся от зноя; а теперь нависал и пугал. Скоро густая длинная грива Саймона взмокла от пота. Саймон неловко вертелся и так и сяк. Солнце било нещадно. Скоро ему захотелось пить, потом просто ужасно захотелось. Он все стоял на коленях. Очень далеко Джек стоял на берегу перед группкой мальчиков. Он ликовал. – Охотиться будем! – сказал он. Он окинул их взглядом. На всех были изодранные черные шапочки, и когда-то давным-давно они стаивали двумя чинными рядами, и голоса их были как пение ангелов. – Будем охотиться. Я буду главным. Они покивали ему, и сразу все стало легко и понятно. – И еще – насчет этого зверя. Все оглянулись и посмотрели на лес. – Значит, так. Про зверя нам нечего думать… Теперь уж ему пришлось им покивать в подкрепление своих слов. – Зверя надо забыть. – Правильно. – Ага. – Забыть его! Если Джека и удивила эта готовность, виду он не подал. – И еще одно. Тут нам мерещиться не будет всякое. Тут почти самый конец острова. Горячо и дружно, из глубины своих тайных мучений, все согласились с Джеком. – А теперь вы все – слушай. Потом мы, наверно, пойдем в этот замок – в скалах. Но сначала мне надо еще кой-кого из старших отвлечь от рога и всяких глупостей. Убьем свинью, закатим пир. – Он помолчал и продолжил, уже с расстановкой: – И насчет зверя. Как убьем свинью, мы часть добычи ему оставим. Тогда он, может, нас и не тронет. Вдруг он вытянул шею. – Ладно. Пошли охотиться, в лес. Повернулся и затрусил прочь, и они сразу послушно за ним последовали. Боязливо озираясь, они рассыпались по лесу. Джек почти тотчас наткнулся на взрытую землю и выдернутые корни – улики против свиней – и тут же вышел на свежий след. Он дал всем сигнал – обождать, а сам двинулся вперед. Он был счастлив, сырая лесная мгла облегла его, как ношеная рубашка. Он скользнул вниз по склону и вышел на каменный берег, к редким деревьям. Свиньи, вздутыми жировыми пузырями, валялись под деревьями, блаженствуя в тени. Ветра не было; они ни о чем не подозревали; а Джек научился скользить бесшумно, как тень. Он вернулся к затаившимся охотникам и подал им знак. Дюйм за дюймом они стали пробираться в немой жаре. Вот в тени под деревом праздно хлопнуло ухо. Чуть поодаль от других в сладкой истоме материнства лежала самая крупная матка. Розовая, в черных пятнах. К большому, взбухшему брюху прильнули поросята, они спали или теребили ее и повизгивали. Ярдах в пятнадцати от стада Джек замер; вытянул руку, указывая на матку. Оглянулся, вопросительно оглядел мальчиков, и те закивали в знак того, что им все понятно. Правые руки скользнули назад – дружно, разом. – Ну! Свиньи сорвались с места; и всего с десяти ярдов закаленные в костре деревянные копья полетели в облюбованную матку. Один поросенок, одержимо вопя, кинулся в море, волоча за собой копье Роджера. Матка взвизгнула, зашлась и встала, качаясь, тряся воткнувшимися в жирный бок двумя копьями. Мальчики заорали, метнулись вперед, поросята бросились врассыпную, свинья прорвала теснящий строй и помчалась в лес, напролом, через заросли. – За ней! Они затрусили по лазу, но тут было слишком темно и густо, так что Джек выругался, остановил их, стал ползать по земле. Он молчал, только дышал с присвистом, и все запуганно, уважительно переглядывались. Вдруг он ткнул в землю пальцем: – Ага, вот… Пока все разглядывали кровяную каплю, Джек уже ощупывал сломанный куст. И вот он пошел по следу, непостижимо и безошибочно уверенный; за ним потянулись охотники. Возле логова он остановился: – Тут она. Логово окружили, но свинья вырвалась и по мчалась прочь, ужаленная еще одним копьем. Палки волочились, мешали бежать, в боках, мучая, засели зазубренные острия. Вот она налетела на дерево, всадила одно копье еще глубже. И после этого уже ничего не стоило выследить ее по каплям свежей крови. День шел к вечеру, мутный, страшный, набрякший сырым жаром; свинья, шатаясь, затравленно кровоточа, пробиралась сквозь заросли, и охотники гнались за ней, прикованные к ней страстью, задыхаясь от азарта, от запаха крови. Вот они уже увидели ее, почти настигли, но она рванулась из последних сил и снова ушла. Они были совсем близко, когда она вырвалась на лужайку, где росли пестрые цветы и бабочки плясали в застывшем зное. Здесь, сраженная жарой, свинья рухнула, и охотники на нее набросились. От страшного вторжения неведомых сил она обезумела, завизжала, забилась, и все смешалось – пот, крик, страх, кровь. Роджер метался вокруг общей свалки, тыча копьем в мелькавшее то тут, то там свиное мясо. Джек оседлал свинью и добивал ее ножом. Роджер наконец нашел, куда воткнуть копье, и вдавливал, навалясь на него всем телом. Копье дюйм за дюймом входило все глубже, и перепуганный визг превратился в пронзительный вопль. Джек добрался до горла, и на руки ему брызнула горячая кровь. Свинья обмякла под ними, и они лежали на ней, тяжелые, удовлетворенные. А в центре лужайки все еще плясали ничего не заметившие бабочки. Наконец все очнулись и отвалились от туши. Джек встал, раскинул руки: – Глядите. Он хихикал, махал пропахшими ладонями, а все хохотали. Потом Джек схватил Мориса и мазнул его кровавой ладонью по лицу. Роджер начал вытаскивать копье, и только тогда все вдруг его увидели. Роберт подвел общий итог фразой, встретившей бурный восторг: – В самую задницу! – Слыхали? – В самую задницу! На сей раз весь спектакль играли Роберт и Морис; и Морис так смешно изображал попытки свиньи увернуться от приближающегося копья, что все ревели от хохота. Но приелось и это. Джек принялся вытирать окровавленные руки о камень. Потом стал разделывать тушу, потрошил, выуживал горячие мотки цветных кишок, швырял наземь, а все на него смотрели. Он работал и приговаривал: – Мясо пронесем по берегу. А я пока вернусь на площадку и приглашу их на пир. Чтобы времени не терять. Роджер сказал: – Вождь… – А? – Как мы огонь разведем? Джек опять сел на корточки, хмуро глянул на свинью. – Налетим на них и возьмем огня. Со мной пойдут четверо. Генри, и ты, и Роберт, и Морис. Раскрасимся и подкрадемся. Пока я буду с ними говорить, Роджер схватит головню. Остальным всем – возвращаться на наше прежнее место. Там и разведем костер. А потом… Он умолк и поднялся, вглядываясь в тени под деревьями. И снова заговорил, уже тише: – Но часть добычи оставим для… Снова он опустился на колени и что-то стал делать ножом. Его обступили. Он кинул через плечо Роджеру: – Заточи-ка с двух концов палку. Он поднялся, в руках у него была свиная голова, и с нее капали капли. – Ну, где палка? – На – вот. – Один конец воткни в землю. Ах да – камень. Ну в щель всади. Ага, так. Джек поднял свиную голову и наткнул мягким горлом на острый кол, и кол вытолкнулся, высунулся из пасти. Джек отпрянул, а голова осталась на палке, и по палке тонкой струйкой стекала кровь. Все тоже отпрянули; а в лесу было тихо-тихо. Они вслушались; в тишине только исходили жужжанием обсевшие кишки мухи. Джек сказал шепотом: – Берите свинью. Морис и Роберт насадили тушу на жердь, подняли мертвый груз, выпрямились. Стоя среди этой тишины в луже запекшейся крови, они выглядели почему-то как уличные воры. Джек сказал громко: – Голова – для зверя. Это – дар. Тишина, вгоняя их в трепет, дар приняла. Голова торчала на палке, мутноглазая, с ухмылкой, и между зубов чернела кровь. И вдруг со всех ног они бросились через заросли, на открытый берег. Саймон остался где был – темная, скрытая листвой фигурка. Он жмурился, но и тогда свиная голова все равно стояла перед ним. Прикрытые глаза были заволочены безмерным цинизмом взрослой жизни. Они убеждали Саймона, что все омерзительно. – Я и сам знаю. Саймон поймал себя на том, что говорит вслух. Он поскорей открыл глаза, и свиная голова тут как тут усмехалась, довольная, облитая странным светом, не замечая бабочек, вынутых кишок, не замечая того, что она позорно торчит на палке. Он отвел взгляд, облизнул сухие губы. Дар зверю. А вдруг зверь явится за ним? Кажется, голова с этим соглашалась. «Беги, – говорила голова молча, – иди к своим. Ну да, они просто пошутили, и стоит ли из-за этого огорчаться? Просто тебе нехорошо, только и всего. Ну, в висках ломит, может, что-то не то съел. Иди, иди, детка», – говорила голова молча. Саймон поднял лицо, из-под тяжелых мокрых прядей посмотрел в небо. Там наконец были тучи, большими вспученными башнями они катили над островом – серые, розовые, цвета меди. Тучи наваливались на землю; они выжимали, выдавливали от минуты к минуте все более душный, томительный жар. Даже бабочки и те покинули лужайку, где капала кровью и усмехалась эта гадость. Саймон опустил голову, стараясь не разжимать век, потом прикрыл глаза ладонью. Под деревьями не было теней, и все застыло и подернулось перламутром, будто, сбросив с себя очертания, вдруг перенеслось в вымысел. Над черным комом кишок, как пила, жужжали мухи. Вот они обнаружили Саймона. Сытые, они обсели струйки пота у него на лице и стали пить. Они щекотали ему ноздри, у него на ногах они затеяли чехарду. Черные, радужно-зеленые, несчетные; а прямо против Саймона ухмылялся насаженный на кол Повелитель мух. Наконец Саймон не выдержал и посмотрел; увидел белые зубы, кровь, мутные глаза – и уже не смог отвести взгляда от этих издревле неотвратимо узнающих глаз. В правом виске у Саймона больно застучало. Ральф и Хрюша лежали на песке, смотрели на костер и праздно швыряли камешки в его бездымную сердцевину. – Эта ветка – уже все. – Где Эрикисэм? – Надо еще принести. Кончились зеленые ветки. Ральф вздохнул и поднялся. Под пальмами на площадке не было теней; и странный свет бил сразу отовсюду. В вышине по вспученным тучам ружейным выстрелом ухнул гром. – Дождь будет проливной. – А костер как же? Ральф сбегал в лес, принес зеленую пышную ветку и бросил в огонь. Ветка хрустнула, листья скрутились, и повалил желтый дым. Хрюша бесцельно водил пятерней по песку. – Народу у нас мало для костра, вот беда. Эрикисэм – это ж одно дежурство. Они все вместе делают… – Ну да. – Это ж нечестно. Понимаешь? Они по очереди должны дежурить. Ральф подумал и понял. Он лишний раз убедился, что совершенно не умеет рассуждать по-взрослому, и печально вздохнул. Этот остров все меньше ему нравился. Хрюша глянул на костер: – Скоро еще зеленая ветка понадобится. Ральф перевернулся на живот. – Хрюша. Что же нам делать? – Ну, как-то справляться без них. – Да – а костер? Он хмуро оглядел черно-белое месиво, в котором лежали несгоревшие ветки. Поискал слов. – Я боюсь… Увидел, что Хрюша поднял на него глаза, и понес наудачу: – Я не зверя боюсь. То есть его тоже, конечно. Но ведь никто не хочет понять насчет костра. Если б тебе бросили веревку, когда ты тонешь… Или доктор бы сказал: надо это принять, а то умрешь – неужели бы ты не принял? Ведь же принял бы? – Ясное дело, принял бы. – Неужели им непонятно? Ну скажи? Ведь без сигнала мы все тут умрем! Посмотри-ка! Над золой зыбились горячие струйки – слюдяные, прозрачные. Дыма больше не было. – Мы не можем поддерживать костер. А им все равно. И даже… – он заглянул в потное Хрюшино лицо, – даже мне иногда все равно. Ну вот возьму я и на все плюну. Что же с нами тогда будет? Хрюша в смятении снял очки. – Не знаю я, Ральф. Надо держаться, и точка. Взрослые бы держались. Ральф, начав облегчать свою душу, уже не мог остановиться: – Хрюша, за что? Хрюша посмотрел на него удивленно: – Ты это насчет… ну… – Да нет… я вообще… почему у нас все так плохо? Хрюша долго тер очки и думал. Когда он понял всю степень доверия Ральфа, он вспыхнул от гордости. – Не знаю, Ральф. Наверно, он виноват. – Джек? – Джек. – Вокруг этого слова уже тоже витало табу. Ральф веско кивнул. – Да, – сказал он, – возможно, все из-за него. Лес разразился ревом; бесноватые с красно-бело-зелеными лицами выскочили из кустов, голося так, что малыши с воплями разбежались. Краешком глаза Ральф увидел, как спасается Хрюша. Двое бросились к костру. Ральф приготовился защищаться, но они схватили полуобгоревшие ветки и помчались по берегу. Трое других остались, стояли и смотрели на Ральфа; и он понял, что самый высокий, весь голый, только краска да пояс, – Джек. Ральф перевел дух и сказал: – Ну? Джек не ответил, поднял копье и заорал: – Слушай – вы все! Я и мои охотники живем у плоской скалы на берегу. Мы охотимся, мы пируем, нам весело. Кто хочет присоединиться к моему племени – приходите. Может, я вас и оставлю у себя. А может, и нет. Он умолк и огляделся. Маска спасала от стыда и неловкости. Он каждому заглянул в лицо. Ральф стал на колено у костра, как спринтер перед стартом, и лицо его скрывали волосы и грязь. Близнецы выглядывали из-за пальмы на краю леса. Возле бухты малыш зашелся плачем, а Хрюша стоял на площадке, прижимая к груди белый рог. – Сегодня мы пируем. Мы убили свинью, у нас есть мясо. Если хотите, можете угоститься. В вышине из облачных каньонов снова бабахнул гром. Джек и двое неопознанных дернулись, задрали головы и сразу успокоились. Все рыдал малыш у бухты. Джек еще чего-то ждал. Потом нетерпеливо шепнул дикарям: – Ну, давайте! Те зашептали в ответ, но Джек оборвал их: – Ну! Дикари переглянулись, оба разом подняли копья и хором сказали: – Вы слушали Вождя. И все трое повернулись и затрусили прочь. Тогда Ральф встал и посмотрел туда, где исчезли дикари. Эрик и Сэм подходили, шепча испуганно: – Я уж думал, это… – Ой, и я так… – … испугался. Хрюша стоял наверху, на площадке, и прижимал к груди рог. – Это Джек, Морис и Роберт, – сказал Ральф. – Неужели им весело? – Я думал, сейчас начнется астма. – Слыхали про твою какасыму. – Я как увидал Джека, сейчас решил, что он за рогом пришел. Даже не знаю почему. Мальчики посмотрели на рог с нежной почтительностью. Хрюша положил его на руки Ральфу, и малыши, видя привычный символ, заспешили обратно. – Нет, не тут. Ральф взошел на площадку, чтобы соблюсти ритуал. Он пошел впереди, как ребенка, неся рог, потом очень серьезный Хрюша, потом близнецы, малыши и те, кто еще остались. – Сядьте все. Они на нас напали из-за огня. Им весело. Только… И тут мысли Ральфа заслонило завесой. Он что-то хотел сказать, и вдруг эта завеса… – Только… Все смотрели на него, очень серьезно, пока еще не омраченные никакими сомнениями в том, не зря ли его выбрали. Ральф отвел от глаз эти дурацкие патлы и глянул на Хрюшу. – Только… Ах, ну да, костер! Ну конечно! Он засмеялся, осекся, потом, наоборот, очень гладко заспешил: – Костер – это главное. Без костра нас не могут спасти. Я и сам бы с удовольствием размалевался и стал дикарем. Но нам надо поддерживать костер. Костер – самое главное на острове, потому что, потому что… Снова он умолк, и в наставшей тишине было теперь недоумение, сомнение. Хрюша шепнул с нажимом: – Без костра нас не спасут. – Ах да. Без костра нас не спасут. Так что надо следить за костром и чтобы все время был дым. Он умолк, и никто не сказал ни слова. После множества пламенных речей, произнесенных на этом самом месте, выступление Ральфа даже малышам показалось неубедительным. Наконец за рогом потянулся Билл: – Ну, мы не можем жечь костер наверху… потому что… мы не можем жечь костер наверху. И нам людей не хватает. Давайте пойдем к ним на их этот пир и скажем, что нам с костром, значит, не справиться. А вообще-то охотиться и всякое такое, ну, дикарями быть и вообще, наверное, адски интересно. Рог взяли близнецы: – Наверно, и правда интересно, как вот Билл говорит… и он же нас пригласил… – на пир… – мясо есть… – поджаристое… – … мясо бы я с удовольствием… Ральф поднял руку: – Может, лучше самим мясо добывать? Близнецы переглянулись. Билл ответил: – Нет, не пойдем мы в джунгли эти. Ральф скривил губы: – Он, между прочим, ходит. – Он охотник. Они все вообще охотники. Это разница. Помолчали, потом Хрюша бормотнул, глядя в песок: – Мясо – это да… Малыши сидели, страстно думая о мясе и глотая слюнки. В вышине опять бабахнула пушка, и на горячем ветру заколотились сухие листы пальм. – Глупый маленький мальчик, – говорил Повелитель мух, – глупый, глупый, и ничего-то ты не знаешь. Саймон шевельнул вспухшим языком и ничего не сказал. – Что, неправда? – говорил Повелитель мух. – Разве ты не маленький, разве ты не глупый? Саймон отвечал ему также молча. – Ну и вот, – сказал Повелитель мух, – беги-ка ты к своим, играй с ними. Они думают, что ты чокнутый. Тебе же не хочется, чтоб Ральф считал тебя чокнутым? Ты же очень любишь Ральфа, правда? И Хрюшу, и Джека – да? Голова у Саймона чуть запрокинулась. Глаза не могли оторваться от Повелителя мух, а тот висел прямо перед ним. – И что тебе одному тут делать? Неужели ты меня не боишься? Саймон вздрогнул. – Никто тебе не поможет. Только я. А я – Зверь. Губы Саймона с трудом вытолкнули вслух: – Свиная голова на палке. – И вы вообразили, будто меня можно выследить, убить? – сказала голова. Несколько мгновений лес и все другие смутно угадываемые места в ответ сотрясались от мерзкого хохота. – Но ты же знал, правда? Что я – часть тебя самого? Неотделимая часть! Что это из-за меня ничего у вас не вышло? Что все получилось из-за меня? И снова забился хохот. – А теперь, – сказал Повелитель мух, – иди-ка ты к своим, и мы про все забудем. Голова у Саймона качалась. Глаза прикрылись, словно в подражание этой пакости на палке. Он уже знал, что сейчас на него найдет. Повелитель мух взбухал, как воздушный шар. – Просто смешно. Сам же прекрасно знаешь, что там, внизу, ты со мною встретишься, – так чего же ты? Тело Саймона выгнулось и застыло. Повелитель мух заговорил, как учитель в школе: – Все это слишком далеко зашло. Бедное, заблудшее дитя, неужто ты считаешь, что ты умней меня?… Молчание. – Я тебя предупреждаю. Ты доведешь меня до безумия. Ясно? Ты нам не нужен. Ты лишний. Понял? Мы хотим позабавиться здесь на острове. Понял? Мы хотим здесь на острове позабавиться. Так что не упрямься, бедное, заблудшее дитя, а не то… Саймон уже смотрел в открытую пасть. В пасти была чернота, и чернота расширялась. – А не то, – говорил Повелитель мух, – мы тебя прикончим. Ясно? Джек, и Роджер, и Морис, и Роберт, и Билл, и Хрюша, и Ральф. Прикончим тебя. Ясно? Пасть поглотила Саймона. Он упал и потерял сознание. Глава девятая Лицо Смерти Над островом грудились тучи. Весь день поднимался с горы поток горячего воздуха и взмывал на десять тысяч футов вверх. Воздух был заряжен коловращением газов и готов взорваться. Под вечер солнце ушло с неба, и прежний ясный свет стал пронзительно медным. Даже ветер с моря был горяч и не свежил. С деревьев, с моря, с розовых скал смыло цвет, и на них давили черно-белые тучи. Только мухам все это было нипочем, они вытемнили своего повелителя, а сваленные кишки из-за них сделались похожи на груду блестящего угля. Когда в носу у Саймона лопнул сосудик и пошла кровь, они и тут им не заинтересовались, предпочтя дохлый дух свинины. Кровь носом принесла облегчение, припадок Саймона перешел в истомный сон. Он лежал под лианами, пока на день наползал вечер и вверху громыхало. Наконец он проснулся и смутно различил темную землю у себя под щекой. Он еще полежал немного, не шевелясь и уставясь прямо перед собой невидящим взглядом. Потом перевернулся, подобрал под себя ноги, схватился за лиану, подтянулся. Лиана дрогнула, мухи взвились, гнусно ноя, и тотчас снова обсели падаль. Саймон встал. Свет светил не по-земному. Повелитель мух висел на палке, как черный мяч. Саймон вслух спросил лужайку: – Что же можно еще сделать? Ответа не было. Саймон повернулся к лужайке спиной и начал углубляться сквозь заросли в сумрак леса. Он печально брел между стволов, и лицо было лишено выражения, а возле рта и на подбородке запеклась кровь. Лишь иногда, раздвигая кусты и выглядывая дорогу, он складывал губами слова, но наружу не выпускал. Наконец лиан стало меньше, и с неба стал брызгать жемчужный свет. Здесь был хребет острова, земля слегка выгибалась, шла на подъем к горе и не так непролазны были джунгли. Заросли и чащоба то и дело перемежались прогалинами, Саймон брел по подъему, и скоро деревья расступились перед ним. Он пошел дальше, спотыкаясь от усталости, но не останавливаясь. В глазах не было всегдашнего сияния. Он продвигался вперед с унылой сосредоточенностью, как старик. Но вот ветер чуть не сшиб его с ног, и он увидел, что стоит на камнях под медным, большим небом. У него были ватные ноги и давно уже болел язык. Ветер добрался до вершины, и тут что-то случилось, синий сполох пробежался по черной туче. Саймон заставил себя снова идти вперед, и ветер налетел снова, еще сильней, он трепал деревья, они гремели и гнулись. И вдруг Саймон увидел, как кто-то скорченный на вершине вы прямился и посмотрел на него. Опустив лицо, Саймон снова пошел вперед. Мухи давно обнаружили сидящего. Подобие жизни всякий раз спугивало их, и они взвивались над его головой темной тучей. Потом синяя ткань парашюта опадала, сидящий вздыхал, тяжко кланялся, и мухи снова облепляли голову. Коленки Саймона больно стукнулись о камень. Дальше он уже двинулся ползком, и скоро он все понял. Путаница веревок открыла ему механику зловещего действа; он увидел белую носовую кость, зубы, цвет'a тленья. Он увидел, как ремни и брезент держат без жалости бедное тело, не давая ему распасться. Потом снова подул ветер, и тело вскинулось, поклонилось, смрадно дохнуло на Саймона. Саймон снова упал на четвереньки, и его вы рвало, вывернуло наизнанку. Потом он взял в руки стропы, высвободил из-под камней и избавил тело от надругательств ветра. Наконец он отвернулся и посмотрел вниз на берег. Костер на площадке, кажется, погас, во всяком случае, дыма не было. Дальше по берегу, за речушкой, рядом с плоской скалой робкий дымок взбирался в небо. Забыв про мух, Саймон смотрел на этот дымок из-под щитков обеих ладоней. Даже с такого расстояния можно было разглядеть, что почти все, а может, и все мальчики – там. Значит, перебрались – подальше от зверя. Саймон снова глянул на бедную развалину, смердевшую у него под боком. Зверь был безвреден и жуток; об этом надо было скорей сообщить всем. Саймон бросился вниз, у него подкашивались ноги, он заставлял себя идти, но ковылял кое-как. – Ну, давай купаться, – сказал Ральф, – больше делать нечего. Хрюша обозревал хмурое небо сквозь покалеченные очки. – Не нравятся мне тучи эти. Помнишь, как лило, когда мы высадились? – И опять польет. Ральф нырнул. У самого берега в бухте играли двое малышей, пытаясь освежиться в брызгах, которые были теплее тела. Хрюша снял очки и, чинно ступив в воду, снова надел. Ральф вынырнул и ртом пустил в него струю. – Ты лучше не надо. Из-за очок. А то, если ты на них попадешь, мне сразу вылазить придется, чтоб их вытереть. Ральф снова пустил струю и промахнулся. Он засмеялся, ожидая, что Хрюша, как всегда, смиренно отступит в скорбном молчании. Но тот вдруг заколотил руками по воде. – Хватит тебе! – заорал он. – Слышь, что ли? И в бешенстве плеснул водой Ральфу в лицо. – Ну, ладно, ладно, – сказал Ральф, – ты только не бесись. Хрюша перестал колотить по воде руками. – У меня голова болит. Хорошо бы похолодало. – Хорошо бы дождь. – Хорошо бы домой. Хрюша снова улегся на пологий песчаный берег. Капли сохли на выдавшемся брюшке. Ральф пустил струю прямо в небо. По скольжению светлой прорехи между туч можно было угадать, куда ползет солнце. Ральф стал на колени в воде и посмотрел кругом: – А где же все? Хрюша сел. – Может, в шалашах лежат. – Где Эрикисэм? – И Билл? Хрюша показал за площадку. – Они вон туда пошли. К Джеку подались. – Ну и пусть, – выдавил Ральф. – Мне-то что… – Это они мяса чтоб покушать… – И чтоб охотиться, – сказал Ральф жестко. – И дикарей изображать, и лица размалевывать. Хрюша рыл канавку в песке и не смотрел на Ральфа. – Может, и нам туда податься? Ральф быстро глянул на него, и Хрюша покраснел. – Ну… то есть на всякий случай, чтоб там не вышло чего. Ральф снова пустил в небо водную струю. Не доходя до лагеря Джека, еще издали, Ральф и Хрюша услышали шум пира. Между лесом и берегом, под пальмами, была травянистая полоса. Всего на шаг вниз от нее начинался белый, нанесенный приливами песок, теплый, сухой, гладкий. Еще ниже была скала, она тянулась к лагуне. Под скалой, уже у самой воды, снова был маленький пляж. На скале горел костер, и со свиного мяса жир капал в невидимое пламя. На траве собрались все, кто только был на острове, кроме Саймона, Ральфа и Хрюши, да еще двоих, занятых жаркой. Хохотали, пели, валялись, сидели, стояли – и все держали мясо в руках. Судя по лицам, испачканным жиром, пир подходил к концу, и кое-кто уже прихлебывал воду из кокосовых скорлуп. Еще до начала пира в центр лужайки приволокли большое бревно, и Джек, размалеванный, в венке, теперь сидел на нем, как идол. Перед ним на зеленых листьях были груды мяса и фрукты, а в кокосовых скорлупах – питье. Хрюша с Ральфом подошли к краю травянистой лужайки; замечая их, мальчики один за другим умолкали, пока не остался только тот, что стоял рядом с Джеком. Наконец и тот умолк, и тогда Джек повернулся. Он смотрел на них. Треск огня был единственным звуком, поднимавшимся над ровным рокотом моря. Ральф отвел от него глаза; Сэм, решив, что это Ральф смотрит на него с укором, нервно хихикнул и сунул в траву обглоданную кость. Ральф неуверенно шагнул, показал на пальму, что-то неслышно шепнул Хрюше; оба хихикнули, в точности как Сэм. И Ральф зашагал вперед, высоко выбирая из песка ноги. Хрюша пытался насвистывать. Тут мальчики, жарившие мясо, как раз отделили большой кусок и побежали к лужайке. Они наткнулись на Хрюшу, обожгли, и Хрюша взвыл и стал приплясывать. Тотчас Ральфа и всю толпу объединил взрыв веселья. Снова Хрюша сделался общим посмешищем, и, чувствуя себя нормальными, все радостно хохотали. Джек встал и взмахнул копьем. – Дать им мяса. Те, кто держал вертел, дали Ральфу и Хрюше по сочному куску. Они приняли дар, истекая слюной. И стали есть, стоя под медью неба, звенящей о скорой буре. Снова Джек взмахнул копьем. – Все наелись досыта? Мясо еще оставалось, шипело на палках, громоздилось на зеленых тарелках. Жертва собственного желудка, Хрюша швырнул вниз, на берег, обглоданную кость и нагнулся за новым куском. Джек снова спросил, уже резче: – Все наелись досыта? В тоне была угроза, гордость собственника, и мальчики стали глотать не прожевывая. Поняв, что конца этому пока не предвидится, Джек поднялся с бревна, служившего ему троном, и прошествовал к краю травы. Сверху вниз он разглядывал из-за своей краски Ральфа и Хрюшу. Они немного поднялись по песку, и Ральф, обгладывая кость, смотрел на костер. Он подсознательно отмечал, что пламя теперь уже видно на сером свету. Значит, пришел вечер, но красоты и отрады он не принес – только страх. Джек сказал: – Подайте мне пить. Генри подал ему скорлупу, и он отпил из нее, глядя на Хрюшу и Ральфа из-за зубчатого края. Сила покоилась на мышцах его загорелых рук, и власть улеглась ему на плечо, нашептывая в ухо, как обезьяна. – Всем сесть. Мальчики рядами уселись перед ним на траве, а Ральф и Хрюша стояли на мягком песке, футом ниже. Джек их не замечал и, склонившись маской к сидящим, ткнул в них копьем: – Кто желает вступить в мое племя? Ральф вдруг дернулся, подался вперед, споткнулся. На него оглядывались. – Я накормил вас, – сказал Джек. – А мои охотники вас защитят от зверя. Кто желает вступить в мое племя? – Я главный, – сказал Ральф. – Вы же сами меня выбрали. И мы решили следить за костром. А вы погнались за едой… – А ты не погнался? – крикнул Джек. – У самого в руках кость! Ральф залился краской. – На то вы и охотники. Это ваша работа. Снова Джек перестал его замечать. – Кто желает вступить в мое племя, развлечься? – Я главный, – дрожащим голосом сказал Ральф. – И как же костер? И у меня рог… – Что-то ты его с собой не захватил, – сказал Джек и оскалился. – Небось там оставил, а? И вообще в этой части острова рог не считается. Вдруг сверху ударил гром. Уже не прошелся глухо, бабахнул взрывом. – Рог и тут считается, – сказал Ральф, – и всюду на острове. – Ну и что из этого? А? Ральф оглядел ряды. Ни в ком не нашел сочувствия и отвернулся, сконфуженный, потный. Хрюша шептал: – Костер – это наше спасение… – Кто желает вступить в мое племя? – Я. – И я. – И я. – Я протрублю в рог и созову собрание, – задохнулся Ральф. – А мы не услышим. Хрюша тронул Ральфа за руку. – Пошли. А то худо будет. И мы же ведь покушали уже. За лесом полыхнула молния и громыхнуло так, что один малыш заплакал. Посыпались крупные капли, и слышно было, как плюхалась каждая. – Будет буря, – сказал Ральф, – и дождь, как когда мы высадились. Ну, и кто же, интересно, умница? Где твои укрытия? Как ты без них обойдешься? Охотники уныло поглядывали в небо, уклоняясь от капель. Все нелепо засуетились. Вспышки стали ярче, гром надрывал уши. Малыши с ревом метались по траве. Джек спрыгнул на песок. – Танцевать! Ну! Наш танец! И, спотыкаясь, пробежал по глубокому песку на голую скалу, где был костер. Между вспышками было темно и страшно; все, голося, побежали за Джеком. Роджер стал свиньей, хрюкнул, напал на Джека, тот увернулся. Охотники схватили копья, те, кто жарил, – свои вертела, остальные – обгорелые головни. И вот уже все кружили, пели. Роджер исполнял ужас свиньи, малыши прыгали вокруг участников представления. Небо нависало такой жутью, что Хрюше и Ральфу захотелось влиться в эту обезумевшую компанию. Хотя бы дотронуться до коричневых спин, замыкающих в кольцо, укрощающих ужас. – Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь! Кружение стало ритмичным, взбудораженное пение остыло, билось ровным пульсом. Роджер был уже не свинья, он был охотник, и середина круга зияла пусто. Кто-то из малышей затеял собственный круг; и пошли круги, круги, будто это множество само по себе способно спасти и выручить. И был слаженный топот, биение единого организма. Мутное небо вспорол бело-голубой шрам. И тут же хлестнул грохот – как гигантским бичом. Пение исходило предсмертным ужасом: – Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь! Из ужаса рождалось желание – жадное, липкое, слепое. – Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь! Снова вызмеился наверху бело-голубой шрам и грянул желтый взрыв. Малыши визжа неслись с опушки, один, не помня себя, проломил кольцо старших: – Это он! Он! Круг стал подковой. Из лесу ползло что-то неясное, темное. Впереди зверя катился надсадный вопль. Зверь ввалился, почти упал в центр подковы. – Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь! Голубой шрам уже не сходил с неба, грохот был непереносим. Саймон кричал что-то про мертвое тело на горе. – Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь! Зверя – прикончь! Палки стукнули, подкова, хрустнув, снова сомкнулась вопящим кругом. Зверь стоял на коленях в центре круга, зверь закрывал лицо руками. Пытаясь перекрыть дерущий омерзительный шум, зверь кричал что-то насчет мертвеца на горе. Вот зверь пробился, вырвался за круг и рухнул с крутого края скалы на песок, к воде. Толпа хлынула за ним, стекла со скалы, на зверя налетели, его били, кусали, рвали. Слов не было, и не было других движений – только рвущие когти и зубы. Потом тучи разверзлись, и водопадом обрушился дождь. Вода неслась с вершины, срывала листья и ветки с деревьев, холодным душем стегала бьющуюся в песке груду. Потом груда распалась, и от нее отделились ковыляющие фигурки. Только зверь остался лежать – в нескольких ярдах от моря. Даже сквозь стену дождя стало видно, какой же он маленький, этот зверь; а на песке уже расплывались кровавые пятна. Тут сильный ветер подсек дождевые плети, погнал на лес, и деревья утонули в каскадах. На вершине горы парашют вздулся, стронулся с места; тот, кто сидел на горе, скользнул, поднялся на ноги, закружился, закачался в отсырелом просторе и, нелепо загребая мотающимися ногами по высоким верхушкам деревьев, двинулся вниз, вниз, вниз, и на берег, и мальчики, голося, разбежались во тьме. Парашют потащил тело и, вспахав воды лагуны, швырнул через риф, в открытое море. К полуночи дождь перестал, тучи унесло, и снова зажглись в небе немыслимые блестки звезд. Потом ветер улегся, и стало тихо, только капли стучали, шуршали по расселинам и плюхались, скатываясь с листка на листок, в темную землю острова. Воздух был прохладный, сырой и ясный; скоро угомонилась и вода. Зверь лежал комочком на бледном песке, а пятна расплывались и расплывались. Край лагуны стал полосой свечения, и, пока нарастал прилив, она наползала на берег. В ясной воде отражалось ясное небо и яркие угольники созвездий. Черта свечения взбухала, набегая на песчинки и гальку, и, на мгновение дрогнув упругой рябью, тотчас глотала их неслышным глотком и продвигалась на берег дальше. Наползающая на отмели ясность вод по кромке кишела странными лучистыми созданиями с горящими глазами. То и дело окатыш побольше, вдруг выделясь из множеств, одевался жемчужным ворсом. Прилив ровнял взрытый ливнем песок, все покрывая блестящей полудой. Вот вода коснулась первого пятна, натекшего из разбитого тела, и создания бьющейся световой каймой собрались по краю. Вода двинулась дальше и одела жесткие космы Саймона светом. Высеребрился овал лица, и мрамором статуи засверкало плечо. Странно бдящие существа с горящими глазами и дымными шлейфами суетились вокруг головы. Тело чуть-чуть поднялось на песке, изо рта, влажно хлопнув, вылетел пузырек воздуха. Потом тело мягко качнулось и сползло в воду. Где-то за темным краем мира были луна и солнце; силой их притяжения водная пленка слегка взбухала над одним боком земной планеты, покуда та вращалась в пространстве. Большой прилив надвинулся дальше на остров, и вода еще поднялась. Медленно, в бахромке любопытных блестящих существ, само – серебряный очерк под взглядом вечных созвездий, мертвое тело Саймона поплыло в открытое море. Глава десятая Раковина и очки Хрюша внимательно вглядывался в того, кто подходил. Сейчас ему часто казалось, что видно лучше, если переставить стеклышко к другому глазу; но и без этого Ральфа, даже после всего случившегося, он бы ни с кем не спутал. Он шел от кокосовых пальм, грязный, прихрамывая, и сухие листья застряли в желтых спутанных волосах. Один глаз глядел щелочкой из вспухшей щеки, и на правой коленке был большой струп. Он на мгновение застыл, вглядываясь в стоящего на площадке. – Хрюша? Ты один? – Еще малыши кое-кто. – Эти не в счет. Старших нет? – Ах да… Эрикисэм. Топливо собирают. – Больше никого? – Вроде нет. Ральф осторожно влез на площадку. На месте прежних собраний была еще примята трава; хрупкий белый рог еще мерцал на отполированном сиденье. Ральф сел на траву лицом к рогу и к месту главного. Хрюша опустился на колени слева от него, и целую долгую минуту оба молчали. Наконец Ральф откашлялся и что-то шепнул. Хрюша спросил тоже шепотом: – Ты чего? Ральф сказал вслух: – Саймон. Хрюша ничего не сказал, только мрачно кивнул. Оба смотрели на место главного, на сверкающую лагуну, и все расплывалось у них перед глазами. По грязным телам прыгал зеленый свет и блестящие зайчики. Наконец Ральф встал и направился к рогу. Он ласково обхватил раковину и, став на колени, привалился к лежащему стволу. – Хрюша. – А? – Что же делать? Хрюша кивком показал на рог. – Ты бы… – Созвал собрание? Сказав это, Ральф едко засмеялся, и Хрюша насупился. – Все равно ты же главный. Ральф засмеялся снова. – Ну да. Над нами-то ты же главный. – У меня рог!.. – Ральф! Хватит тебе смеяться! Не надо так! Слышь? Ральф! Ну что другие подумают? Наконец Ральф перестал смеяться. Он весь дрожал. – Хрюша. – А? – Это был Саймон. – Ты уже сказал. – Хрюша. – А? – Это было убийство. – Хватит тебе! – взвизгнул Хрюша. – Ну чего, зачем, какой толк это говорить? Он вскочил на ноги, наклонился над Ральфом: – Было темно. И был этот, ну, танец треклятый. И молния была, гром, дождь. Мы перепугались. – Я не перепугался, – медленно выговорил Ральф. – Я… я даже не знаю, что со мной было. – Перепугались мы! – горячо заспешил Хрюша. – Мало ли что могло случиться. И это совсем не… то, что ты сказал. Он махал руками, подыскивая определение. – Ох, Хрюша! У Ральфа был такой голос, хриплый, убитый, что Хрюша сразу перестал махать. Он наклонился к Ральфу и ждал. Ральф, обнимая рог, раскачивался из стороны в сторону. – Неужели ты не понимаешь, Хрюша? Что мы сделали… – А вдруг он еще… – Нет. – Может, притворился просто… Хрюша взглянул в лицо Ральфу и осекся. – Ты стоял рядом. Ты не входил в круг. Ты в стороне стоял. Но разве ты не видел – нет? – что мы… что они сделали? В голосе было отвращение, тоска, но он и дрожал от напряжения. – Ты не видел, Хрюша? – Не очень я видел. Я ж одноглазый теперь. Пора бы запомнить, Ральф. Ральф все раскачивался из стороны в сторону. – Это несчастный случай, – вдруг выпалил Хрюша. – Вот это что. Несчастный случай. – Голос Хрюши снова сорвался на визг. – И чего он вылез в такую темь? Зачем ему было из темноты выползать? Чокнутый. Сам нарывался. – Хрюша снова отчаянно замахал руками. – Несчастный случай… – Ты не видел, что они сделали… – Слышь-ка, Ральф. Нам надо про это позабыть. Нельзя нам, не для чего нам про это думать, понял? – Я боюсь. Я нас самих боюсь. Я хочу домой. Господи, как я хочу домой. – Это несчастный случай, – упрямо твердил Хрюша. – Вот и все. Он взял Ральфа за голое плечо, и Ральф вздрогнул от человеческого прикосновения. – И слышь-ка, Ральф, – Хрюша быстро оглянулся и наклонился к Ральфу, – ты и виду не показывай, что мы тоже там были, когда этот танец. Ты Эрикисэму не говори. – Но были же мы! Мы все! Хрюша покачал головой: – Мы-то не до конца. Да они ж в темноте и не разглядели. Ты вот сам сказал – я в круг не входил… – И я, – бормотнул Ральф, – я тоже рядом стоял. Хрюша кивнул облегченно: – Правильно. Мы рядом стояли. Мы ничего не делали, мы ничего не видели. Хрюша помолчал, потом заговорил снова: – Ничего, вчетвером будем жить. В'o как заживем. – Ну да, вчетвером. Мы за костром следить не сможем. – А мы попробуем. Видишь? Я зажег. Близнецы вышли из лесу, волоча большое бревно. Бросили его у костра и повернули к бухте. Ральф вскочил на ноги. – Эй, вы! Оба! Близнецы на секунду застыли, потом опять пошли. – Ральф, они же купаться идут. – Лучше сразу с этим покончить. Близнецы страшно удивились, заметив Ральфа. Вспыхнули и посмотрели куда-то мимо. – Привет. И ты тут, Ральф?… – А мы в лесу были… – Дрова собирали… – … для костра… – Мы вчера заблудились. Ральф пристально разглядывал свои ноги. – Вы заблудились уже после… Хрюша чистил стеклышко. – После пира, – глухо выдавил Сэм. Эрик кивнул. – Да, уже после пира… – Мы рано ушли, – быстро вставил Хрюша. – Мы устали. – Мы тоже… – Совсем рано… – Мы очень устали. Сэм тронул ссадину у себя на лбу и тут же отдернул руку. Эрик теребил разбитую губу. – Да. Мы очень устали, – повторил Сэм. – Вот мы рано и ушли. Ну, а как… В воздухе тяжко повисло несказанное. Сэм поморщился, и у него с губ сорвалось это пакостное слово: – … танец? От воспоминания о танце, при котором ни один из них не присутствовал, затрясло всех четверых. – Мы рано ушли. Дойдя до перешейка, связывавшего Замок с островом, Роджер не удивился, когда его окликнули. Во время страшной ночи он так и прикидывал, что большая часть племени спасется в этом надежном месте от ужасов острова. Голос раскатился в вышине, там, где громоздились друг на друга уменьшающиеся глыбы. – Стой! Кто идет! – Роджер. – Подойди, друг. Роджер подошел. – А сам-то ты не видишь, кто идет? – Вождь приказал всех окликать. Роджер запрокинул голову. – Ну все равно, как бы ты меня не подпустил? – Как! Залезай да посмотри. Роджер взобрался по подобию ступенек. – Взгляни-ка. Ну? Что? На самом верху под камень было втиснуто бревно, а под ним пристроено другое – рычаг. Роберт слегка нажал на рычаг, и глыба застонала. Если налечь как следует, глыба загремела бы на перешеек. Роджер отдал изобретению должное: – Вот это Вождь, да? Роберт качнул головой: – Он нас охотиться поведет. Он кивнул в сторону далеких шалашей, где взбиралась по небу белая струйка дыма. Роджер мрачно озирал остров, сидя на самом краю стены и трогая пальцем шатающийся зуб. Взгляд его приковался к вершине горы, и Роберт увел разговор от неназванной темы. – Он Уилфреда будет бить. – За что? Роберт повел плечами: – Не знаю. Он не сказал. Рассердился и приказал связать Уилфреда. И он… – Роберт нервно хихикнул, – и он долго-долго уже связанный ждет… – И Вождь не объяснил за что? – Я лично не слышал. Сидя на грозной скале под палящим солнцем, Роджер принял эту новость как откровение. Он перестал возиться с зубом и замер, прикидывая возможности неограниченной власти. Потом, не говоря больше ни слова, полез вниз, к пещере и к племени. Вождь сидел там, голый до пояса, и лицо было размалевано белым и красным. Племя полукругом лежало перед ним. Побитый и высвобожденный Уилфред шумно хлюпал на заднем плане. Роджер присел на корточки рядом с остальными. – … завтра, – продолжал Вождь, – мы снова отправимся на охоту. Он потыкал в дикарей – по очереди – копьем. – Кое-кто останется тут, приводить в порядок пещеру и защищать ворота. Я возьму с собой нескольких охотников и принесу вам мяса. Стражники должны следить за тем, чтоб сюда никто не пробрался… Кто-то из дикарей поднял руку, и Вождь обратил к нему выкрашенно-мертвенное лицо. – Вождь, а зачем они станут к нам пробираться? И Вождь отвечал вдумчиво и туманно: – Они станут. Чтоб нам вредить. И потому, стражники, будьте начеку. И потом ведь… Вождь запнулся. Поразительно розовый треугольник мелькнул, мазнул по губам и тотчас исчез. – … и потом, зверь тоже может прийти. Помните, как он подкрался… По полукругу прошла дрожь и утвердительный гул. – Он пришел под чужой личиной. И может явиться опять, хоть мы оставили ему голову от нашей добычи. Так что глядите в оба. Будьте начеку. Стенли отнял локоть от скалы и поднял вопрошающий палец. – Что тебе? – Но разве мы… разве… Он съежился и потупился. – Нет! Дикари затихли, каждый боролся с собственной памятью. – Нет! Как мы могли… убить… его? Успокоенные, но и устрашенные возможностью новых ужасов, дикари загудели опять. – Итак, от горы подальше, – строго произнес Вождь, – и оставлять ему голову, когда свинью убиваешь. Стенли опять вздернул палец: – Я думаю, зверь принимает личины. – Возможно, – сказал Вождь. Тут открывался уже путь к богословским прениям. – В общем, с ним надо поосторожней. Мало ли что он еще выкинет. Племя призадумалось и содрогнулось, как от порыва ветра. Довольный произведенным эффектом, Вождь рывком встал. – Но завтра – охотиться, и, когда у нас будет мясо, закатим пир. Билл поднял руку: – Вождь! – Да? – Чем мы огонь для костра добудем? Краску, хлынувшую Вождю в лицо, скрыла белая и красная глина. Снова племя выплеснуло гул голосов в растерянную тишину. И тогда Вождь поднял руку: – Огонь мы возьмем у тех. Слушайте все. Завтра мы идем на охоту. У нас будет мясо. А сегодня я и двое охотников… Кто со мной? Руки подняли Морис и Роджер. – Морис… – Слушаю, Вождь? – Где у них костер? – На старом месте, у скалы. Вождь кивнул. – Остальным – ложиться спать, как только сядет солнце. А нам втроем, Морису, мне и Роджеру, придется поработать. Выходим перед самым закатом… Морис поднял руку: – А вдруг мы встретим… Взмахом руки Вождь отмел это возражение: – Мы пойдем вдоль берега по песку. Так что если он явится, мы опять… опять станцуем наш танец. – Это втроем-то? Снова поднялся и замер гул. Хрюша отдал очки Ральфу, и теперь он ждал, когда ему вернут зрение. Дрова были сырые; они уже в третий раз пытались их зажечь. Ральф встал и буркнул себе под нос: – Нельзя вторую ночь без костра. Он виновато оглянулся на троих стоящих рядом мальчиков. Впервые он признал двойную роль костра. Конечно, первая его роль – слать вверх призывный столбик дыма; но он еще и очаг и согревает ночью. Эрик дул на дерево, пока оно не занялось и не загорелось. Поднялся бело-желтый вал дыма. Хрюша снова надел очки и, довольный, смотрел на костер. – Хорошо бы радио сделать! – Или самолет бы… – … или лодку. Ральф поворошил в памяти блекнувшие представления о мире. – Мы бы в плен к красным могли попасть. Эрик откинул волосы со лба. – Лучше бы уж они, чем… Переходить на личности он не стал, и Сэм кончил за него фразу, кивнув вдоль берега. Ральф вспомнил нелепо мотающееся под парашютом тело. – Он же что-то насчет мертвеца говорил… – И страшно покраснел, выдав, что присутствовал на том танце. Он весь подался к костру: – Нет-нет! Только не гасни! – Совсем стал жидкий. – Еще дерево нужно, хоть и сырое. – У меня астма… И – неизбежный ответ: – Слыхали про твою какасыму. – Если я бревна опять стану таскать, меня астма схватит. Я сам не рад, Ральф, но тут куда же денешься? Втроем пошли в лес, принесли охапки гнилых сучьев. Снова поднялся густой желтый дым. – Давайте поедим чего-нибудь. Все вместе пошли к фруктовым деревьям, за хватив с собой копья, и торопливо, молча, долго набивали животы. Солнце уже садилось, когда они вышли из лесу, и только угли дотлевали в золе, и дыма не было. – Я больше не могу ветки таскать, – сказал Эрик. – Я устал. Ральф откашлялся. – Наверху костер у нас все время горел. – Так тот маленький был. А здесь большой нужно. Ральф подкинул в костер щепочку и проводил взглядом качнувшуюся в сумерках струю. – Надо, чтоб он горел. Эрик растянулся плашмя. – Нет, я совсем устал. Да и какой смысл? – Эрик! – выкрикнул Ральф. – Ты не смей так говорить! Сэм встал на колени с Эриком рядом: – Точно. Ну какой, какой смысл? Ральф негодуя старался вспомнить. С костром было связано что-то хорошее. Что-то потрясающе важное… – Ральф вам уже сто раз говорил, – проворчал Хрюша. – Как же вы еще хочете, чтоб нас спасли? – Именно! Если у нас не будет дыма… И он сел перед ними на корточки в загустевших сумерках. – Неужели вы не понимаете? Что толку мечтать о лодках, о радио? Он вытянул руку, сжал кулак. – У нас только один способ отсюда выбраться. Кто-то там пусть играет в охоту, пусть добывает мясо… Он переводил взгляд с одного лица на другое. Но в минуту наивысшего подъема и убежденности вдруг этот занавес заколыхался у него в голове, и сразу он совершенно сбился. Он стоял на коленях, сжимал кулак, важно переводил взгляд с одного лица на другое… Наконец занавес снова взвился. – Ах, ну да. А наше, значит, дело – дым. И чтоб побольше дыма… – Но не получается же у нас! Смотри! Костер догорал. – По двое – следить за костром, – бормотал про себя Ральф. – Это выходит по двенадцати часов в сутки… – Ральф, мы больше не можем таскать дрова… – Темно же… – Ночь же… – Мы можем его зажигать каждое утро, – сказал Хрюша. – В темноте дым никто никогда не увидит. Сэм убежденно затряс головой. – Другое дело, когда костер был… – Наверху. Ральф встал, чувствуя странную беззащитность перед давящей тьмой. – Ладно. Пусть ночью не горит. Он пошел к первому шалашу, который еще стоял, хоть и шатался. Груды листьев лежали тут, сухие и шумные на ощупь. В соседнем шалаше малыш говорил со сна. Четверо старших залезли в шалаш и зарылись в листья. Близнецы легли рядышком, Ральф с Хрюшей – в другом углу. Листья долго шуршали, скрипели, пока они устраивались на ночлег. – Хрюш. – У-у? – Ты как – ничего? – Да ничего вроде. Наконец – только изредка шорох и хруст – в шалаше стало тихо. За низким входом висела утыканная звездами чернота, и с полым гулом набегали на риф волны. Ральф, как всегда по ночам, стал играть в «вот если бы»… Вот если бы их отправили домой на реактивном, они бы уже к утру были на том большом аэродроме в Уилтшире. Потом поехали бы на машине. Нет, для полного счастья лучше на поезде. И прямо бы до Девона. И опять бы в тот дом. И дикие пони опять подходили б к забору и заглядывали бы в сад… Ральф беспокойно завертелся под листьями. В Дартмуре вообще дико, вот и дикие пони. Дикость его больше не привлекала. Мечты повернулись к обузданной прирученности города, где нет места дикарству. Что может быть безопаснее автобусной станции, там колеса, там фонари… Уже Ральф танцевал вокруг фонаря, и автобус полз от стоянки – странный автобус… – Ральф! Ральф! – А? Что? – Ты не надо так шуметь. – Извини. Тьму в дальнем углу прорезал ужасный стон, и их затрясло под листьями. Сэм и Эрик дрались, вцепившись друг в дружку. – Сэм! Сэм! – Эй! Эрик! И снова все успокоилось. Хрюша тихонько сказал: – Нам пора мотать отсюдова. – Ты про что это? – Чтоб нас спасли. Впервые за день и несмотря на давящую тьму, Ральф прыснул. – Нет, правда, – шептал Хрюша. – Если нас скоро не спасут, то все – мы свихнемся. – … и будем немного того. – … психи ненормальные! – … шизики! Ральф сдунул с лица взмокшую прядку. – А ты тете своей напиши. Хрюша всерьез призадумался: – Я не знаю, где она теперь. И у меня конверта нету. И марки. И здесь почтового ящика нету. И почтальона. Ральф не ожидал от своей шутки такого успеха. Он давился смехом, он весь дергался, трясся. Хрюша с достоинством укорял: – Я ничего не сказал такого ужасно смешного. Ральф хихикал, ему уже стало невмоготу. Он мучился и, сокрушенно задыхаясь, лежал и ждал, когда на него опять нападет смех. Во время одной из таких пауз его подстерег сон. – Ральф! Опять ты шумишь. Ты лучше тихо, а, Ральф, а то… Ральф приподнялся и сел. Он был благодарен прервавшему его сон Хрюше, потому что автобус приблизился и стал уже виден ясней. – Что – а то? – Тш-ш. Слушай. Ральф улегся, осторожно, под долгие вздохи листвы. Эрик простонал что-то и успокоился. Тьма, кроме глупой полоски звезд, была плотная, как войлок. – Я ничего не слышу. – Там снаружи шевелится что-то. Ральфу сжало виски. Шум крови в ушах утопил все звуки, потом затих. – Нет, ничего не слышу. – А ты слушай. Ты подольше послушай. Ясно, отчетливо и в двух шагах от шалаша хрустнул сучок. Снова кровь загремела в ушах у Ральфа, в мозгу замелькали смутные, смешанные образы. Их совокупность осаждала шалаш. Хрюшина голова ткнулась ему в плечо, рука стиснула его руку. – Ральф! Ральф! – Тихо ты. Слушай. Ральф взмолился в отчаянии, чтобы зверь предпочел малышей. Страшный шепот шипел у входа: – Хрюша… Хрюша… – Пришел! – задохнулся Хрюша. – Он вправду есть! Он глотал воздух и жался к Ральфу. – Хрюша, выходи. Ты нужен мне, Хрюша. Губы Ральфа были у самого Хрюшиного уха: – Молчи. – Хрюша, Хрюша, где ты, Хрюша? Что-то прошуршало в тылу шалаша. Хрюша на мгновенье замер. И у него началась его астма. Он весь выгнулся, забил ногами по листьям. Ральф откатился от него. Потом был страшный рев у входа. Плюхнулось, бухнулось живое что-то. Кто-то споткнулся об Ральфа, перелетел через него. В Хрюшином углу все смешалось – рев, хруст, мелькание рук, ног. Ральф наугад колотил кулаками во тьме; потом он и еще кто-то, человек, кажется, десять, катались, катались по листьям, били, кусались, царапались. Его трясли, рвали, кто-то сунул пальцы ему в рот, он укусил эти пальцы. Рука отдернулась и тут же, как поршень, ударил кулак, и шалаш затрясся, посыпались искры. Ральф отпрянул, попал на корчащееся тело, ему горячо дохнули в щеку. Он колотил, молотил кулаком по горячо дышавшему рту. Он распалялся, он колотил, бил, а лицо под кулаком уже сделалось скользкое. Потом между ног ему всунулась коленка, и он упал, он все забыл от боли, а через него уже валились сцепившиеся тела. Шалаш рухнул, бесповоротно завершая сражение. Неизвестные заметались, темными тенями выскользнули из развалин и унеслись прочь, и тогда стал слышен вой малышей и свистящий хрип Хрюши. Ральф кричал срывающимся голосом: – Малыши! Идите все спать! Это мы дрались с теми, а теперь – спать. Близнецы подошли вплотную и разглядывали Ральфа. – Вы оба как – в порядке? – Вроде… – А мне попало. – И мне. А как же Хрюша? Они выволокли Хрюшу из-под веток и прислонили спиной к дереву. В ночи была прохлада и облегчение после недавнего ужаса. И Хрюша дышал уже легче. – Хрюша, тебя не покалечило? – Да нет… – Это Джек со своими охотниками, – сказал Ральф горько. – И чего им от нас еще надо? – Зато мы им всыпали по первое число, – сказал Сэм. Честность вынуждала его продолжить. – Ну, то есть вы, конечно. Я в углу у себя как-то застрял. – Да, я одного как следует сделал, – сказал Ральф. – Раскрасил его что надо. Теперь подумает, прежде чем снова к нам сунуться. – И я, – сказал Эрик. – Я спал, а он меня ка-ак саданет по морде. Ральф, у меня, наверное, все лицо в крови? Но я ему тоже хорошо дал. – А ты его как? – Коленкой, – бесхитростно хвастал Эрик, – ка-ак двину между ног. Ох, он орал! Ты б послушал. Так что мы их неплохо отделали. Вдруг Ральф шелохнулся во тьме. Но потом услышал, как Эрик что-то делает пальцем во рту. – Ты чего? – Да так. Зуб шатается просто. Хрюша подтянул ноги. – Ты уже ничего, Хрюш? – Я-то думал, они за рогом пришли. Ральф затрусил по бледному берегу и вспрыгнул на площадку. На сиденье главного мирно мерцал рог. Ральф постоял, посмотрел и вернулся к Хрюше. – Рог они оставили. – Я знаю. Они не за рогом приходили. Они за другим. Ральф! Что же мне делать? Уже в отдаленье, по береговой луке, трое трусили в сторону Замка. Они держались ближе к воде, от леса подальше. То вдруг принимались тихонько петь, то вдруг кувыркались колесом вдоль светящейся кромки. Вождь ровно трусил впереди, наслаждаясь победой; он был теперь настоящий вождь; и он на бегу пронзал воздух копьем. В левой руке у него болтались Хрюшины разбитые очки. Глава одиннадцатая Замок В недолгой рассветной прохладе все четверо собрались возле черного пятна, на месте костра, и Ральф стоял на коленках и дул на золу. Серый, перистый пепел взлетал от его стараний, но не появлялось ни искорки. Близнецы смотрели тревожно, Хрюша с отрешенным лицом сидел за блестящей стеною своей близорукости. Ральф дул, пока у него не зазвенело в ушах от натуги, но вот первый утренний бриз, отбив у него работу, засыпал ему глаза пеплом. Ральф отпрянул, выругался, вытер слезы. – Все без толку. Эрик смотрел на него сверху вниз из-под маски запекшейся крови. Хрюша повернул в сторону Ральфа пустой взгляд: – Конечно, без толку, Ральф. Мы без огня теперь. Ральф придвинул лицо поближе к Хрюшиному: – Ну, а так-то ты меня видишь? – Чуть-чуть. Глаз Ральфа снова спрятался за вздутой щекой. – Они отобрали у нас огонь… Его голос сорвался от бешенства: – Украли! – Вот они какие, – сказал Хрюша. – Я из-за них слепой. Понимаешь? Вот он, Джек Меридью. Ты созови собрание, Ральф, нам надо решить, что делать. – Самих себя созывать? – Раз больше нет никого. Сэм, дай-ка я за тебя ухвачусь. Они пошли к площадке. – Ты протруби в рог, – сказал Хрюша. – Ты изо всех сил протруби. В лесу зашлось эхо. Взмыли птицы, голося над верхушками, как в то давнее-давнее первое утро. Берег по обе стороны от площадки был пуст. Несколько малышей шли от укрытий. Ральф сел на отполированный ствол, трое стали рядом. Он кивнул, Эрик и Сэм сели справа. Ральф сунул рог в руки Хрюше. Хрюша стоял и моргал, бережно держа сверкающую раковину. – Ну, что же ты – говори. – Я только одно хочу сказать. Я теперь ничего не вижу, и пускай мне отдадут мои очки. На нашем острове ужасные вещи делаются. Я за тебя голосовал, Ральф, я тебя выбирал главным. Ну а он, он все это делает. Так что ты выступи, Ральф, и чего-нибудь нам скажи. А то… Хрюша оборвал свою речь и всхлипнул. Он сел, и Ральф взял у него рог. – Обыкновенный костер. Неужели так это трудно? Правда же? Просто сигнал, чтобы нас спасли. Мы что – дикари или кто мы?! И вот теперь нет сигнала. Мимо может пройти корабль. Помните, он тогда на охоту ушел и костер погас, а мимо прошел корабль? И они еще думают, он настоящий вождь. Ну, а потом, потом было… И это ведь тоже из-за него. Не он бы – никогда бы этого не было. А теперь вот Хрюша не видит ничего, приходят, крадут… – У Ральфа дрожал голос. – Ночью пришли, в темноте, и украли у нас огонь. Взяли и украли. Мы бы и так им дали огня, если б они попросили. А они украли, и теперь сигнала нет, и нас никогда не спасут. Понимаете? Мы бы сами им дали огня, а они взяли и украли. Я… Он неловко запнулся. Мысли опять застилал этот занавес. Хрюша вытягивал руки за рогом. – Ральф, что ты делать-то будешь? Это все слова одни, а ведь надо решать. Я не могу без очок. – Дай подумать. Может, пойти к ним, как мы раньше были – причесаться, помыться? Мы же правда не дикари и насчет спасения не игра какая-то… Он прижал пальцем вспухшую щеку и глянул на близнецов: – Немножко приведем себя в порядок и двинемся… – Копья возьмем, – сказал Сэм. – И Хрюша пусть тоже. – Ага. Вдруг пригодятся. – Рог не у тебя! Хрюша поднял раковину. – Если хочете, можете копья брать, а я не буду! Что за радость? Меня все равно как собаку придется вести. Ладно, посмейтесь. Очень смешно. То-то тут все время смеются. А что выходит? Что взрослые скажут? Саймона – убили. А того малыша, с отметиной… Видел его кто? Хоть раз с тех пор, когда… – Хрюша! Минуточку!.. – У меня рог. Нет, я лично пойду прямо к Джеку Меридью и все ему выложу. – Тебе не поздоровится. – Да что он мне еще-то, теперь-то уж сделает? Я скажу ему что к чему. Я понесу рог, можно, а, Ральф? Я покажу ему кое-что, чего ему не хватает. Хрюша умолк, переждал мгновение, оглядел неясные пятна лиц. Тень былых вытоптавших траву собраний прислушивалась к его речи. – Я пойду к нему с рогом в руках. Я подниму рог. Я скажу ему – так, мол, и так, скажу, ты, конечно, сильней меня, у тебя нету астмы. И ты видишь прекрасно, скажу, ты обоими глазами видишь. Но я у тебя не прошу мои очки, я у тебя их не клянчу. И я не стану тебя упрашивать, мол, будь человеком. Потому что не важно, сильный ты или нет, а честность есть честность. Так что отдавай мне мои очки, скажу, ты обязан отдать! Хрюша кончил. Он был весь красный и дрожал. Сунул рог Ральфу, будто хотел поскорей от него отделаться, и вытер слезы. Тихий зеленый свет обливал их, рог лежал у Ральфа в ногах, белый и хрупкий. Единственная капелька, протекшая между Хрюшиных пальцев, звездой горела на сияющем выгибе. Ральф наконец выпрямился и откинул волосы со лба. – Ладно. То есть попробуй, если хочешь. Мы тоже пойдем. – Он же раскрашенный будет, – сомневался Сэм. – Знаете сами, какой он будет… – Не очень-то он нас испугался… – Если он взбесится, мы не обрадуемся… Ральф хмуро глянул на Сэма. Ему смутно вспоминалось что-то, что Саймон говорил тогда, среди скал. – Глупостей не болтай, – сказал он. И тут же прибавил: – Значит, мы идем. Он протянул рог Хрюше, и тот вспыхнул, на сей раз от гордости. – На, ты понесешь. – Когда мы выступим, я его понесу… – Хрюша искал еще слов, чтоб выразить свою пламенную готовность стойко пронести рог через все невзгоды и трудности. – Я с удовольствием, Ральф. Хоть меня самого же вести придется. Ральф снова положил рог на блестящий ствол. – Сначала надо поесть, а уж потом отправимся. Они пошли к разоренным фруктовым деревьям. Хрюше помогли добраться до еды, и он искал ее ощупью. Пока ели, Ральф обдумывал план. – Пойдем, как мы раньше были. Помоемся… Сэм заглотал сочную мякоть и воспротивился: – Мы же купаемся каждый день! Ральф оглядел троих – чумазых, жалких, вздохнул: – Надо бы волосы причесать. Только уж очень они у нас длинные. – У меня в шалаше гольфы остались, – сказал Эрик. – Можно их на голову надеть, шапочки будут такие. – Лучше чего-нибудь найдем, – сказал Хрюша, – и волосы вам сзади завяжем. – Ну да, как у девчонок! – Зачем? И вовсе не так. – Ладно, пойдем как есть, – сказал Ральф. – Они тоже не лучше. Эрик вытянул руку, преграждая им путь. – Они же раскрашены будут. Сами знаете… Все закивали. Они хорошо понимали, какое чувство дикости и свободы дарила защитная краска. – Ну и что? А мы не будем раскрашены, – сказал Ральф. – Потому что мы-то не дикари. Близнецы переглянулись. – А все-таки, может… Ральф крикнул: – Никакой краски!.. И опять он умолк, ловя ускользающую мысль. – Дым, – сказал он. – Нам нужен дым… Он яростно глянул на близнецов: – Дым, я говорю. Нам нельзя без дыма!.. Было тихо, и только ныли надсадно пчелы. Потом Хрюша осторожно заговорил: – Ну да. Дым ведь – сигнал, и без дыма нас никогда не спасут. – Сам знаю! – крикнул Ральф. Он отдернул руку от Хрюши. – Что же, по-твоему, я… – Просто я сказал, чего ты всегда говоришь, – заторопился Хрюша. – Просто мне вдруг показалось… – Ничего подобного, – громко сказал Ральф. – Я все время помню. Я не забыл… Хрюша уже тряс головой, смиренно, увещевающе: – Ты же у нас Вождь, Ральф. Ты же, конечно, все помнишь. – Я не забыл. – Ну конечно, нет. Близнецы смотрели на Ральфа так, будто впервые его увидели. Они отправились по берегу в боевом порядке. Первым шел Ральф, он прихрамывал и нес копье на плече. Он плохо видел из-за дымки, дрожащей над сверканьем песков, собственных длинных волос и вспухшей щеки. За ним шли близнецы, озабоченные, но не утратившие своей неисчерпаемой живости. Они говорили мало, но прилежно волокли за собой копья, ибо Хрюша установил, что, опустив глаза, защитив их от солнца, он видит, как концы копий ползут по песку. И потому он ступал между копьями, бережно прижимая к груди рог. Тесная группка двигалась по песку, четыре сплющенные тени плясали и путались у них под ногами. От бури не осталось следа, берег блистал, как наточенное лезвие. Гора и небо сияли в жаре, в головокружительной дали; и приподнятый миражем риф плыл по серебряному пруду на полпути к небу. Прошли мимо того места, где танцевало тогда племя. Обугленные головни все еще лежали на камнях, где их загасило дождем, но снова был гладок песок у воды. Здесь они прошли молча. Все четверо не сомневались, что племя окажется в Замке, и, когда Замок стал виден, не сговариваясь остановились. Заросли, самые густые на всем острове, зеленые, черные, непроницаемые, были слева от них, и высокая трава качалась впереди. Ральф шагнул вперед. Вот примятая трава, где они лежали тогда, когда он ходил к бастиону. Дальше был перешеек, а потом огибающий скалу вы ступ и красные башенки сверху. Сэм тронул его за руку: – Дым. Дымное пятнышко дрожало в небе по ту сторону скалы. – Ну конечно – у них костер… Ральф обернулся: – Чего это мы прячемся? Он вышел из заслона травы на голое место перед перешейком. – Вы двое пойдете сзади. Первым пойду я, потом прямо за мной Хрюша. Копья держите наготове. Хрюша тревожно вглядывался в сверкающую пелену, отзанавесившую его от мира: – Тут не опасно? Не обрыв? Я слышу море… – Держись ко мне поближе. Ральф ступил на перешеек. Пнул камень, и тот плеснулся в воде. Потом море вздохнуло, всасывая волну, и в сорока футах внизу, слева от Ральфа, обнажился красный мшистый квадрат. – А я не свалюсь? – мучился Хрюша. – Мне так жутко! С высоты из-за башенок по ним вдруг ударил окрик, потом прогремел воинский клич, и дюжина голосов отозвалась на него из-за скалы. – Давай сюда рог и не шевелись. – Стой! Кто идет? Ральф запрокинул голову и различил наверху темное лицо Роджера. – Сам видишь, – крикнул Ральф. – Хватит тебе дурачиться! Он поднес рог к губам и стал трубить. Дикари, раскрашенные до неузнаваемости, спускались по выступу на перешеек. В руках у них были копья, и они изготовлялись защищать подступы к бастиону. Ральф трубил, не обращая внимания на Хрюшин страх. Роджер кричал: – Не подходи, говорю! Слышишь? Ральф наконец отнял рог ото рта. С трудом, но достаточно громко он выдохнул: – … Созываю собрание. Охраняющие перешеек дикари перешептывались, но не трогались с места. Ральф прошел вперед еще два шага. Сзади шуршал заклинающий шепот: – Не оставляй меня, Ральф. – Ты стань на коленки, – бросил Ральф через плечо. – И жди, пока я вернусь. Он остановился посреди перешейка и внимательно разглядывал дикарей. Непринужденные, вольные за своей краской, они позавязывали сзади волосы, и им было куда удобней, чем ему. Ральф тут же решил, что потом непременно тоже так сделает. Он даже чуть не попросил их обождать, чтоб распорядиться со своими волосами, не сходя с места; но было не до того. Дикари хихикали, и один поманил Ральфа копьем. Высоко наверху Роджер отнял руки от рычага и тянул шею, засматривая вниз. Мальчики на перешейке, сведенные к трем косматым головам, тонули в луже собственной тени. Хрюша обвисал между ними круглым мешком. – Я созываю собрание. Ни звука. Роджер взял камешек и запустил в близнецов, целясь мимо. Они отпрянули, Сэм чуть не свалился в воду. В теле Роджера уже бил темный источник силы. Ральф снова сказал – громко: – Я созываю собрание. Он пробежал взглядом по дикарям: – Где Джек? Дикари переминались, советовались. Раскрашенное лицо сказало голосом Роберта: – Он охотится. И он не велел нам тебя пускать. – Я пришел к вам из-за огня, – сказал Ральф. – И насчет Хрюшиных очков. Группка перед ним сомкнулась, и над ней за дрожал смех, легкий, радостный смех, эхом отлетавший от высоких скал. Позади Ральфа раздался голос: – Тебе чего от нас надо? Близнецы метнулись из-за спины Ральфа и встали перед ним. Он рывком повернулся. Джек, узнаваемый по рыжим волосам и повадке, шел из лесу. По бокам преданно трусили двое охотников. Все трое были размалеваны зеленой и черной краской. Позади них, на траве, осталась вспоротая и обезглавленная свиная туша. Хрюша стонал: – Не бросай меня! Ральф! Он с потешной осторожностью обнял камень, прижимаясь к нему над опавшим морем. Дикари уже не хихикали, они выли от смеха. Джек крикнул, перекрывая шум: – Уходи, Ральф. Сиди уж на своем конце острова. А тут моя территория и мое племя. И отстань ты от меня! Смех замер. – Ты сцапал Хрюшины очки, – задохнулся Ральф. – Ты обязан их отдать. – Обязан? Кто это сказал? Ральфа взорвало: – Я говорю! Ты сам голосовал за меня! Ты разве не слышал, как я трубил в рог? Постыдись! Это подлость! Мы б тебе дали огня, если б ты попросил… Кровь ударила ему в лицо, и ужасно дергало вспухшее веко. – Пожалуйста, мы бы тебе дали огня. Так нет же! Ты подкрался, как вор, и украл Хрюшины очки. – А ну повтори! – Вор! Вор! Хрюша взвизгнул: – Ральф! Меня пожалей! Джек бросился к Ральфу, нацелился ему в грудь копьем. По мелькнувшей руке Джека Ральф сообразил направление удара и отбил его своим древком. Потом перевернул копье и ткнул Джека острием возле уха. Они стояли лицом к лицу, задыхаясь, бешено глядя глаза в глаза. – Кто это – вор?! – Ты! Джек извернулся и сделал новый выпад. Не сговариваясь, они теперь держали копья, как сабли, больше не решались пускать в ход смертоносные острия. Удар пришелся по копью Ральфа, потом обжег болью пальцы. Оба отпрянули и переменили позицию, Джек теперь был ближе к Замку, Ральф – к острову. Оба совершенно задыхались. – Ну! – Чего – ну? Они свирепо изготовились, но соблюдали без опасное расстояние. – Ну-ка сунься, попробуй! – Сам попробуй! Хрюша вцепился в камень и пытался привлечь внимание Ральфа. Ральф нагнулся к нему, не сводя взгляда с Джека. – Ральф, вспомни, чего мы пришли. Костер. Мои очки. Ральф кивнул. Он расслабился, распрямился, поставил копье. Джек непроницаемо смотрел на него из-под краски. Ральф смотрел на башенки, на сгрудившихся дикарей. – Слушайте. Мы вот что пришли вам сказать. Отдавайте Хрюше очки – это раз. Он без них ничего не видит. Это не игра… Племя раскрашенных дикарей захихикало, и у Ральфа за прыгали мысли. Он откинул назад волосы и вглядывался в черно-зеленую маску, стараясь вспомнить лицо Джека. Хрюша шепнул: – И костер. – Ах да. И насчет костра. Еще раз повторю. Я это с первого дня повторяю. Он вытянул копье в сторону дикарей. – Наша единственная надежда – держать сигнал все время, пока светло. И тогда корабль заметит дым, подойдет сюда и нас спасет и возьмет нас домой. А без этого дыма нам придется ждать, вдруг корабль подойдет случайно. Так много лет можно про ждать. Так состариться можно… Смех дикарей, дрожащий, серебряный, ненастоящий, взметнулся и эхом повис вдали. Ральф уже не помнил себя от ярости. Непослушным, тоненьким голосом он закричал: – Вы что, не соображаете, раскрашенные идиоты? Сэм, Эрик, Хрюша, да я – это же мало! Мы берегли костер, но мы же не можем. А вам бы все играть и охотиться… Он показал мимо них, туда, где таяла в блеске дымная струйка. – Смотрите! Это разве сигнал? Просто костер, чтоб на нем жарить. Поесть-то вы поедите, а дыма у вас не будет. Неужели еще неясно? Может, там уже где-то корабль идет… Он умолк, сраженный молчанием и неопознаваемостью раскрашенных дикарей, охраняющих вход. Вождь раскрыл красный рот и обратился к близнецам, стоявшим между ним и его племенем: – Вы, двое! А ну – назад! Ему не ответили. Близнецы озадаченно переглядывались; Хрюша, ободренный тем, что кончилась драка, осторожно поднялся. Джек оглянулся на Ральфа, снова посмотрел на близнецов. – Схватить их! Никто не двигался. Джек заорал злобно: – Сказано вам – схватить! Раскрашенные суетливо, неловко окружили близнецов. Снова задрожал серебряный смех. Сама цивилизация взывала возмущенными голосами Эрикисэма: – Да вы что!.. – Как же можно!.. У них вырвали из рук копья. – Связать! Ральф безнадежно кричал в черно-зеленую маску: – Джек! – Я что сказал? Связать! Раскрашенные уже чувствовали, что Эрикисэм не то что они сами, они уже чувствовали силу в своих руках. Неуклюже и рьяно они повалили близнецов. Джек вдохновился. Он сообразил, что Ральф попытается прийти близнецам на выручку. Его копье описало вокруг Ральфа свистящую дугу. Ральф еле успел отбиться. Племя и близнецы бились рядом в громкой свалке. Хрюша опять скорчился. И вот удивленные близнецы уже лежали, а племя стояло вокруг. Джек повернулся к Ральфу, процедил: – Видал? Они все сделают, что я захочу. И – снова молчание. Неумело связанные близнецы лежали, а племя выжидательно смотрело на Ральфа. Он посчитал их, глядя сквозь спутанные космы, скользнул глазами по негодному дымку. И не выдержал. Он заорал на Джека: – Ты – зверь! Свинья! Сволочь ты! Вор проклятый! И бросился на него. Джек понял, что настала решительная минута, и бросился навстречу. Они сшиблись, отлетели в разные стороны. Джек наотмашь ударил Ральфа кулаком в ухо, Ральф стукнул его в живот, Джек охнул. Они снова стояли лицом к лицу, яростно задыхаясь. Каждого обескураживала ярость противника. И тут только вошел им в уши шум, сопровождавший драку, дерущий, слитый, ободряющий клич племени. К Ральфу пробился голос Хрюши: – Давай я им скажу. Он вдруг поднялся в поднятой схваткой пыли, и, завидя его намерения, племя перешло на дружное улюлюканье. Хрюша поднял рог, улюлюканье чуть стихло и снова грянуло – еще сильней. – Рог у меня! Хрюша орал: – Сказано вам, рог у меня! Как ни странно, настала тишина; племя приготовилось послушать, что такого забавного собирается преподнести Хрюша. Тишина, запинка. И среди тишины – странный шум по воздуху у самой головы Ральфа. Он почти его не заметил, но вот – опять, легкое «ж-ж-ж!». Кто-то бросал камушки. Это Роджер их бросал, не снимая другой руки с рычага. Ральф был внизу косматой копной и Хрюша – мешком жира. – Я вот что скажу. Вы ведете себя как дети малые. Снова улюлюканье взвилось и замерло, когда Хрюша поднял белую магическую раковину. – Что лучше – быть бандой раскрашенных черномазых, как вы, или же быть разумными людьми, как Ральф? Дикари неистово загалдели. Хрюша снова орал: – Что лучше – жить по правилам и дружно или же охотиться и убивать? Снова галдеж и снова – «ж-ж-ж». Ральф перекричал шум: – Что лучше – закон и чтоб нас спасли или охотиться и погубить все? Джек уже тоже вопил, Ральфа никто не слышал. Джек отступил к племени. Они стояли грозной стеной, ощетинясь копьями. Они решались, готовились. Еще немного – и они бросятся очищать перешеек. Ральф стоял перед ними, посреди перешейка, чуть ближе к краю, копье наготове. Рядом стоял Хрюша, все еще поднимая талисман – хрупкую, сверкающую красавицу раковину. По ним сгущенной ненавистью ударял вой. Высоко наверху Роджер в исступленном забытьи всей тяжестью налегал на рычаг. Ральф услышал огромный камень гораздо раньше, чем его увидел. Он почувствовал, как содрогнулась земля – толчок отдался в пятки, сверху с грохотом посыпались камни поменьше. Что-то красное, страшное запрыгало по перешейку, он бросился плашмя, дикари завизжали. Камень прошелся по Хрюше с головы до колен; рог разлетелся на тысячу белых осколков и перестал существовать. Хрюша без слова, без звука полетел боком с обрыва, переворачиваясь на лету. Камень дважды подпрыгнул и скрылся в лесу. Хрюша пролетел сорок футов и упал спиной на ту самую красную квадратную глыбу в море. Голова раскроилась, и содержимое вывалилось и стало красным. Руки и ноги Хрюши немного подергались, как у свиньи, когда ее только убьют. Потом море снова медленно, тяжко вздохнуло, вскипело над глыбой бело-розовой пеной; а когда оно снова отхлынуло, Хрюши уже не было. Стояла мертвая тишина. Губы Ральфа сложили слово, но ничего не выговорилось. Вдруг Джек отбежал от своих и завопил: – Ну что? Видал? И тебя так! Так тебе и надо! Нет у тебя племени! Нет больше твоего рога! Он, пригнувшись, бежал на Ральфа: – Я Вождь! Злобно, старательно целясь, он запустил в Ральфа копьем. Острие до мяса прорвало кожу у Ральфа на боку, потом отлетело, упало в воду. Ральф качнулся, боли он не чувствовал, только страх, а племя, взвыв за Вождем вслед, уже надвигалось. Другое копье, гнутое, оно летело не прямо, а просвистело у самой его головы, и еще одно упало с высоты, где стоял Роджер. Близнецы лежали, скрытые за толпой, и безликие бесы запрудили перешеек. Ральф повернулся и побежал. Крик несся за ним, как крик перепуганных чаек. По инстинкту, которого он сам в себе не знал, Ральф петлял на открытом пространстве, и копья летели мимо. Он вовремя заметил обезглавленную свинью, перепрыгнул, с хрустом вломился в заросли и скрылся в чаще. Вождь остановился возле свиньи, повернулся к племени, поднял руки: – Назад! Назад в крепость! Племя шумно повернуло к перешейку, и там уже стоял Роджер. Вождь сердито спросил: – Ты почему не на посту? Роджер поднял на него твердый, сумрачный взгляд: – Просто спустился. Смерть смотрела из его глаз. Вождь не сказал ему больше ни слова, перевел взгляд вниз, на Эрикисэма. – Ну что – вступаете в мое племя? – Отпусти меня… – И меня. Вождь схватил одно из оставшихся на земле копий и ткнул Сэма под ребра. – Вы что хотите этим сказать, а? – спрашивал Вождь свирепо. – Зачем с копьями сюда явились, а? Почему в племя вступать не хотите, а? Копье уже ритмично втыкалось под ребра. Сэм взвыл. – Да нет, ты не так. Роджер оттеснил Вождя, только что не толкнув плечом. Вопль оборвался, близнецы лежали и смотрели вверх в немом ужасе. Роджер надвигался на них, облеченный неведомой властью. Глава двенадцатая Вопль охотников Ральф затаился в зарослях и обдумывал, как ему быть со своими ранами. На правом боку был большой кровоподтек, рана кровоточила и вздулась. В волосы ему набилась грязь, они торчали, как усики лиан. Продираясь сквозь кусты, он набил синяков и весь исцарапался. Наконец отдышавшись, он понял, что с мытьем придется подождать. Ну как ты услышишь шаги голых ног, плескаясь в воде? Как укроешься в ручье или на открытом берегу? Ральф вслушался. Он был в общем-то совсем недалеко от Замка, и сначала ему показалось со страху, что это погоня. Но охотники только пошарили по зеленой опушке – наверное, собирали копья – и сразу бросились обратно, к солнечным скалам, будто испугались лесной тьмы. Одного он даже увидел – коричневого, черного, красного – и узнал Билла. Да нет, тут же подумал Ральф, какой же он Билл. Образ этого дикаря никак не хотел сливаться с прежним портретом мальчика в рубашке и шортах. День угасал; круглые солнечные пятна ровно смещались по зеленым листам и по бурому пуху стволов, со стороны Замка не доносилось ни звука. Наконец Ральф выбрался из кустов и стал пробираться к заслонявшим перешеек непролазным зарослям. Очень осторожно он выглянул из-за веток и увидел, что Роберт сидит на посту, на вершине скалы. В левой руке Роберт держал копье, а правой подбрасывал и ловил камушек. За его спиной подымался густой столб дыма, и у Ральфа защипало в ноздрях и потекли слюнки. Он утерся ладонью и впервые с утра почувствовал голод. Племя, наверное, обсело выпотрошенную свинью и смотрит, как капает и сгорает в золе сало. Смотрит, не отрывая глаз. Кто-то еще, неопознаваемый, вырос рядом с Робертом, дал ему что-то и снова исчез за скалой. Роберт положил копье и, растопырив руки, заработал челюстями. Значит, пир начался и часовой получил свою долю. Значит, пока ему ничто не грозит. Ральф за хромал прочь, к фруктовым деревьям, к жалкой еде, терзаемый горькой мыслью о пире. Сегодня у них пир, а завтра… Он старался уговорить себя, что его оставят в покое; ну, может, даже изгонят. Но никуда не мог деться от нерассуждающей, страшной уверенности. Гибель рога, смерть Хрюши и Саймона нависли над островом, как туман. Раскрашенные дикари ни перед чем не остановятся. И еще эта странная ниточка между ним и Джеком; нет, Джек не уймется никогда, он не оставит его в покое. Ни за что. Он замер, весь в солнечных пятнах, придерживая поднятую ветку. И вдруг затрясся от ужаса и крикнул: – Нет! Не могли они до такого дойти! Это несчастный случай. Он нырнул под ветку, побежал, спотыкаясь, потом остановился и прислушался. Он вышел к вытоптанному месту, где были фрукты, и начал жадно их обрывать. Встретил двух малышей и, не имея понятия о своем виде, изумился, когда они с воплями бросились прочь. Он поел и вышел к берегу. Солнце косо скользило по стволам пальм возле разрушенного шалаша. Вот площадка. Вот бухта. Всего бы лучше, не замечая подсказок давящей на сердце свинцовой тоски, положиться на их здравый смысл, на остатки соображенья. Теперь, когда племя насытилось, может, стоит опять попытаться?… Да и невозможно тут вытерпеть ночь, в этом пустом шалаше возле брошенной площадки. У него по спине побежали мурашки. Костра нет. Дыма нет. Их теперь никогда не спасут. Он повернул и заковылял к территории Джека. Дротики света уже застревали в ветвях. Наконец он дошел до прогалины, где всюду был камень и потому не росли деревья. Темные тени затопили сейчас прогалину, и Ральф чуть не бросился за дерево, когда увидел, что что-то стоит прямо посредине; потом разглядел, что белое лицо – это голая кость и на палке торчит и скалится на него свиной череп. Ральф медленно пошел на середину прогалины, вглядываясь в череп, который блистал, в точности как раньше блистал белый рог, и будто цинично ухмылялся. Любознательный муравей копошился в пустой глазнице, других признаков жизни там не было. А вдруг… Его проняла дрожь. Он стоял, обеими руками придерживал волосы, а череп был высоко, чуть не вровень с его лицом. Зубы скалились, и властно и без усилья пустые глазницы удерживали его взгляд. Да что же это такое? Череп смотрел на Ральфа с таким видом, будто знает ответы на все вопросы, только не хочет сказать. Тошный страх и бешенство накатили на Ральфа, он ударил эту пакость, а она качнулась, вернулась на место, как игрушка, и не переставала ухмыляться ему в лицо, и он ударил еще, еще и заплакал от омерзенья. Потом он сосал разбитые кулаки, смотрел на голую палку, а череп, расколотый надвое, ухмылялся теперь уже огромной шестифутовой ухмылкой. Он выдернул дрожащую палку из щели и, как копьем, защищаясь от белых осколков, не сводя глаз с обращенной в небо ухмылки, попятился в чащу. Когда зеленое зарево погасло над горизонтом и совсем наступила ночь, Ральф снова пошел к зарослям перед Замком. Выглядывая из-за веток, он видел, что на вершине все еще кто-то стоит, и этот кто-то держал копье наготове. Ральф стоял на коленках среди теней, и сердце у него сжималось от одиночества. Ну да, они дикари, и пусть, но как-никак они – люди. А тут кругом залегли ночные дремучие страхи. Ральф застонал тихонько. Он устал, измучился, но он боялся забыться, свалиться в колодец сна. Он боялся их. А может, взять и смело пойти прямо в крепость, сказать: «Чур, не трогать меня!» – засмеяться как ни в чем не бывало и заснуть рядом со всеми? Притвориться, будто они все еще мальчики, школьники, те самые, что говорили: «Да, сэр!» – и ходили в школьных фуражках? Ясный полдень еще мог бы ответить – да, но тьма и смертные ужасы отвечали – нет. Он лежал во тьме и знал, что он отщепенец. – Потому что я еще что-то соображаю. Он потерся щекой о руку, нюхая едкий запах соли и пота, вонючей грязи. Слева дышал океан, всасывал волны, снова вскипал над той квадратной скалой. От Замка неслись звуки. Ральф оторвался от качания вод, вслушался и различил знакомый ритм: – Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь! Племя танцевало. Где-то по ту сторону скалистой стены – темный круг, огонь и мясо. Там они смакуют еду, наслаждаются безопасностью. Он вздрогнул: ближе раздался еще звук. Дикари лезли на самый верх, он узнал голоса. Он пробрался еще немного вперед и увидел, как тень наверху изменилась, расширилась. Так ходить и так говорить могли только двое мальчиков на всем острове. Ральф лег головой на руки, у него сжалось сердце от этой новости. Ну вот, Эрикисэм теперь тоже в племени. И охраняют Замок – от него. И значит, нельзя уже их спасти, создать племя изгнанников на другом конце острова. Эрикисэм теперь дикари, Хрюши нет, и рог разбит вдребезги. Наконец часовой спустился. Двое сменивших его казались черным наростом на скале. За ними зажглась звезда и сразу стерлась от их движенья. Ральф пополз вперед, он ощупывал неровности, как слепой. Справа были смутные воды, по левую руку, как шахта колодца, зиял неуемный океан. Ежеминутно вокруг смертной скалы вздыхала вода и расцветала белая кипень. Ральф все крался вперед, наконец он нащупал выступ вдоль стены. Пост был прямо над ним, он даже увидел высунутый кончик копья. Он окликнул очень тихо: – Эрикисэм… Ответа не было. Значит, надо говорить громче. Но тогда насторожишь полосатых врагов на пиру у костра. Он сжал зубы и полез вверх, нащупывая опору. Палка, на которой раньше торчал череп, мешала ему, но он боялся расстаться с последним оружием. Он почти совсем подобрался к близнецам и тогда только снова окликнул: – Эрикисэм… Он услышал вскрик, шорох. Вцепившись друг в друга, близнецы бормотали что-то. – Это я – Ральф. Он испугался, что они поднимут тревогу, и подтянулся так, что голова и плечи показались над краем. Под локтем, далеко-далеко внизу, вокруг той скалы, светилась белизна. – Да это же я – Ральф. Наконец они подались вперед, они вглядывались ему в лицо. – Ой, а мы думали… – Мы же не знали… – Мы подумали… И тут они вспомнили о своих новых постыдных обязанностях. Эрик молчал. Сэм попытался исполнить свой долг: – Ты лучше уходи, Ральф. Сейчас же уходи… И помахал копьем, изображая свирепость. – Лучше убирайся. Понял? Эрик кивнул и ткнул в воздух копьем. Ральф опирался на руки и не уходил. – А я-то шел к вам двоим… У него сел голос. Горло болело, хоть там не было раны. – Я-то шел к вам двоим… Эту тупую боль словами было не выразить. Он умолк. Все небо забрызгали веселые звезды. Сэм переминался с ноги на ногу. – Честно, Ральф, ты лучше уйди. Ральф снова поднял на них глаза: – Вы же не накрашенные. Как вы можете?… Да если б было светло… Если б было светло, они б сгорели со стыда. Но кругом чернела ночь. Эрик заговорил; и опять потекла антифонная речь близнецов: – Уходи, а то тебе же хуже будет… – Они нас заставили. Они нас мучили… – Кто? Джек? – Ох нет… Они наклонились к нему, зашептали: – Ральф, уходи… – … это же племя… – … они нас заставили… – … мы ничего не могли… Ральф снова заговорил. Голос был сиплый. Его как будто что-то душило. – Что я ему сделал? Он же мне сразу понравился, я только хотел, чтобы нас спасли… Снова небо забрызгали звезды. Эрик истово тряс головой: – Ральф, послушай. Ты не ищи тут смысла. Этого ничего уже нет… – И не ломай ты голову из-за Вождя… – Лучше тебе уйти. – Вождь и Роджер… – Ох, Роджер… – … они тебя ненавидят, Ральф. Плохо тебе будет. – Они завтра идут на тебя охотиться. – За что?! – Не знаю я, Ральф. И вот еще, Ральф. Джек, ну, Вождь, говорит, это будет опасно… – … и чтоб мы осторожно, и чтоб копья бросать, как в свинью. – … мы растянемся цепью поперек острова… – … и пойдем с этого конца… – … пока тебя не найдем. – Будем подавать вот такие сигналы. Эрик задрал голову, постучал себя ладошкой по открытому рту – получился тихий звук, похожий на улюлюканье. И сразу же стал испуганно озираться. – Вот такие… – … только громче, конечно. – Да что я ему сделал? – горячо зашептал Ральф. – Я же только хотел, чтоб горел костер! Он умолк, секунду помолчал, горестно подумал про завтра. Вопрос неслыханной важности пришел ему в голову. – А что вы… Он не сразу смог это выговорить, но подстрекнули страх и тоска. – Когда они меня найдут, они что сделают? Близнецы молчали. Внизу, под его локтем, снова опушилась белым цветом смертная скала. – Что они… Господи, как есть хочется… Отвесная стена будто качнулась под ним. – Говорите! Что они?… Близнецы избегали прямого ответа: – Ты лучше уходи, Ральф. – Тебе же лучше… – Держись подальше. Пока можно. – А вы со мной не пойдете? Трое – это ведь уже сила. Они промолчали, потом Сэм сдавленно выговорил: – Ты Роджера не знаешь. Это ужас. – Да и Вождь. Оба они… – Ужас, ужас… – А Роджер еще… Оба вдруг застыли. Со стороны племени кто-то поднимался. – Идет проверять, как мы дежурим. Скорее, Ральф! Прежде чем скользнуть вниз, Ральф ухватился за последнюю возможность, какую давала встреча. – Я близко залягу; прямо тут, в зарослях, – шепнул он. – Вы их уведите отсюда. Они так близко не станут искать… Шаги были пока далеко. – Сэм, ведь все обойдется, ведь правда, Сэм? Близнецы опять промолчали. – На! – вдруг сказал Сэм. – Возьми… Он бросил Ральфу кусок мяса, Ральф его схватил. – Но что, что вы мне сделаете, когда поймаете? И – молчанье наверху. Он сам понимал, как все это глупо выходит. Он уже спускался. – Что вы будете делать?… Сверху, с нависшей громады скалы, пришел непонятный ответ: – Роджер заострил палку с обоих концов. Роджер заострил палку с обоих концов. Ральф мучился, ломал голову, но не мог докопаться до смысла. Он перебрал все ругательные слова, какие знал, в припадке ярости, вдруг вылившемся в зевоту. Сколько можно не спать? Ох, сейчас бы очутиться в постели, на простыне – но ничего тут не было белого, только медлящее свеченье молока, пролитого вокруг той скалы в сорока футах под ним, на которую упал Хрюша. Хрюша теперь был везде, он сидел у него на закорках, он стал страшный теперь из-за тьмы, из-за смерти. Если бы Хрюша вдруг вышел сейчас из воды – с пустой головой… Ральф застонал и опять раззевался, как маленький. Хорошо, что в руке у него была палка, он качнулся и оперся на нее, как на костыль. Он снова насторожился. Над Замком зашумели голоса. Эрик и Сэм громко спорили с кем-то. Ничего, папоротники и трава близко уже. Там можно спрятаться, а рядом чащоба, которая завтра ему послужит. Ну вот – рука нащупала траву, – здесь можно переночевать, совсем рядышком с племенем… И когда нависнет ужас перед непонятным, можно затеряться среди людей, даже если… Если – если. Палка, заточенная с обоих концов. Ну и что? Они уже бросали в него копья. И промахнулись, только одно попало. Ничего, может, еще опять промахнутся. Он сел на корточки в высокой траве, вспомнил мясо, которое дал ему Сэм, и жадно на него набросился. Пока ел, он услышал еще звуки – крики Эрикисэма, крики боли, страха, чьи-то злые голоса. Значит… значит, не только ему плохо, по крайней мере одному из близнецов тоже, видно, досталось. Потом звуки слились, удалились, ушли за скалу, он про них забыл. Под руками были гладкие, прохладные листы, перед самой чащобой. Он в нее заберется чуть свет, протиснется между сплетенных стволов, так глубоко заползет, что никому не пролезть, только тоже ползком. Но для того ползуна у него наготове палка. Вот он и отсидится, и облава пройдет мимо, прочешут весь остров, пробегут, прокричат, а он останется на свободе. Он прополз еще немного, зарылся в папоротники. Палку положил рядом и залег в черноте. Только не проспать, только проснуться чуть свет, чтоб обдурить дикарей, – и тут его настиг врасплох и вниз, вниз, в темную пропасть поволок сон. Он проснулся, еще не открыв глаза. Звуки были близко. Он открыл один глаз, увидел совсем рядом со щекой рыхлую землю и загреб ее пальцами, а по папоротникам на него стекал свет. Он успел сообразить, что долгое-долгое падение, смерть остались во сне, позади, что уже утро. И тут он снова услышал звук. На морском берегу улюлюкали, вблизи ответили, еще ответили. Пронзая узкий конец острова от моря до лагуны, крик несся и ухал, как крик птицы на лету. Ральф не раздумывая схватил свою острую палку и снова отпрянул в папоротники. Через несколько секунд он ползком пробирался в чащобе, прочь от надвигающихся прямо на него ног дикаря. В папоротники падали тупые, рубящие звуки – стук, плюханье; шуршала трава. Дикарь – кто, неизвестно – прокричал дважды; ему отозвались с обеих сторон, крик замер. Ральф съежился в зарослях. Снова все было тихо. Наконец он осмотрелся. Да, здесь его никто не возьмет, не сунутся. Вдобавок ему вообще просто повезло. Глыба, которой убило Хрюшу, влетела в заросли и проложила в самой середке узкий след. Тут безопасно. Он порадовался своему везению и находчивости. Осторожно присел среди разбитых стволов – ждать, когда охота пройдет мимо. Выглянул из-за листвы, и в глаза сразу мелькнуло что-то красное. Ну да, это верх Замка, дальний, нестрашный. Он устроился поудобней и приготовился слушать, как будут замирать вдалеке звуки охоты. Но звуков этих не было; шли минуты, и его торжество растворялось в зеленой тени. Наконец он услышал голос – голос Джека, но приглушенный: – Это точно? Дикарь, которого он спрашивал, не ответил. Наверное, кивнул головой. Потом голос Роджера: – Смотри, если ты нас дурачишь… И – сразу – стон, вопль. Ральф съежился. Значит, тут один из близнецов и Джек и Роджер. – Ты точно понял? Он тут хотел? Близнец охнул и снова взвыл. – Он тут хотел спрятаться? – Да… да… ой! По деревьям рассыпался серебряный смех. Значит, знают. Ральф схватился за палку. Да что они ему сделают? Им и за неделю не проложить тропу в этих зарослях; ну, а если кто-то один попробует проползти сюда так же, как он, то пусть на себя пеняет. Он потрогал пальцем кончик копья и невесело усмехнулся. Да, кто бы он ни был, голубчик, он у него завизжит, как свинья. Они удалялись, шли обратно, к Замку. Топот, чье-то хихиканье. И снова этот тонкий, как птичий, летящий над островом крик. Значит, кто-то остался тут, стеречь его, ну а кто-то… Долгая, ошалелая тишина. Ральф выплюнул кору от обглоданного копья. И встал, посмотрел на Замок. И сразу услышал сверху голос Джека: – Раз, два – взяли! Красную глыбу на стене сорвало, как занавес, оголилась синь неба и фигурки на сини. Земля дрогнула, воздух вспоролся свистом, по верху чащобы прошелся удар, как гигантской рукой. Глыба, стуча и круша, неслась уже дальше, к берегу, а Ральфа засыпало градом поломанных веток и листьев. За чащей радостно взвыло племя. И – опять тишина. Ральф зажал кулаком рот, прикусил пальцы. Осталась еще только одна глыба, которую можно сдвинуть, но она с полдома, с машину, с танк. Он мучительно ясно представил себе, как она стронется, медленно, с уступа на уступ, и огромным паровым катком покатит по перешейку. – Раз, два! Взяли! Ральф положил копье, снова поднял. Откинул с лица несносные волосы, шагнул два шага в своем тайнике, вернулся. И замер, глядя на обломанные ветки. Пока тихо, пока тихо. Он заметил, как у него часто-часто, ходуном ходит грудь, и удивился. И было видно, как чуть слева от середины колотится сердце. Он опять положил копье. – Раз, два! Взяли! И – долгий, заливистый крик. Потом на красной вершине грохнуло, земля подпрыгнула, стала ровно трястись, и так же ровно нарастал грохот. Ральфа подбросило, перевернуло, швырнуло на ветки. Справа, совсем рядом, чащоба накренилась строем и корни взвыли и полезли наружу, что-то красное ворочалось наверху, медленно, как мельничное колесо. И потом это красное сразу пронесло, будто мимо, к морю, проломилось стадо слонов. Ральф, стоя на коленках в колдобине, пережидал, когда земля перестанет дрожать. Наконец разбитые белые пни, расколотые ветки, вся расплющенная чаща дрогнули и стали на место. Что-то давило Ральфа, было трудно дышать. Опять стало тихо. Но не совсем. Где-то близко шептались. И вдруг справа сразу в двух местах бешено затряслись ветки. Высунулся конец копья. Ральф в ужасе вы бросил вперед копье, изо всех сил ударил. – А-а-а! Копье дрогнуло в руке, он его отдернул. – О-о-о! Кто-Кто-тостонал рядом. Все громче говорили, говорили. Бешено спорили, и стонал раненый дикарь. Потом стало тихо, и голос – нет, это не Джек – сказал: – Ну что? Я говорил, он опасен! И опять застонал раненый дикарь. Что будет, что будет? Ральф сжал изо всех сил изжеванное копье, опять на лицо ему упали волосы. Бормотали всего в нескольких ярдах от него со стороны Замка. Вот один дикарь охнул «Ну да?» задушенным голосом; другой тихонько прыснул. На корточках, оскалясь, Ральф посмотрел на стену зарослей, поднял копье, зарычал, стал ждать. В невидимой группке опять захихикали. А потом он услышал странный, струящийся звук и тотчас за ним уже более громкое потрескивание – будто разворачивают большие листы целлофана. Хрустнул куст. Ральф подавился кашлем. Сквозь ветки белыми и желтыми клоками лез дым, и синий лоскут неба над головой сразу сделался темным, как туча, и вот уже густой дым бился вокруг. Кто-то захохотал радостно, и голос крикнул: – Дым! Ральф пополз по чащобе к лесу, прижимаясь к земле, чтоб его не душил дым. Вот и открытое место, уже видно зелень опушки. Совсем маленький дикарь стоял между ним и лесом, размалеванный красным и белым, с копьем в руках. Он кашлял и, ничего не видя в дыму, тер ладошкой глаза и размазывал краску. Ральф бросился на него, как кошка, зарычал, ударил копьем; дикарь согнулся надвое. В чаще снова орали, а страх уже гнал Ральфа через подлесок. Он добрался до лаза, пробежал по нему ярдов сто, бросился в сторону. Сзади, пересекая остров, опять пронеслось улюлюканье и трижды прокричал одинокий голос. Он понял – это сигнал, они надвигаются, и снова побежал так, что у него чуть не выпрыгнуло сердце. Он свалился под куст, лежал, стараясь немного отдышаться. Щупал языком зубы и губы и слушал крики погони. Можно еще всякое сделать. Влезть на дерево, например, – но нет, это слишком рискованно. Обнаружат – и тогда им только выждать останется. Ах, если б было время подумать! Снова с того же расстояния прокричали два раза, и он разгадал их план. Тот, кто застрянет в зарослях, должен крикнуть два раза – сигнал всей цепи подождать, пока он не выберется. Чтобы так, сплошной цепью, прочесывать остров. Ральф вспомнил, как легко прорвал тогда цепь тот кабан. Значит, если они подойдут совсем близко, можно прорваться и убежать. Убежать… Но куда? Они повернут и снова его погонят. А потом… надо же еще когда-то есть, спать, и проснется он уже в их кольце. И его затравят. Что делать, что делать? На дерево? Прорваться, как тот кабан? Нет, и то и другое – ужас. Снова – одинокий крик, сердце у него оборвалось, он вскочил, бросился в сторону океана, по непроходимым джунглям, застрял и повис в лианах. На миг он замер, только дрожали икры. Ох, если б пощада, передышка, время подумать! И снова, дерущее, неотвратимое, по острову понеслось улюлюканье. Он прянул, как конь, опять побежал, опять задохнулся. Опять плашмя бросился в папоротник. На дерево? Или прорваться? На миг он перевел дух, вытер рот, приказал себе успокоиться. Где-то в этой цепи идут же Эрикисэм, и они-то сами не рады. Хотя… Да и не обязательно он попадет на Эрикисэма, можно наткнуться на Вождя, на Роджера, а Роджер – сама смерть… Ральф откинул с лица спутанные лохмы, стер с нераспухшего глаза пот. Сказал вслух: – Думай. Как тут поступить разумно? Нет рядом Хрюши. Некому надоумить. И собрания нет – все б обсудили серьезно, – и нет защиты рога. – Думай. Больше всего он теперь боялся этого занавеса, который мог вдруг снова затрепыхаться в мозгу, заслонить ощущенье опасности, сделать из него несмышленыша. Третий выход – запрятаться так, чтоб они не заметили и прошли. Он поднял голову от земли, прислушался. К прежним звукам прибавился новый – низкое бормотанье, ворчанье, будто сам лес сердится на не го, – густой, темный гул, и по нему, царапаньем мела по грифелю, мерзко взвизгивало улюлюканье. Он узнал этот гул, он уже его слышал раньше, только не было времени вспомнить, где и когда. Прорваться. Влезть на дерево. Спрятаться, и пусть пройдут. Крик раздался вдруг совсем рядом, и он вскочил на ноги, побежал сквозь кусты терновника, ежевики. Вдруг вылетел на прогалину – опять на ту же, но саженная расколотая улыбка свиного черепа теперь не посылалась с вызовом просвету сини, а глумливо дразнила дымный навес. Ральф снова вбежал под деревья, и смысл темного гула открылся ему. Его выкуривают. Они подпалили остров. Спрятаться лучше, чем лезть на дерево: если найдут, еще можно будет прорваться. Значит – спрятаться. Интересно, согласилась бы с ним свинья? И Ральф скорчил деревьям гримасу. Значит – найти самые густые заросли, самую темную дыру на всем острове и туда залезть. Он теперь осматривался на бегу. По нему прыгали солнечные штрихи и кляксы, высвечивали на грязном теле блестящие полоски пота. Крики были уже далеко, еле слышны. Наконец он выбрал подходящее место, да и некогда было раздумывать. Кусты и лианы соткали тут плотный ковер, не пропускавший солнца. Под ним оставалось пространство примерно с фут высотой, правда, повсюду проткнутое торчащими ростками. Можно туда заползти, в самую глубь, на пять ярдов от края, запрятаться. Вряд ли какому-нибудь дикарю придет в голову ложиться на землю и тебя высматривать; да и то ты будешь во тьме. Ну, а в случае чего, если он тебя даже увидит, – можно броситься на него, прорвать их строй, сбить, сделать петлю и остаться сзади. Волоча за собой копье, Ральф осторожно полез между торчащими ростками. Забрался в середину, залег и прислушался. Пожар был большой. Барабанный бой, который, он думал, остался далеко позади, снова стал ближе. Вообще-то ведь огонь обгоняет бегущую лошадь? В пятидесяти ярдах от него землю за брызгали солнечные пятна. И вдруг у него на глазах каждое пятнышко подмигнуло. Это было так похоже на порханье злосчастного занавеса, что сперва он решил – показалось. Но вот они замигали все чаще, померкли и стерлись, и он увидел, что дым тяжко пролег между солнцем и островом. Ну, пусть даже кто-то заглянет в кусты, даже различит человеческое тело, так, может, это будут Эрикисэм, и они притворятся, что ничего не заметили, они промолчат. Он лег на темно-шоколадную землю щекой, облизал сухие губы, закрыл глаза. Под чащобой легонько дрожала земля; а может, это был звук, тихий, неразличимый за темным гулом пламени и царапающими взвизгами улюлюканья. Кто-то крикнул. Ральф оторвал щеку от земли, уставился на мутный свет. Они уже близко. Сердце ухало и обрывалось. Спрятаться, прорваться, залезть на дерево? Что делать? Выбрать, вы брать – потом не исправишь. Огонь подбирался. Залпы – это трещат и взрываются ветки, даже стволы. Идиоты! Вот идиоты несчастные! Фруктовые деревья сгорят – а что они завтра есть будут? Ральф съежился на своей узкой постели. Терять-то уже нечего! Да и что они ему сделают? Изобьют? Подумаешь? Убьют? Палка, заостренная с обоих концов… Крики были совсем близко, его подбросило, как на пружине. Полосатый дикарь быстро шел из зеленых зарослей к его укрытию, дикарь с копьем. Ральф впился ногтями в землю. Что ж. Приготовиться. Ральф повертел копье. Острием надо вперед. Но палка, оказывается, была заострена с обоих концов. Дикарь остановился в пятнадцати ярдах и – крикнул. Может, услышал в шуме костра, как стучит мое сердце. Только не крикнуть. Приготовиться. Дикарь надвигался. Уже только ноги видны. И копье. Вот уже выше колен ничего не видно. Только не крикнуть. Стадо свиней с визгом выскочило из зелени у дикаря за спиной и метнулось в лес. Вопили птицы, пищали мыши, кто-то крошечный прыгнул к нему под ковер, затаился. Вот дикарь совсем близко, в пяти ярдах стоит. И опять закричал. Ральф подтянул ноги, приподнялся, готовый к прыжку. У него в руках был кол, заостренный с обоих концов кол, этот кол дрожал и метался, стал короче, длиннее, короче, длиннее, тяжелее, легче опять. Улюлюканье разлетелось от берега до берега. Дикарь опускался на колени у зарослей, а сзади по лесу метались огни. Вот колено вмялось в землю. Теперь второе. Обе руки. Копье. Лицо. Дикарь вглядывался во тьму. По сторонам он, конечно, еще видел свет, но только не тут, в середине. В середине – плотный ком темноты. Дикарь весь сморщился, расшифровывая темноту. Секунды тянулись. Ральф смотрел дикарю прямо в глаза. Только не крикнуть. Ты еще вернешься домой. Увидел. Проверяет. Заостренной палкой. Ральф крикнул – от страха, отчаянья, злости. Ноги у него сами распрямились, он кричал и кричал, он не мог перестать. Он метнулся вперед, в чащобу, вылетел на прогалину, он кричал, он рычал, а кровь капала. Он ударил колом, дикарь покатился; но на него уже неслись другие, орали. Он увернулся от летящего копья, дальше побежал уже молча. Вдруг мелькающие впереди огоньки слились, рев леса стал громом, и куст на его пути рассыпался огромным веером пламени. Ральф бросился вправо, сердце выпрыгивало, он мчался, огонь накатывал, как прибой. За ним летело улюлюканье, коротенькие, тонкие выкрики: видят, видят. Справа вырос кто-то темный, остался сзади. Все бежали, голосили как бешеные. Вломились в подлесок, а слева гремел горячий огненный гром. Ральф забыл раны, голод, жажду, он весь обратился в страх. Страх на летящих ногах мчался лесом к открытому берегу. Перед глазами прыгали точки, делались красными кольцами, расползались, стирались. Ноги, чужие ноги под ним устали, а бешеный крик стегал, надвигался зубчатой кромкой беды, совсем накрывал. Он споткнулся о корень, настигающий крик взвился еще выше. Шалаш взорвался в огне, огонь хлопал за правым плечом, впереди блеснула вода. И он упал, он кубарем покатился на горячий песок, он заслонялся руками и старался вытолкнуть из горла крик о пощаде. Потом он встал, качаясь, весь натянулся, приготовился к новому ужасу, поднял глаза и увидел огромную фуражку. У фуражки был белый верх, а над зеленым козырьком были корона, якорь, золотые листы. Он увидел белый тик, эполеты, револьвер, золотые пуговицы на мундире. Морской офицер стоял на песке и настороженно, удивленно разглядывал Ральфа. За ним, на берегу, был катер, его вытащили из воды и держали за нос двое матросов. В катере стоял еще матрос и держал автомат. Крик охотников запнулся и оборвался. Офицер еще поглядел на Ральфа с сомненьем, потом снял руку с револьвера. – Здравствуй. Думая о том, как постыдно он выглядит, ежась, Ральф робко ответил: – Здравствуйте. Офицер кивнул, будто услышал ответ на какой-то вопрос. – Взрослых здесь нет? Ральф затряс головой, как немой. Он повернулся. На берегу полукругом тихо-тихо стояли мальчики с острыми палками в руках, перемазанные цветной глиной. – Доигрались? – сказал офицер. Огонь добрался до кокосовых пальм на берегу и с шумом их проглотил. Подпрыгнув, как акробат, пламя выбросило отдельный язык и слизнуло верхушки пальм на площадке. Небо было черное. Офицер весело улыбался Ральфу: – Мы увидели ваш дым. У вас тут что? Война? Ральф кивнул. Офицер разглядывал маленькое пугало. Ребенка надлежало срочно помыть, постричь, утереть ему нос, смазать как следует ссадины. – Обошлось без смертоубийства, надеюсь? Нет мертвых тел? – Только два. Но их нет. Унесло. Офицер наклонился и пристально вглядывался в лицо Ральфа. – Двое? Убитых? Ральф снова кивнул. За его спиной весь остров дрожал в пламени. Офицер разбирался, как правило, когда ему лгут, а когда говорят правду. Он тихонько присвистнул. Появлялись еще мальчики, некоторые совсем клопы, темные, с выпяченными, как у маленьких дикарей, животами. Один подошел к офицеру вплотную, поднял глаза: – Я… я… Далее ничего не последовало. Персиваль Уимз Медисон откапывал в памяти свою магическую формулу, но она затерялась там без следа. Офицер повернулся к Ральфу: – Мы вас заберем. Сколько вас тут? Ральф только тряс головой. Офицер посмотрел мимо него на размалеванных мальчишек: – Кто у вас главный? – Я, – громко сказал Ральф. Мальчуган в остатках немыслимой шапочки на рыжих волосах, с разбитыми очками, болтавшимися на поясе, шагнул вперед, но тут же передумал и замер. – Мы увидели ваш дым… Так вы даже не знаете, сколько вас тут? – Нет, сэр. – Казалось бы, – офицер прикидывал предстоящие хлопоты, розыски, – казалось бы, английские мальчики – вы ведь все англичане, не так ли? – могли выглядеть и попристойней… – Так сначала и было, – сказал Ральф, – пока… Он запнулся. – Мы тогда были все вместе… Офицер понимающе закивал: – Ну да. И все тогда чудно выглядело. Просто «Коралловый остров». Ральф стоял и смотрел на него, как немой. На миг привиделось – снова берег опутан теми странными чарами первого дня. Но остров сгорел, как труха. Саймон умер, а Джек… Из глаз у Ральфа брызнули слезы, его трясло от рыданий. Он не стал им противиться; впервые с тех пор, как оказался на этом острове, он дал себе волю, спазмы горя, отчаянные, неудержимые, казалось, сейчас вывернут его наизнанку. Голос поднялся под черным дымом, застлавшим гибнущий остров. Заразившись от него, другие дети тоже зашлись от плача. И, стоя среди них, грязный, косматый, с неутертым носом, Ральф рыдал над прежней невинностью, над тем, как темна человеческая душа, над тем, как переворачивался тогда на лету верный мудрый друг по прозвищу Хрюша. Офицер был тронут и немного смущен. Он отвернулся, давая им время овладеть собой, и ждал, отдыхая взглядом на четком силуэте крейсера в отдалении. Бог-скорпион Бог-Скорпион Ни трещины не было в небе, ни изъяна в густо-синей эмали. Даже солнце, плывущее в зените, лишь оплавляло ее вблизи себя, и по небосводу текли и смешивались ультрамарин и золото. Подобно лавине обрушивались с этого неба пылающие зной и свет, заставляя все живое, что находилось между двумя длинными скалами, замереть в неподвижности, как сами скалы. Река лежала застывшая, тусклая, безжизненная. Лишь легкий пар поднимался над водой – единственным намеком на движение. Стаи речных птиц на берегу, на шестигранниках ссохшегося, растрескавшегося ила, бессмысленно таращили бусинки глаз. Заросли сухого папируса – кое-где прочерченные сломанным и накренившимся стеблем – стояли неподвижной стеной, как тростник на росписях в гробницах; лишь вздрагивали иногда сухие венчики, просыпая семена; и там, где семя падало на отмель, там оно и оставалось, не подхваченное течением или ветром. Но далеко от берега широкая, в несколько миль река была глубокой; там солнце так же слало вниз палящие лучи и так же плавило синюю эмаль отраженного небосвода, повторявшего густую синеву купола над красными и желтыми скалами. И теперь, словно выносить два солнца было выше их сил, скалы наполовину прикрылись дрожащей завесой марева. Черная жирная земля между скалами и рекой была иссушена зноем. Стерня и застрявшие в ней там и тут птичьи перья, казалось, лишены были жизни. Редкие деревья: пальмы и акации, словно вконец отчаявшись, поникли листвой. Немногим больше было жизни в беленых глинобитных лачугах, что так же, как деревья, застыли в неподвижности; застыли, как мужчины, женщины и дети, которые выстроились по обеим сторонам убитой глинистой дороги, шедшей вдоль реки. Люди стояли, повернув головы к реке и отвернувшись от солнца, которое отбрасывало им под ноги короткие тени цвета кобальта. Они стояли на своих тенях и, прижав к груди согнутые в локтях руки, смотрели вдоль реки, не моргая, приоткрыв рты. Издалека донесся слабый шум. Мужчины переглянулись, вытерли о льняные юбочки потные ладони и подняли их вверх. Ребятишки, разгуливавшие голышом, зашумели, устроили беготню, но женщины в длинных белых холщовых одеждах, перехваченных над грудью, живо шлепками заставили их угомониться. На дороге возник человек, появившийся из тени пальмовой рощицы. Как и скалы, его движущаяся фигура дрожала в струях горячего воздуха. Даже издали его легко было отличить от столпившихся у дороги людей – по необычности одеяния и тому, что все смотрели на него. Человек достиг открытого места, где дорога шла по жнивью, и теперь можно было видеть, что он бежит, бежит мелкой трусцой, медленно переставляя ноги, а народ по сторонам размахивает руками, кричит, хлопает в ладоши и провожает его взглядами. Человек приближался, и теперь глаз различал не только необычность того, что он делает, но и его необычный наряд. На нем были юбочка и высокий головной убор, то и другое из белого полотна. Его сандалии, запястья и болтавшийся на груди широкий пектораль сияли золотом и синей эмалью, как и жезл и плеть в руках. Его тело блестело, покрытое потом, который градом катил с него и капал на дорогу. Видя, как капли падают на потрескавшуюся землю, люди кричали еще громче. Те, мимо чьего поля он пробегал, присоединялись к нему, но, едва поле кончалось, замедляли шаг и останавливались, утирая взмокший лоб. Уже бегущий настолько приблизился, что можно было его рассмотреть. Когда-то округлое, лицо его от жизни в роскоши и привычки повелевать стало тяжелым, квадратным, под стать коренастому телу. У него был вид человека, которого не часто посещают мысли, но если таковое случается, сомнению они не подлежат; и сейчас его единственной мыслью было: бежать, бежать не останавливаясь. Но кроме этой, главной, мысли были и другие, мелкие, вызванные недоумением и раздражением. Для раздражения была достаточная причина – головной убор то и дело сползал на один глаз, и бегущий поправлял его крючковатым жезлом. Хвосты плети, набранные из шариков, золотых и синей эмали, били по лицу, если он слишком высоко поднимал руку на бегу. Время от времени, как бы спохватываясь, он опускал скрещенные жезл и плеть на уровень живота, ибо правила ритуального бега предписывали тереть их один о другой, как при точке ножа. Это, да вдобавок осаждавшие его рои мух, вполне объясняло его раздражение, а вот причину недоумения понять было несколько труднее. Он бежал через поле, глухо стуча пятками по глине, и теперь его сопровождал только один человек – поджарый и мускулистый юноша, который кричал ему, подбадривая, умоляя, восхваляя одновременно: – Беги, Высокий Дом! Ради меня беги! Ради жизни! Ради здоровья! Силы! Добежав до края поля, они как будто пересекли невидимую границу. Люди, толпившиеся впереди у нескольких домишек, двинулись им навстречу с криками: «Бог! Бог! Высокий Дом!» Их вдруг охватило такое же возбуждение, как юношу, что сопровождал бегуна. Они встретили бегущего воплями и слезами радости. Женщины бросались ему наперерез, позабыв о детях, затерявшихся среди мелькания быстрых темных ног. Он медленно бежал по узкой улочке, и мужчины присоединялись к нему. Тут же стоял слепой старик, тощий и скрюченный, как посох, на который он опирался, стоял, подняв руку и повернув голову к бегущему, выкатив мутные, словно кварцевые, белки; и, слепой, он кричал со всеми: – Жизнь! Здоровье! Силу! Высокий Дом! Высокий Дом! Высокий Дом! Вскоре бегун, увлекая за собой юношу, оставил позади очередную деревушку; а женщины все смеялись и кричали друг дружке: – Ты видала, сестра? Я дотронулась до Него! Высокий Дом все так же бежал вперед и все так же поправлял жезлом неудобную шапку с непреходящим раздражением и, если уж на то пошло, недоумевая больше прежнего. Теперь к нему присоединялось мало людей, когда он пробегал по деревне, да и те, едва деревня кончалась, тут же отставали, все, кроме худощавого юноши. Они останавливались, задыхающиеся, но с улыбками на лицах, а Высокий Дом и его спутник бежали дальше, только подпрыгивали завязанные узлом концы царской юбочки. В наступившей тишине слышались лишь удалявшиеся тяжелое дыхание и глухой топот ног. Мужчины брели назад в деревню, где их ждали расставленные на грубых столах посреди улицы кувшины и кружки с густым пивом. Когда топот бегущего окончательно затих вдали, слепой, который еще долго стоял у дороги, опустил руку. Он не присоединился к деревенской толпе, но повернулся и, нащупывая палкой дорогу, направился по жнивью, а потом сквозь густые кусты к реке, выбрался на чистое место под пальмами, где илистая почва не была в шестигранниках трещин. Здесь в тени пальм сидел мальчик – ноги скрещены, руки безвольно лежат на бедрах, голова опущена, отчего единственная прядь волос, оставленная на его голове бритвой, свесилась до колена. Он был худ, как и слепой старик, хотя не столь темнокож; и его юбочка была ослепительно белой, не считая следов, оставленных прибрежной лозой и пылью. Слепой сказал в пространство перед собой: – Все. Они уже далеко. Теперь мы этого не увидим еще семь лет. Мальчик безразлично ответил: – Я не ходил смотреть. – С ним бежал юноша, тот, которого прозвали Болтуном. Он ни на минуту не закрывал рта. Мальчик встрепенулся: – Надо было сказать об этом раньше. – Зачем? – Тогда я пришел бы посмотреть. – Разве Болтун твой отец, а не Бог? – Я люблю Болтуна. Он рассказывает такие сказки, от которых небо становится невесомым. И он живет. – Он – что? Мальчик раскинул руки. – Он просто живет. Слепой опустился на землю и положил палку на колени. – Сегодня великий день, принц. Ты, верно, это знаешь? – Няньки рассказали мне, потому я и убежал. Великий день… Это значит, что надо стоять на солнце и при этом не шевелиться. Я после всегда болею. И еще, надо подымать столбы дыма, произносить всякие слова. Есть, что велит ритуал, надевать, что велит ритуал, пить, что велит ритуал. – Это так. Но что с того? Твои шаги звучат как шаги маленького старичка. Но сегодня Бог покажет, что Он всесилен, и, может быть, тебе тоже станет лучше. – Как Он это покажет? Слепой на миг задумался. – Если речь идет об этом, то как Он может поддерживать небо и подымать воду в реке? Но Он это делает. Небо всегда у нас над головой; а вода в реке вновь подымается, как прежде. Это чудо. Принц вздохнул: – Я устал от чудес. – Мы живы благодаря чудесам, – сказал слепой. – Я покажу тебе кое-что. Видишь пальму слева от тебя? – Солнце слепит, не могу смотреть. – Ну ладно. Но если мог бы, то увидел бы зарубки на стволе. Нижняя, на ладонь от земли, – это Отметка Скорби. Если вода не подымалась выше, людям приходилось голодать. Сколько тебе лет? Десять? Одиннадцать? Такое случилось, когда мне было немногим больше, и Бог, который царствовал тогда, выпил яд. – Люди голодали? И умирали? – Да. Мужчины, женщины, дети. Но Бог могуч, Он великий любовник, – хотя у него всего двое детей, твоя сестра и ты, – великий охотник, великий чревоугодник и великий бражник. Вода постепенно достигнет Отметки Доброй Еды. Не обращая внимания на солнце, принц с интересом посмотрел на дерево. – А на макушке – что это за Отметка? Старик тревожно покачал головой: – Однажды, не могу сказать когда, было пророчество, что вода подымется так высоко. Рассказывают, Отметка была сделана Богом, но вода никогда еще не доходила до нее. Слишком много – хуже, чем мало. Вода затопит весь мир и будет плескаться у ступеней Дома Жизни. Эта Отметка, – он наклонился и понизил голос, – называется Отметкой Конца. Принц выслушал его молча, и слепой чуть погодя ощупью нашел его ногу и похлопал по колену. – Ты этого еще не понимаешь. Но ничего. Однажды, когда меня не станет и Бог вступит в вечное Сейчас в Доме Жизни, ты сам станешь Богом. Тогда и поймешь. Принц поднял голову и выкрикнул отчаянно и упрямо: – Не хочу быть Богом! – Что это такое? Кто тут так кричит? Принц беспомощно колотил кулачками по сухой земле: – Не буду Богом! Не заставят они меня! – Тише, дитя! А если б тебя услышали – ты обо мне подумал? Но принц вперился в бельма слепца, словно мог его заставить видеть: – Не буду… не могу. Не могу я сделать так, чтобы река разливалась, или поддерживать небесный свод… мне все снится… тьма вокруг. Все рушится. Я погребен – ни пошевелиться, ни вздохнуть… Слезы ползли по щекам принца. Он хлюпал носом и утирался грязной рукой. – Не хочу быть Богом! Старик заговорил громко и строго, словно пытаясь заставить принца опомниться: – Когда женишься на принцессе, твоей сестре… – Не собираюсь жениться, никогда, – неожиданно взорвался принц. – Нет, никогда. Особенно на Прекрасном Цветке. Если играешь с мальчишками, это всегда – охота, а я устаю бегать. Девочки только и хотят, что играть в мужа и жену: я должен ерзать на них и тоже устаю, тогда они сами это проделывают, пока у меня не начинает все плыть перед глазами. Слепой помолчал. – М-да, – выдавил он наконец. – М-да. – Хотел бы я быть девочкой, – сказал принц. – Красивой девочкой, у которой нет других забот, как краситься да носить красивую одежду. Тогда меня не смогли бы превратить в Бога. Слепой почесал нос: – Ни поддерживать небесный свод? Ни заставлять воду в реке подыматься? Ни убивать жертвенного быка, ни поражать мишень? – Какое поразить – я различить не могу, где мишень… – Что это значит, дитя? – Глаза словно белый туман застилает. – Принц, ты говоришь правду? – И этот туман все сгущается. Медленно, но сгущается. – О нет! – Теперь ты понимаешь… – Но, бедный принц, – они-то что говорят? – Я никому не рассказывал. Я устал от заклинаний, воскурений и гадости, которую приходится пить. Голос слепого зазвенел от волнения: – Но ты ослепнешь! Год от году будешь видеть хуже и хуже, дитя. Подумай об Отметке Конца!.. – Какое мне дело до нее? Если бы только я был девочкой… Слепой топтался на месте, тыча палкой в пыль. – Они должны узнать. Он должен немедленно узнать… Бедный принц. Бедный народ! Принц ухватился за лодыжку слепого, который от неожиданности отпрянул в сторону, и неуклюже поднялся на ноги. – Никому не рассказывай! – Бедное дитя! Я обязан это сделать. Тебя вылечат… – Нет! – Когда Бог будет заканчивать свой бег, я крикну ему об этом. Он услышит меня! – Я не хочу становиться Богом! Но слепой уже спешил прочь, привычно постукивая палкой по стволам, уверенно ступая по узким тропинкам между пересохшими оросительными каналами. Принц бежал за ним, заскакивая то с одной, то с другой стороны, плача, уговаривая, хватая за набедренную повязку. Но слепой шел не останавливаясь, отстраняя мальчика палкой, качая головой и бормоча: – Бедное дитя! Бедное дитя! Наконец принц, запыхавшийся, ничего не видящий от слез и слепящего солнца, отстал, прошел, волоча ноги, еще несколько шагов и остановился. Он упал на колени в дорожную пыль и продолжал, продолжал плакать. Выплакавшись, он какое-то время еще оставался в той же позе, поникнув головой; потом вдруг заговорил, повторяя одно и то же, словно проверяя, насколько убедительно звучат его слова или насколько хорошо он их запомнил: – Не знаю, что он такое говорит. Я хорошо вижу обоими глазами. И вновь, повторяя, видно, то, что слышал в коридорах Высокого Дома: – Этот человек не в своем уме. Или просто: – Я – принц. Этот человек лжет. Он поднялся с колен. Щурясь от яркого солнца, пошел, стараясь держаться в тени деревьев и продолжая твердить, как урок: «Этот человек лжет. Лжет». Вскоре его подхватил и закружил вихрь мельтешащих юбок, оглушили аханья и причитания. Это две няньки, черная и коричневая, завидев его, устремились навстречу, как две наседки. Они хлопотали вокруг него, прижимали к груди, плача и журя, заклиная и увещевая, ласкали и тискали. Потом они отвели его в Высокий Дом, усадили и, не переставая обнимать и целовать, почистили юбочку, а он задыхался среди их любвеобильных и потных грудей и пухлых рук. Ему говорили, как дурно он поступил, притворясь спящим; они-то, поверив, выскользнули, чтобы посмотреть на Бога, а потом обыскались его; и он не должен никому ничего рассказывать; и как он жестоко поступил со своими няньками, которые только и думают, что о его благополучии. Они отвели его под руки к боковому входу, ввели внутрь и в последний раз торопливо оглядели, все ли в порядке. Он вряд ли слышал, что они твердили об опасностях, подстерегавших его за стенами Высокого Дома: о крокодилах, речных чудищах, львах, шакалах, грязных стариках, поскольку то и дело бормотал себе под нос, не обращая на них внимания: «Он лжет». Наконец, пройдя насквозь Высокий Дом, они вышли во двор перед главными воротами. Несмотря на то что был день, когда Богу предстояло доказать свое могущество, во дворе было малолюдно. Но снаружи, у ворот, по обеим сторонам дороги стояли солдаты – чернокожие гиганты с огромными щитами и копьями, сдерживая людей из речной долины, которые теснились за их спинами. Возвестив всеобщим воплем о том, что Бог начал свой бег, теперь толпа глухо гудела. Люди в толпе уже утолили любопытство, даже Прекрасный Цветок, которая стояла впереди сопровождавших ее рабынь на помосте у ворот, не привлекала их. Они устали смотреть в проход, образованный двумя шеренгами солдат, и на дорогу, идущую под скалами, на которой должен был показаться Бог. Трубы не трубили. Прекрасный Цветок хотя и была живописна, но стояла как статуя. Бога было не видать, и нужно было что-то, что могло занять их, так что принц появился как нельзя кстати. Он возник в глубине переднего двора, на ступеньках, что вели вниз от ворот к Высокому Дому. Он шел между массивными, покрытыми росписью колоннами, сопровождаемый по бокам двумя толстыми няньками. На его плоеной юбочке не было ни пятнышка, золотые застежки сандалий сияли. И так же сияли ожерелье на шее и браслеты на запястьях. Парик, спускавшийся на плечи, был расчесан и умащен маслом так, что казался вырезанным из эбенового дерева. На губах принца играла легкая улыбка, с которой он обычно появлялся на людях, и, когда женщины в толпе закричали, как он хорош и мил, улыбка его стала шире, показывая неподдельное удовольствие. Подойдя к помосту, он остановился, бросил украдкой взгляд на Прекрасный Цветок, прежде чем ее лицо скрылось за опахалами, и склонился в низком поклоне. С помощью нянек он поднялся на помост и встал там, щурясь от слепящего солнца. Прекрасный Цветок наклонилась к нему плавно, как тростинка под легким ветерком. Она сменила улыбку на другую, светящуюся любовью, коснулась его щеки тыльной стороной ладони – жестом, который был воплощением женственности, и прошептала: – Ты плакал, крысеныш. Принц уставился на свои сандалии. Толпа заволновалась, зашумела. Принц поднял голову, а Прекрасный Цветок шагнула к краю помоста, увлекая его за собой. Сзади им сунули пальмовые ветви. Вместе со всеми они устремили взгляд на дорогу. Выше по течению реки, едва различимый глазом, виднелся выступ у основания скалы. На нем стояло вытянутое низкое строение, и сейчас у одного его угла появилась крохотная фигурка. Тут же рядом с ней возникла другая. Их было трудно разглядеть; дрожащее марево искажало движения крохотных фигурок, меняло их очертания, а то и вовсе растворяло без следа. Внезапно толпа по обе стороны прохода превратилась в зеленую заросль, живую изгородь, пальмовую рощу, колышущую ветвями под сильным ветром. Взвыли трубы. «Жизнь! Здоровье! Сила!» Впереди бежал не Бог. Это был Болтун, поджарый юноша, который время от времени замедлял шаг, поджидая Бога, и кружил вокруг него, подбадривая отчаянными жестами. Он блестел от пота, но был полон сил и не умолкал ни на миг. Позади тащился Бог, Высокий Дом, Супруг Царицы, вступившей в вечное Сейчас, Царственный Бык, Сокол, Владыка Верхнего Египта. Он с трудом перебирал ногами, и по резким движениям, какими точил свой мясницкий нож, видно было, что он бежит из последних сил. Пот градом катился по нему, юбочка прилипла к бедрам. Теперь уже марево и слепящее солнце не мешали его рассмотреть. Белая шапка сползла ему на глаза, и он больше не поправлял ее жезлом и плетью. Даже узел его юбочки казался измученным и дергался, как хвост издыхающего животного. Его шатнуло к обочине. Болтун крикнул: – О нет! Ужас отразился на лице бегуна, ужас прозвучал в вопле толпы: – Высокий Дом! Высокий Дом! Даже солдаты, в волнении сломав строй, смотрели в его сторону. Принц заметил между солдатами знакомую фигуру. Слепой стоял подняв лицо, выставив палку. Бог бежал по проходу, и толпа смыкалась позади него. Слепой надсадно кричал, но за воплями толпы слов его не было слышно. Бог зашатался, загребая ногами пыль, его колени начали подгибаться, рот раскрылся еще шире, глаза ничего не видели. Споткнувшись о палку слепого, он уронил руки, его ноги подкосились. Глядя перед собой, он упал на палку, прокатился по земле и замер. Белая льняная шапка отлетела в сторону. Во внезапно наступившей тишине ясно прозвучал голос слепого: – Бог, принц слепнет! Твой сын слепнет! Принц безнадежным жестом простер руку к Прекрасному Цветку, которая продолжала улыбаться, и выкрикнул затверженное: – Он лжет! – Принц слепнет! Прекрасный Цветок сказала отчетливо, спокойно: – Разумеется, он лжет, дорогой. Солдаты, в яму его. Солдаты, расшвыривая людей, расчищали место вокруг упавшего Бога и склонившегося над ним Болтуна. Бурлящая толпа окружила слепого, который был как беспомощная игрушка в людском водовороте, как кричащая кукла. Прекрасный Цветок сказала, перекрывая гвалт: – Он подставил палку, чтобы Бог споткнулся. Несколько солдат врезались в толпу. Пробившись к старику, они окружили его и увели. Прекрасный Цветок взяла принца за запястье, тряхнула и проговорила, не поворачивая головы, уголком рта: – Улыбайся. – Он лжет, поверь мне! – Дурачок, улыбайся. Принц улыбался, а слезы бежали по его лицу, когда она влекла его с помоста и дальше, в главные ворота, стараясь сохранять величественность поступи. Часть солдат расчищала им дорогу, часть несла Бога. Прекрасный Цветок, сопровождаемая рабынями, поспешила передать принца нянькам во внутренних покоях, спрятать от всех его и его слезы. Затем и сама скрылась со своей свитой. В переднем дворе Бога уже встречали, словно заранее готовились к тому, что произошло. Шестеро солдат несли носилки. Одного из встречавших украшала шкура леопарда, другого – если только это был человек – голова шакала. Впереди шагал высокий человек в длинном белом льняном одеянии, много старше Высокого Дома. Бритый его череп блестел на солнце. Болтун сразу подскочил к нему и трещал не умолкая. – Ужасно, ужасно, Верховный, – и так некстати. Я имею в виду то, что случилось, – ужасно! Как вы узнали? Как догадались? Верховный жрец улыбнулся: – Это можно было предположить. – Помни, мне ничего не нужно в награду – совсем ничего! Верховный милостиво улыбнулся: – Пошли, мой дорогой Болтун. Ты недооцениваешь себя. Болтун подскочил, словно солдат кольнул его копьем. – О нет, нет! Верь мне, я больше ничем не могу помочь! Бог лежал на носилках. Процессия направлялась к Высокому Дому. Верховный смотрел ей вслед. – Он хочет слушать твои небылицы снова и снова. Болтун остановил его у входа, поймав за край одежды. – Он так часто их слышит, что мог бы запомнить наизусть, – а не то позвал бы кого-нибудь, пусть ему изобразят их на стене! Старик бросил на него взгляд через плечо: – Не об этом Он говорил вчера. – Уверяю тебя, я в самом деле совершенно ему не нужен! Старик повернулся к Болтуну, глянул сверху вниз и положил руку ему на плечо. – Скажи мне, Болтун, утоли мое любопытство: почему ты отказываешься от жизни? Но юноша не слушал его. Он вглядывался поверх его плеча в глубину Высокого Дома. – Он ведь повторит, правда? – Повторит – что? – Свой бег! Ему же подставили палку. Он побежит снова, да? Старик оглядел его с профессиональным интересом. – Не думаю, – мягко сказал он. – По правде говоря, я уверен, что больше он не побежит. Он повернулся и направился к Высокому Дому. Болтун остался стоять на ступеньках – его била дрожь, губы прыгали на побелевшем лице. Большую часть вины за случившееся Прекрасный Цветок отнесла на долю принца. Как только они скрылись в относительном уединении Высокого Дома, она прогнала его пощечиной – чего он и ожидал, – отплатив за волнения, испытанные на помосте. Едва солнце село, он в слезах отправился спать. От Болтуна избавиться было не так легко. Он перехватил ее в темном коридоре и стиснул ей запястья. – Не хватай меня! – Я пока не хватаю, – зашептал он. – У тебя все мысли об одном, можешь ты думать о чем-нибудь еще? – После того, что ты сделал… – Я сделал? Ты хочешь сказать, мы сделали! – Я не думаю об этом… – Лучше и не думай. Чтобы удалось то, что тебе предстоит. Вот о чем лучше думай! Она тяжело упала ему на грудь. – Я так устала… совсем запуталась… мне хочется… не знаю, чего мне хочется. Он легко похлопал ее по плечу: – Ну-ну! Полно! – Ты дрожишь. – Что ж мне не дрожать? Мне грозит смертельная опасность – и раньше было опасно, но сейчас особенно. Так что лучше бы тебе все удалось. Понимаешь? Она выпрямилась и отступила на шаг. – Ты хочешь, чтобы я была соблазнительной? Да? – Соблазнительной? Нет, то есть да! Как ты выражаешься: соблазнительной. Будь очень соблазнительной. Она пошла прочь, медленно и величаво. – Что ж, будь по-твоему. Вслед ей по темному коридору полетел шепот: – Ради меня! Она зябко поежилась в горячей духоте коридора и отвела глаза от смутно вырисовывавшихся фигур на высоких стенах. Навстречу ей рос шум, в котором терялся любой шепот, – слитный шум голосов и музыки, доносившийся из пиршественного зала. Она прошла через зал и в дальнем его конце отодвинула занавес. Тут было светло от множества светильников; и тут ее поджидали прислужницы, онемевшие от страха за неотмытую царскую хну на ладонях и краску на ногтях. Но этим вечером Прекрасному Цветку было не до рабынь. Молчаливая, ничего не замечающая вокруг, сосредоточенная и полная решимости, она позволила им раздеть себя, умастить благовониями, расчесать волосы и переменить украшения. После чего села перед зеркалом – как перед алтарем. Зеркало у Прекрасного Цветка было бесценное. Сказочное. Во-первых, в нем отражалось не только ее лицо, но и фигура по пояс. А если наклониться поближе, можно было видеть даже собственные ноги. Только у Высокого Дома были подобные сокровища. Ну и потом, кроме своей величины, оно не было ни медным, ни золотым, как у других обладательниц зеркал. Оно было из чистого серебра, а лишь серебро дарило той, которая в него смотрелась, самое дорогое – ее образ, не льстя и не уродуя. Отлитые из золота крылатые небесные богини, которые поддерживали зеркало по бокам, глядели в сияющую гладь бесстрастно, словно не желая выражением своим влиять на впечатление от образа в его глубине. Серебро плющили и отбивали, обрабатывали всяческими составами и полировали, пока гладь его поверхности не с чем стало сравнить. И в самом деле, поверхности зеркала как бы вовсе не существовало – надо было подышать на нее или коснуться ее пальцем, чтобы удостовериться: невидимая плоскость есть. Эта плоскость была понятием, не чем иным, как перевернутой картиной сущего, которая ставила мир лицом к лицу не со своим отражением, но с самим собою. Правда без лжи и прикрас – именно это нужно было Прекрасному Цветку. Она сидела, вперяя взор в свою мистическую сестру, которая в ответ глядела на нее, и обе были погружены в себя. Страх в рабынях постепенно прошел, и они начали тихонько шушукаться, хлопоча меж тем вокруг госпожи. Она не чувствовала их, не слышала, сидя на низеньком стульчике перед таким же низким столиком, на котором стояло ее зеркало. Сейчас на ней ничего не было, кроме голубого с золотом пояска, свободно, не стесняя обвивавшего талию; и то, что он обвивал ее свободно, было весьма разумно, поскольку любая попытка затянуть что угодно на этой тончайшей части ее тела, довершила бы то, что природа едва не сделала, – и разделила бы тело надвое. Лесть зеркала или чья-либо еще были бы в данном случае излишни. Ее текучее Сейчас достигло момента расцвета; и дальнейшие перемены ничего не могли бы прибавить к ее совершенству. Рабыни забрали вверх ее густые и блестящие черные волосы, но несколько локонов выбилось из прически. Она глядела не мигая, все глубже погружаясь в себя. Ни хирург, вперяющийся в простертое перед ним тело, ни живописец, пытающий свое полотно, ни философ, устремляющийся внутренним взором в метафизические пространства мысли, – никто из них не был более сосредоточен и отрешен от окружающего, чем Прекрасный Цветок, погрузившаяся в свое отражение. Было очевидно, что она раздумывает, какую краску выбрать, потому что правая ее рука с кисточкой из расщепленной на конце тростинки замерла над каменной палеткой с изобилием красок на ней. Можно было выбрать малахит, растертый с маслом, или лазурит, белую или красную глину, шафран. А можно и золото, только захоти – на маленькой подставке рядом с палеткой висели тончайшие полоски золотой фольги, трепетавшие в волнах жаркого воздуха от пылавших светильников, словно крылышки насекомых. – Все готово. Пора… Но Прекрасный Цветок не обращала внимания на рабынь, она их не видела и не слышала. Мучительным усилием воли она одолела сомнения и прорвалась к полной ясности выбора. Ей следует, ей должно остановиться на карминном, к этому исподволь, но с неизбежностью подталкивали другие краски. Зубки разжались, отпустив прикушенную нижнюю губу, и Прекрасный Цветок кивнула своей магической сестре. Карминный сочетается с синим, не с полночным темно-синим, едва отличимым от черноты, и не с яркой гладью полдневной синевы, окружающей солнце, – но с лазурью, отдающей белизной и словно светящейся изнутри. С бесконечной тщательностью она приступила к делу. – Они ждут… Прекрасный Цветок отложила краску, которой подводила соски. – Я тоже готова. Она уронила руки, и браслеты зазвенели, скользнув к запястьям. Гибким движением она поднялась с сиденья, и блики света вспыхнули, заструились, замерцали на ее темно-коричневой гладкой коже. Прислужницы принялись одевать ее, облекая в тончайший батист; она послушно поворачивалась, все медленней и медленней, пока седьмое, последнее, прозрачное покрывало не укутало ее с головы до ног. Она недолго постояла, не двигаясь и прислушиваясь к гулу голосов и звукам музыки, доносившимся из пиршественного зала. Потом медленно двинулась – возможно, не замечая того, что говорит вслух, печально и решительно: – Я буду соблазнительной! Пиршество было в разгаре; все говорили разом, отчего в зале стоял ровный гул. Присутствующие только изредка бросали взгляд в сторону Высокого Дома. Поскольку он был поглощен едой и питьем и беседой с Верховным и Болтуном, было лишь проявлением учтивости не замечать его – этим мнимым безразличием выказывалась высшая почтительность придворного. По этой причине пирующие, оказавшиеся за одним из столов, размещенных вдоль стен зала, вели себя так, словно их свел вместе случай, и случаю же было вольно разводить их. Так что, даже если трое гостей – две женщины и мужчина, к примеру, – в данную минуту производили впечатление дружной компании, то через некоторое время кто-то из них оказывался за другим столом и в другой компании, которая вскоре распадалась таким же образом. Над столами, под несмолкаемый ровный шум голосов, покачивались головные уборы пирующих, как лилии под тихим ветерком. Никто из придворных не был пьян. Хотя следить за Богом они могли лишь исподтишка – словно демонстрируя скорее природную, нежели благоприобретенную ловкость, – они ухитрялись осушать чашу наравне с Ним, ни чаще, ни реже. Поскольку он был старше любого из них, исключая Верховного и поскольку в питии явно преуспел больше, нежели в беге, они скоро должны были опьянеть; и они должны были скоро опьянеть, но не раньше, чем Бог. В нем не было того оживления, какое наблюдалось в придворных. Но силы и хорошее расположение духа вернулись к нему. Он возлежал на широком ложе, где поместились бы двое таких, как он. Его левый локоть тонул в горе кожаных подушек. Сейчас он как раз держал в правой руке кусок жареной утки и деликатно объедал его. Болтун и Верховный сидели рядом на полу за низким столом, заставленным блюдами. Верховный был спокоен, улыбался и смотрел на Бога с выражением дружеского участия. Болтун ерзал и дергался, как всегда. Высокий Дом покончил с уткой и протянул косточку назад, где ее приняли смуглые руки. Другие руки протянули чашу с водой, в которой он ополоснул три пальца. Этот его жест словно бы послужил сигналом, и три музыканта, сидевшие на корточках у стены в другом конце зала, заиграли громче. Все трое были слепы. Один из них запел гнусавым голосом старую-престарую песню: Как сладки твои объятия, Сладки, как мед, и, как летняя ночь, горячи, О моя любовь, моя сестра! Бог мрачно разглядывал певца. Потом согнул мизинец, и из воздуха соткалась очередная чаша пива. Верховный, продолжая улыбаться, поднял брови. – Ты считаешь это разумным, Высокий Дом? – Я хочу пить. За всеми столами наполнились чаши. Все почувствовали жажду. Верховный покачал головой: – Знаешь, Высокий Дом, это очень старая отговорка. Бог рыгнул. Потом еще и еще. Дама слева, в углу, проявив замечательную находчивость, громко изобразила тошноту, чем вызвала всеобщий смех. Бог хлопнул Болтуна по плечу: – Позабавь-ка меня своими баснями. – Я уже все рассказал, что знал, Высокий Дом. – То есть все, что мог придумать, – поправил его Верховный. – Будь это правдой, тебя бы не звали Болтуном. Болтун взглянул на него, открыл рот, словно собираясь возразить, затем понуро опустил голову. – Тебе лучше знать. – Еще басен, – не отставал Высокий Дом. – Еще, еще! – Я не мастер рассказывать, Высокий Дом. – Расскажи о белых людях. – Ты уже слышал о них. – Давай. – Бог шутливо дернул Болтуна за ухо. – Расскажи, на что похожа их кожа. – Она выглядит как очищенная луковица, – покорно начал Болтун. – Только не блестит. Все их тело такого цвета… – … сплошь… – Они не моются… – Потому что тогда с них сойдет краска! – Высокий Дом захохотал во все горло, и все вокруг тоже засмеялись. Дама, которую стошнило, свалилась на пол, истерически взвизгивая. – И они смердят, – добавил Болтун, – а как, это я уже рассказывал. Река, омывающая их землю, вздымается огромными волнами, и еще она так солона, что, если выпить воды из той реки, потеряешь разум и станешь кататься по земле. Высокий Дом снова захохотал, потом внезапно замолчал. – Интересно, отчего я упал? – проговорил он. – Это очень странно. Вроде бы только что бежал – и вот уже лежу. Болтун вскинул голову: – Тебе дали подножку, Высокий Дом, я видел. И к тому же ты выпил столько пива перед бегом. В другой раз… – Ты не был пьян, Высокий Дом, – вмешался Верховный, не переставая улыбаться. – Ты выбился из сил. Бог снова дернул Болтуна за ухо. – Расскажи-ка о том, – неожиданно расхохотался он, – как вода становится твердой. – Ты уже слышал об этом. Высокий Дом стукнул кулаком по ложу. – Ну и что, буду слушать сколько хочу, – завопил он. – Сколько хочу, сколько хочу! Вопль замер под высокими сводами. Занавес в дальнем конце зала раздвинулся, и показалось нечто похожее на белый льняной кокон, внизу которого виднелись крошечные ступни. Кокон просеменил в центр зала и остановился между столами. – … твердая как камень, правда, – рассказывал Болтун. – Зимой скалы у водопада обрастают бородой, как речные камни – водорослями. Только эта борода состоит из воды. – Продолжай, – горячо сказал Высокий Дом. – Расскажи, какая она белая, и чистая, и холодная, какая она спокойная, – это очень важно, что она спокойная и неподвижная! Откуда-то незаметно появилась темнокожая девушка. Она потянула за конец белого покрывала, и фигура стала поворачиваться, переступая маленькими ножками. Болтун продолжал рассказывать, а глазами косил в сторону кокона. – Болота там черно-белые, и поверхность их тверда. Тростник будто костяной. И холодно… – Ах! Продолжай… – Это не просто прохлада, которую приносит вечер или ветерок с реки. Не прохладный бок пористого необожженного кувшина с водой; это холод, который набрасывается на человека, заставляет его приплясывать, потом сковывает его движения и, наконец, вообще не дает пошевелиться. – Ты слышал, Верховный? – Если человек ложится на белый песок, который тоже – твердая вода, то так и остается там лежать. Очень скоро он превращается в камень, в свою собственную статую… Высокий Дом воскликнул: – Он остается в Настоящем! Для него оно не движется! Он обнял Болтуна за плечи: – Ах, дорогой мой Болтун, я просто не могу обходиться без тебя! У Болтуна вокруг рта легла грязно-белая тень. – О нет, Высокий Дом! Это в тебе говорят доброта и благородство – я человек ничтожный и никому не нужный! В этот момент послышалось покашливание Верховного. Они обернулись к нему, и он показал взглядом, куда следует смотреть. С кокона как раз соскальзывало покрывало. Высвободилась и упала блестящая волна волос. Женщина стояла к ним спиной и раскланивалась во все стороны. Волна мерцала, колыхаясь под мягкий рокот барабана. Маленькие ножки пританцовывали. – Да ведь это, – вскричал Бог, – ведь это Прекрасный Цветок! Верховный кивал и улыбался. – Ваша восхитительная дочь. Высокий Дом поднял руку в приветственном жесте. Улыбаясь через плечо, Прекрасный Цветок изящно повернулась в такт музыке и освободилась от очередного покрывала; переливающаяся волна волос женственно плескалась, касаясь ее колен. Улыбка Бога и его жест словно послужили сигналом залу. Громкий говор за столами стих, кругом засияли восторженные улыбки, отовсюду неслись ласковые возгласы, радостные приветствия. К барабану присоединились тростниковая флейта и арфа. – Знаешь, она уже большая! – воскликнул Высокий Дом. – Ты не поверишь, какая она стала большая! Болтун с трудом оторвал взгляд от Прекрасного Цветка, облизнул губы, наклонился к Высокому Дому и подтолкнул его локтем: – Это получше твердой воды, а, Высокий Дом? Но устремленные вдаль глаза Бога не видели дочери. – Расскажи мне еще о чем-нибудь. Болтун задумчиво наморщил лоб. Потом, решив что-то, изобразил на худом лице скабрезную ухмылку. – Про обычаи? – Обычаи? Какие обычаи? Болтун шепнул: – О женщинах. Он принялся нашептывать Высокому Дому, прикрыв рот ладонью. Глаза у Бога загорелись. Он заулыбался. Две головы сблизились еще больше. Бог протянул руку назад, не глядя поднес ко рту уже с чашей пива. Выцедил. Болтун долго хихикал, сотрясаясь всем телом и продолжая говорить из-под ладони. – … иногда они видели их первый раз в жизни – это были чужие женщины! Высокий Дом фыркнул, обдав Болтуна брызгами пива: – Можешь рассказать о самом непотребном… Верховный вновь предупреждающе кашлянул. Музыка изменилась. Флейта зазвучала еще гнусавей, словно сокрушаясь о чем-то желанном и недостижимом. Перемена произошла и в Прекрасном Цветке. Тело ее до пояса было обнажено, движения стали быстрее. Прежде двигались только ее ступни. Теперь наоборот – лишь ноги да голова оставались неподвижны. Улыбка стерлась с ее лица, и взглядом она обводила свои груди, поочередно, как бы оценивая. Делалось это так: правая рука сверху – локоть высоко поднят, ладонь выгнута – левая рука снизу – указывает на левую грудь. Ладони обрамляют ее, зазывают взгляд, легкое вращение левого плеча заставляет ее ритмично и тихо подрагивать, так что взгляд может оценить ее теплоту и тяжесть, ее благоухание и бархатистость. Затем змееподобным движением положение головы и рук менялось, и она сосредоточенно взирала на правую грудь. Лишь теперь, когда карминные соски исторгли свой аромат в тяжелый воздух, тростниковая флейта начала понимать желание, которое томило ее. Гнусавый ее звук стал похож на человеческий вопль. Он несся над столами, и кое-кто между питием обменивался поцелуями и осторожными ласками. Болтун, словно притягиваемый неодолимой силой, отвел взгляд от Высокого Дома и медленно повернул голову к Прекрасному Цветку. Его губы были воспалены, словно от жажды. – Она прекрасна, – простонал он. – Прекрасна, прекрасна! – Ты прав, она хороша, – согласился Бог. – Расскажи еще что-нибудь. Болтун замычал в отчаянии: – Любуйся ею, Высокий Дом, это лучше – или ты не понимаешь? – Для этого у меня много времени впереди. Прекрасный Цветок исполняла танец живота. Ее волосы разметались и блестели в пламени светильников. Болтун разрывался между нею и Богом. В отчаянии колотил себя по голове. – Хорошо, – надулся Высокий Дом. – Раз не хочешь ничего больше рассказывать, сыграю в шашки с Верховным. Откуда ни возьмись, как пиво до этого, появилась доска. Стоило Высокому Дому склониться над ней и потрясти чашкой с фишками, как за столами произошла перемена. Объятия уступили место приглушенным разговорам о питье и закусках, о развлечениях и играх. Прекрасный Цветок и музыканты, казалось, выступали перед пустым залом или же для собственного удовольствия. – Твой ход, – сказал Высокий Дом. – Желаю удачи. – Порой мне приходит на ум, – проговорил Верховный, – что, может, интересно было бы не полагаться на волю случая, делая ход, а продумывать его последствия для себя. – Что за странная игра, – вздохнул Высокий Дом. – Похоже, в ней вообще нет никаких правил. Он поднял глаза, увидел дочь и, прежде чем снова уткнуться в доску, благосклонно улыбнулся ей. Прекрасный Цветок продолжала танец, жестом приглашая полюбоваться тонкой своей талией и сложными узорами, какие выписывали ее бедра, медленно вращаясь под последним покровом. Если бы удалось под слоем искусно нанесенной краски прочитать выражение ее лица, то взору открылось бы беспокойство, переходящее в полное отчаяние. Она дольше, чем полагалось, задерживалась на каждой фигуре танца, словно откровенной настойчивостью можно было увеличить их влекущую силу. Ее кожа блестела сейчас не только от благовонного масла. Музыкантам приходилось несладко. Арфист ударял по струнам круговым движением с упорством крестьянки, перетирающей зерно в каменном жернове. У флейтиста глаза сошлись к переносице. Один барабанщик не знал устали и играл на своем инструменте то обеими руками, то одной. Разговор за столами шел о шашках, об охоте. – Твой ход, Верховный. Верховный тряхнул одновременно головой и чашкой с фишками. Болтун, собрав всю свою смелость, дернул Бога за край юбочки, чтобы привлечь внимание к Прекрасному Цветку. С нее упал последний покров. Теперь на ней ничего не было, кроме украшений, и нагое ее тело сверкало в пламени светильников. Ее губы с подведенными вниз в стилизованной гримасе желания уголками раскрылись, показав мерцающие зубы. Подошла кульминация танца и его завершение. Прекрасный Цветок шла через весь зал, приближаясь к Богу, – ведомая музыкой, манящей, чувственной, – порой сотрясаясь, словно в конвульсиях. Каждые несколько ярдов танец швырял ее на пол: руки раскинуты, колени широко разведены, живот выпячен. Она шла через зал, цепочкой мгновений, от Сейчас к Сейчас и к Сейчас. Она задела бедрами Бога, тот задел доску, и фишки слоновой кости разлетелись в разные стороны. Он гневно отпрянул и воззрился на нее. – Я тебе что, мешаю? Перепуганные музыканты смолкли, тишина повисла за столами и над возвышением, по которому разлетелись и замерли фишки. Все как окаменело, боясь пошевелиться. Лишь порывисто вздымалась грудь Прекрасного Цветка, лежавшей ничком на полу. Высокий Дом задвигался, гнев сошел с его лица. Он провел ладонью по лбу: – Ах да. Конечно. Совсем забыл. Он свесил ноги с ложа и сел. – Знаешь, мне… – Да, Высокий Дом? Высокий Дом взглянул на лежащую дочь. – Это было замечательно, дорогая. Очень обольстительно. Верховный наклонился к нему: – Что ж, тогда… Болтун в отчаянии приплясывал между Прекрасным Цветком и ложем: – Это твой долг, Высокий Дом! Долг! Высокий Дом сидел, упершись ладонями в ложе. Он напряг руки, напружинил бицепсы. Подтянулся, подобрал живот, так что под дряблыми телесами слабым намеком обозначились мышцы. Несколько секунд он оставался в таком положении. – Ну же, Высокий Дом! Пожалуйста. Бог выдохнул набранный воздух. Он сидел, невидяще глядя перед собой, безвольно повесив руки, обмякнув телом, снова выставив гладкий круглый живот. Потом проговорил бесцветным голосом: – Не могу. С шумом, напоминающим свист пролетевшей мимо чудовищной стрелы, он снова втянул воздух. Никто в зале не осмеливался поднять лица. Никто не осмеливался пошевелить пальцем или моргнуть. Вдруг Прекрасный Цветок вскочила на ноги. Спрятав лицо в ладони, сотрясаясь всем телом, она медленно прошла через весь зал, и занавес сомкнулся за ней. Из тени позади ложа к Богу метнулся юноша. Наклонился, прошептал что-то на ухо. – Ах да. Сейчас иду. Бог встал, и шелест пронесся по залу – то вслед за ним поднялись все присутствующие; но никто по-прежнему не смел поднять глаз, произнести слово. Высокий Дом последовал за юношей темными коридорами и вышел во внутренний двор. Тьма ночного неба густела над головой, растекаясь по небосклону, и на нем ярче проступал неисчислимый небесный народ. Ниже, под крадущейся ночью, ближе к горизонту, небосвод был голубее, светлее и едва ли способен вынести наваливающуюся тяжесть тьмы. Высокий Дом задержался на миг, только для того чтобы окинуть взглядом эту светлую полосу, тихо присвистнул и поспешил в угол двора. Там он негромко сказал юноше: – В самый раз я сегодня успел, а? В углу двора стоял алтарь, пристроенный вплотную к стене. Высокий Дом окропил себя святой водой, опасливо озираясь на темнеющее небо. Бросив щепотку благовонной смолы на тлеющие угли, он пробормотал несколько слов, и густой столб белого дыма поднялся над жертвенником, теряясь в темноте. Бог поспешил сделать то же самое в трех других углах двора. Потом постоял некоторое время, следя за тем, хорошо ли поднимаются столбы дыма, и направился обратно в пиршественный зал, бормоча на ходу то ли себе, то ли юноше: – По крайней мере небесный свод поддерживать я еще способен. Гости в зале все так же сидели за столами, потупив взоры и храня молчание. Болтун стоял на коленях подле ложа, вцепившись в ножку, словно утопающий. Высокий Дом взобрался на ложе и улегся на бок. Потом проговорил: – Я бы выпил. Но прежде чем кто-нибудь успел пошевелиться, Верховный поймал его запястье и сказал со спокойной улыбкой: – Разве ты не понимаешь, Высокий Дом? Высокий Дом повернулся к нему. По его массивному лицу пробежала дрожь. – Чего не понимаю? – Сегодня утром ты упал. Сегодня вечером ты… Высокий Дом замер. Потом рассмеялся: – Ты хочешь сказать, мое время пришло? – Именно. Тишины как не бывало. Над столами несся шелест: – Время пришло! Время пришло! Болтун выпустил ножку ложа, ухватился за резное изголовье, по-прежнему стоя на коленях – глаза закрыты, голова запрокинута. – Нет! Нет! – закричал он. А Высокий Дом все смеялся. Он спустил ноги на пол, уселся на ложе, смеясь и обращаясь к собравшимся: – Крепкое пиво, от которого не бывает тяжелого похмелья. Верховный улыбнулся и подхватил: – Прекрасные, неподвластные времени женщины… Болтун забормотал тоже: – Конечно, Высокий Дом! Что еще нужно мужчине? Пиво и женщины, женщины и пиво, и доброе оружие – что еще надо? – Еще свой гончар, – добавил Верховный. – Музыканты. Пекарь, пивовар, ювелир… Высокий Дом ущипнул Болтуна за ухо: – И свой Болтун. Болтун бормотал так громко, что заглушал все звуки в зале. Верховный похлопал его по плечу: – Успокойся, дорогой мой Болтун! Бог взглянул на него со своего ложа и улыбнулся еще шире. Он был настроен шутить. – Не знаю, что со мной? Я просто не могу обходиться без тебя! Болтун взвизгнул. Вскочил, повел вокруг горячими глазами. Потом бросился бежать. Он промчался через зал, перелетел через музыкантов и исчез, увлекши за собой одну половину занавеса. Там, где он исчез, раздались звуки потасовки: глухие удары, лязг оружия. Послышались военные команды. Болтун снова завопил: – Не хочу! Звуки борьбы и ударов заглохли в дальнем конце коридора; и еще раз, но уже слабее, до собравшихся донесся голос Болтуна, в котором звучали ужас и возмущение: – Придурки! Разве нельзя воспользоваться чучелом? Никто не двинулся с места. Лица у всех присутствовавших горели от стыда. Темная дыра на месте сорванной половины занавеса зияла непотребным покушением на незыблемость самой жизни. Наконец Верховный нарушил тишину, провозгласив: – Мы вновь полны сил. Высокий Дом согласно кивнул: – Я подниму воды реки. Клянусь. Людей за столами обуяла радость, они смеялись и плакали в полноте чувств. – Прости твоего Болтуна, Высокий Дом, – негромко сказал Верховный. – Он не в себе. Но он будет там с тобой. Гости подходили к Высокому Дому. Плача и смеясь, они тянули к нему руки. Высокий Дом смахнул слезу: – Вы моя семья! Мои дети! Верховный крикнул: – «Ключ» Высокому Дому! Гости столпились вдоль стен, освободив проход посредине. В тот же миг из тени за занавесом появилась маленькая старушонка в чадре и с чашей в руках и медленно направилась к Богу. Приблизясь, она протянула ему чашу и скрылась в тени бокового коридора. Высокий Дом принял чашу обеими руками и возбужденно засмеялся. Он поднял ее над головой. Крикнул во весь голос: – Да пребудет неизменное Сейчас! Он пил и пил, запрокидывая голову; а гости начали танец, переступая маленькими шажками, шаркая сандалиями и негромко хлопая в ладоши. И, танцуя, покачивая головами и глядя друг на друга сияющими глазами, они пели: Река наполнила берега. Голубой цветок распустился; Настоящее остановилось. Высокий Дом снова лег и закрыл глаза. Верховный склонился над ним, расправил ему расслабленные члены, сдвинул вместе колени, разгладил смявшуюся юбочку. Вступили музыканты, подыгрывая танцующим. Те задвигались быстрее, и Бог заулыбался, засыпая. Верховный сложил ему руки на груди – не хватало только жезла и плети. Потом пощупал пульс, тронул левое запястье и прислушался к дыханию, приложив ухо к груди. Выпрямился, зашел со стороны изголовья и осторожно вытянул подушку из-под головы спящего. «Река поднялась навсегда, – пели танцующие. – Настоящее стало вечностью». Они двигались, сплетая сложный узор танца, постепенно образуя концентрические круги. Языки светильников плясали в волнах горячего воздуха. В проемах дверей толпились слуги и солдаты. Юбочки мужчин и прозрачные туники женщин прилипли к извивающимся телам. Верховный стоял позади ложа и смотрел на танцующих. Вот он воздел руки над головой. Танцующие замерли, музыка смолкла, инструмент за инструментом. Он кивком подал знак, и солдаты вместе с «чистыми» бросились к нему сквозь толпу. Они обступили ложе, легко подняли его, пронесли через весь зал и скрылись в темной и таинственной глубине Высокого Дома. Следом разошлись и гости, молча, не оглядываясь. В пиршественном зале никого не осталось, кроме Верховного. Он стоял, глядя на светильники, и на его губах блуждала легкая улыбка. Вскоре и он отправился спать. Только в одной части Высокого Дома еще бодрствовали. На верхней террасе, обращенной к отдаленной реке, группа женщин сидела на корточках вокруг девушки, лежавшей ничком на полу, и молча глядели на нее. Волосы девушки рассыпались по полу; на ней ничего не было, кроме тонкой туники, которая завернулась, открыв ноги. Тело ее было словно сведено судорогой. Лицом, на котором краска расплылась от слез, она уткнулась в согнутый локоть; стиснутый кулачок время от времени вздрагивал от сотрясавших ее рыданий. Другая рука то шарила по полу, то колотила по нему. Некрасиво скривив рот, совсем по-детски, девушка плакала во весь голос. Иногда она затихала и лишь шмыгала носом и всхлипывала, и тогда среди тишины слышался ее стон: – Какой позор, какой невыносимый позор! Когда вода в реке поднялась по велению Спящего, долгожданное это событие застигло врасплох лишь тех, кого это касалось больше всего. Журавли и фламинго вразвалку расхаживали по мелководью, хлопая крыльями и клекоча, когда быстро прибывающая вода плескала неожиданной волной. Первая волна вспугнула их, но последующие вызвали только довольную суматоху. В них проснулись деловитость и вкус к жизни, вдруг обернувшейся своей приятной стороной. Они клевали и глотали так, словно изо всех сил старались показать, что их аппетит соответствует тому изобилию всевозможных форм жизни, коими кишел речной ил, в одночасье напитавшийся водой. Едва сухие пеньки тростников скрылись под первыми дюймами воды, как появились утиные флотилии, которые с самодовольным кряканьем покачивались на мелкой ряби. Ястребы и канюки, обычно равнодушные к полям, теперь висели в небе вдоль всей линии наступающей воды. Землеройки и полевки, змеи и слепушонки, которые не обладали врожденным чувством опасности наводнения и теперь в паническом бегстве искали спасения на возвышенных местах, получали горький и слишком поздний урок. Но люди, знавшие, отчего поднимается вода в реке и что это несет им сытость в желудке, были исполнены радости и любви к Спящему, так что, когда в воздухе повеяло вечерней прохладой, они принялись петь и танцевать. В жаркое время дня у них не было иной заботы, как сидеть в тени и наблюдать за прибывающей водой. Когда сумерки освобождали их от тирании солнца, они ходили по мелкой теплой воде, брызгая ею на землю, жесткую и шершавую под ступней, как кирпич, или же, наклонясь, черпали пригоршней и плескали на себя. Иные подходили к краю своих полей, чтобы насладиться картиной, которую помнили по прошлым годам, чтобы ощутить, как скользит под ногами начинающая отмокать земля, и стоять, с блаженной улыбкой меся ее босыми ступнями. Когда вода достигла Отметки Доброй Еды – и когда деревушки уже так долго стояли окруженные разливом, что некоторые из младших детей решили, что наступило то самое Сейчас, которое никогда не кончается, – незаметно подошел день пробуждения. Он начался как обычно, окрасив небо поочередно в зеленый, алый, золотой и, наконец, синий цвет. Но люди слышали гудение труб и, смеясь, глядели друг на друга, потому что трубы возвещали о том, что Отметка Доброй Еды достигнута. – Сегодня Спящий проснется, чтобы жить в вечном Сейчас, и прикажет реке отступить. И потому они заняли удобные позиции на крышах своих домов и объясняли происходящее детям. Все утро слышалось гудение труб и бой барабанов; а в полдень, когда солнце свирепым своим оком уставилось в водную гладь, над которой курился невидимый пар, они увидали процессию, растянувшуюся вдоль полоски сухой земли между скалами и затопленной землею. Они увидали самого Спящего, которого несли впереди процессии. Он лежал на носилках, поддерживаемых восьмью рослыми мужчинами. Он был запеленут с головы до ног, его толстые руки были сложены на груди и держали жезл и плеть. В разноцветье его украшений выделялись золото и синяя эмаль; даже издалека можно было разглядеть его торчащую накладную бородку, темневшую на фоне искажаемых дрожащим маревом скал. Следом шли женщины с длинными распущенными волосами, танцуя и голося; одни, с систрами в руках, пытались разбудить его, другие выли и наносили себе раны ножами. Позади шли «чистые» и прочая челядь Бога в Доме Жизни; и наконец, сбоку шагала группа мужчин и женщин, державшихся за руки. Медленным было это путешествие Спящего. Длинной и медленной – процессия, что плелась позади него, шествовала сбоку по насыпным плотинам, отделявшим поля от воды. Многие крестьяне, движимые любовью и любопытством, слезали с крыш и подходили по мелкой воде, чтобы рассмотреть процессию поближе. Широко раскрыв глаза, словно дети, они стояли в воде и наблюдали, как процессия движется мимо. Они взывали к Спящему, но он не просыпался, поскольку «чистым» еще предстояло потрудиться над ним. И так они стояли там, потому что, бредя по воде, не могли поспеть даже за столь медленной процессией, и приветственно махали ей. Была в этой процессии группа, которую они разглядывали в немом недоумении. В самом конце, чуть поотстав, несколько солдат волокли упиравшегося Болтуна. На его шее висел пектораль Высокого Дома, как на шеях тех, кто, взявшись за руки, шел сбоку. Если Болтун умудрялся – что иногда ему удавалось – высвободить руку, он пытался сорвать свой пектораль. Кроме того, он то выкрикивал что-то, то вопил или выл; и все время порывался вырваться, борясь с солдатами, так что им стоило немалых трудов не помять его. Впрочем, он сам был очень близок к тому, чтобы привести себя в неподходящий вид – уже и пена пузырилась у него на губах. Шум, который он поднимал, слышен был чуть ли не в голове процессии. – Не хочу, говорю вам! Не хочу жить вечно! Не хочу! Мужчина из последней пары державшихся за руки оглянулся на него и сказал идущей впереди женщине: – Никогда не мог понять, что Высокий Дом в нем находит. Крестьяне взбирались на насыпь и спешили за процессией и Болтуном. Когда же дамба расширилась, слившись с берегом, и процессия остановилась, разбившись на отдельные группы, они образовали толпу любопытных. Процессия остановилась перед вытянутым приземистым строением, мимо которого недавно бежали Высокий Дом и Болтун. В стене открывался проход, уводящий между наклонными каменными плитами вниз с залитой солнцем поверхности во тьму подземелья. Вход занимал только половину ширины коридора; сбоку от входа была щель на уровне глаз. Те из процессии, кто находился близ входа, могли видеть эту щель; но и те, кто стоял далеко или кому вид загораживали спины, знали про нее и про то, чьи глаза глядят на них сквозь щель. Носильщики со Спящим прошли вниз по коридору, сняли его с носилок и поставили на ноги – лицом наружу. Толпа, хлынувшая вперед, могла видеть, что он все еще спит, ибо его веки были сомкнуты. Но тут подошли «чистые», вооруженные инструментами и заклинаниями; и вскоре его глаза открылись, а один из «чистых» отбросил кусочки глины, которыми они были залеплены. Спящий проснулся, Высокий Дом стоял и глядел из своего остановившегося Сейчас сквозь толпившуюся семью, полный жизни, здоровья, сил. Затем пришел черед Верховного, поскольку, среди прочего, он выполнял и обязанности «чистого». Он обернул свое тело жизнью леопарда, подпоясался. Поднял небольшое кремневое тесло и вонзил его в деревянный рот. Он действовал им как рычагом, и стоявшие поблизости услышали легкий треск, подобный треску сучьев в огне. Когда Верховный отступил назад, люди увидели, что Высокий Дом говорит с ними в его остановившемся Сейчас, ибо рот его был открыт. И потому все принялись петь и танцевать. Но среди танцующих и поющих было немало таких, у кого наворачивались слезы на глаза при мысли о том, сколь неуловимо это Сейчас для них самих, – лишь его тень удается удержать. Солдаты, носильщики, «чистые» вынесли Бога из коридора и подняли на крышу строения, где были приготовлены несколько больших бревен, сложенных так, что между ними оставалась брешь. «Чистые» спустились в нее вместе с Высоким Домом; и солдаты, столпившиеся наверху вокруг бреши, видели, как скользнула на место и была запечатана печатью крышка саркофага. Затем «чистые» выбрались на поверхность и оставили Бога одного в его гробнице, заполненной едой, и питьем, и оружием, и играми. Они стояли и смотрели, как солдаты сбросили вниз бревна и завалили отверстие огромными камнями. Всю процедуру, которую «чистые» проделали с Высоким Домом, они повторили с его Близнецом, стоявшим выпрямившись в коридоре, позади щели. Отличие было лишь в том, что появившийся Верховный, вместо того чтобы ударом тесла открыть Близнецу рот, лишь прикоснулся к его губам, потому что Близнец был из камня. Что до глаз, то они у Близнеца уже были открыты и сквозь щель глядели на них. Затем люди, что держались за руки, толпой повалили ко входу, и каждый получал то, что ему полагалось. Они шли мимо выстроившихся двумя шеренгами «чистых»: каменотес – с буравом, плотник – с теслом и стамеской, пекарь – с солодом, женщины – в прекрасных одеждах и накрашенные, музыканты – с инструментами под мышкой. Они смеялись и оживленно разговаривали, входя в коридор, где, гордые и ликующие, брали вручаемые им чаши. Только Болтун продолжал сопротивляться; теперь его вопли казались им еще отвратительней. Верховный пытался успокоить его, говоря, что он болен, что на него наслали порчу, но Болтун не слушал его и кричал: – Если ты это сделаешь со мной, я не буду развлекать его, не стану ничего рассказывать ему – никогда! При этих словах танцующие словно налетели на невидимое препятствие, а избранники, вошедшие в коридор, обернулись в великом удивлении. Верховный резко ударил Болтуна по лицу, так что тот от неожиданности замолчал и несколько мгновений стоял, шумно дыша и мотая головой. – Приди в себя. Успокойся. Ну скажи нам, почему ты отказываешься от вечной жизни? И тогда Болтун произнес ужасные, нечестивые слова, от которых содрогнулся мир. Он помолчал. Перестал раздувать ноздри. Дернулся всем телом так отчаянно, что державшие его солдаты едва устояли на ногах, изогнулся и, яростно взглянув на Верховного, крикнул: – Потому что эта жизнь достаточно хороша! Эти слова заставили замереть все звуки; слышалось только частое тяжелое дыхание Болтуна. Танцующие остановились, и вокруг Болтуна образовалось кольцо удивленных и исполненных презрения лиц. Внезапно, будто почувствовав, как это презрение подталкивает его к Богу, Болтун предпринял яростную попытку вырваться. Верховный вытянул руку. Болтун прекратил борьбу и затравленно смотрел на нее, словно эта рука держала нить его жизни. Спокойно, как врач, объясняющий болезнь, Верховный сказал: – Еще не было человека, который отверг бы милость, оказываемую Высоким Домом. Но этот человек – нечист, он должен быть очищен. Бросьте его в яму. Едва солдаты повернулись, чтобы исполнить приказ, силы оставили Болтуна. Он упал и остался бы лежать на песке, если бы солдаты не держали его за руки, безвольно висевшие как веревки. Толпа молча наблюдала, как солдаты удалялись, волоча Болтуна; голова его с открытым ртом безвольно моталась из стороны в сторону. Они протащили его по дамбе и скрылись из виду. И тогда люди, словно небывалое происшествие объединило их еще больше, снова устремились ко входу в лабиринт. И те, кто ждал внутри, держа в руках инструменты и чаши со смертельным напитком, запели и двинулись дальше; зашагали и те, кто уже исчез в глубине коридора, кого больше не было видно, даже не было слышно, чье пение слабело по мере того, как они скрывались в темноте. Когда остались последние двое, песню едва было можно услышать снаружи. Но вот остался один, потом ни одного – только слабый отзвук песни витал над входом. Толпа ловила его, напрягая слух, подавшись вперед, вытянув шеи – не уверенная, то ли слабое пение она слышит, то ли воспоминание о нем. Наконец – и в том никто уже не сомневался – наступила полная тишина; и скорбь объяла тех, кто остался снаружи – один на один со своим личным Сейчас, которое предстояло преодолеть. Их скорбь усиливалась по мере того, как замирало пение, и была столь же несомненной, как наступившая тишина. Женщины завыли, принялись бить себя в грудь, рвать на себе волосы; мужчины издавали вопли, как попавшие в капкан звери. Только «чистые» не ведали скорби. Взяв пищу, и питье, и факелы, они вошли в коридор. Магическими словами они запечатали вход, сложили пищу и питье у щели, оповестив о том немигающие глаза, что пристально следили за ними из тьмы. Они покинули коридор и пошли обратно по дамбе, предводительствуемые Верховным. Толпа тоже разбрелась – кто по дамбе, кто по затопленным полям. Остались одни солдаты, которые принялись за работу – заваливать коридор камнями и песком. Принца заставляли учиться сидеть на троне. Верховный забрал его от нянек и усадил в подходящее кресло. И так он сидел в мрачном пиршественном зале, колени и ступни вместе, грудь выпрямлена, подбородок поднят, глаза широко открыты и глядят прямо перед собой. На нем было подогнанное по росту парадное одеяние, довершавшееся искусно завязанным царским узлом; в прижатых к груди руках он держал жезл и плеть. Его замечательную прядь сбрили, и теперь его голова под тесным париком была гола, как булыжник. К парику была прикреплена кеглеобразная льняная корона, головной убор царей Верхнего Египта, к подбородку привязана бородка. Он сидел, стараясь не дышать и боясь мигнуть, когда от напряжения перед глазами начинала плыть тьма и слеза появлялась на ресницах. Верховный ходил и ходил вокруг кресла. Тишина нарушалась лишь тихим шуршанием его юбочки. – Хорошо, – приговаривал Верховный. – Очень хорошо. И снова кружил и кружил вокруг. Из затуманенных глаз принца выкатилась слеза и побежала по щеке. Он не выдержал и яростно моргнул. – Эй! – воскликнул Верховный. – У тебя так хорошо получалось, но ты все испортил. Держи глаза открытыми, чтобы люди видели твои слезы. Не моргай! – Не могу не моргать! Ведь все моргают! – Ты будешь не как «все», – раздраженно сказал Верховный. – Тебе предстоит стать Богом, Высоким Домом, восседать на троне, держа в одной руке символ власти, в другой – символ отеческой заботы. – Они увидят, что я плачу! – Они и должны увидеть, как ты плачешь. В этом глубочайший религиозный смысл. Можешь ты представить себе Бога, который смотрел бы и не плакал от того, что видит? – Всякий заплачет, – угрюмо возразил принц, – если все время смотреть в одну точку и при этом ни моргнуть, ни потереть глаза. – Всякий и моргнет, и потрет глаза, – отрезал Верховный. – В этом и разница. Принц выпрямился и снова уставился немигающим взглядом в темноту. Он увидел, как осветился широкий прямоугольник входа в другом конце зала, и понял, что солнечный свет медленно пробирается к нему по коридору. Выдержка покинула его – он бессильно сомкнул веки и уронил голову на грудь. Руки упали на колени, и жезл звякнул о плеть. Верховный прекратил свое кружение. – Опять! – Я не могу. Не могу поддерживать небесный свод… ерзать на сестре… держать глаза всегда открытыми… заставлять воды реки подниматься… Верховный ударил себя кулаком о ладонь. Мгновение казалось, что он взорвется; но он овладел собой, наклонив голову, сглатывая слюну и глубоко дыша. – Пойми, дитя мое. Ты не представляешь, в какой мы опасности. Не представляешь, как мало у нас времени… твоя сестра ничего не желает знать… никого не желает видеть… вода все прибывает… Он склонился к принцу и заглянул ему в глаза. – Ты должен ! Все будет хорошо! Обещаю. Ну попробуй снова. Принц опять принял позу сидящего бога. Некоторое время Верховный наблюдал за ним. – Уже лучше! Так. Мне необходимо увидеть твою сестру – необходимо! Так что я покину тебя. Оставайся в этой позе, пока солнце не пройдет от одной стороны входа до другой. Он выпрямился, поднял руку, потом поклонился, коснувшись пальцами колена, отступил на три шага, повернулся и поспешил прочь. Когда шорох юбочки Верховного стих в отдалении, принц выдохнул, осел в кресле, ссутулив спину, и закрыл глаза. Поднял худенькую руку и провел по лицу. Передвинулся в кресле, чтобы узел не давил на торчащий крестец. Положил жезл и плеть на пол рядом с креслом. Бросив взгляд на вход, он сорвал с себя льняную корону таким резким движением, что заодно слетел тесный парик и порвалась узкая завязка бородки. Он швырнул то и другое на жезл с плетью. Потом хмуро сгорбился в кресле, упершись локтями в колени и положив подбородок на кулачки. На плитах пола вспыхнула крохотная точка – солнечный зайчик – и приковала к себе его внимание. Точка выросла в сверкающую монету. Он резко выпрямился в кресле, потом вскочил и принялся кружить по огромному помещению. Время от времени он оглядывался на фигуры с птичьими головами, которые не мигая и не плача смотрели со стен. Наконец он остановился посредине зала, спиной к солнцу. Медленно поднял голову и вгляделся в смутные очертания громадных стропил и балок. Потом подался назад, словно они грозили обрушиться ему на голову. Он осторожно подошел к дверям и выглянул в коридор. В одном конце дремал, привалясь спиной к стене, страж. Принц расправил, сколько мог, плечи и твердым шагом пошел по коридору к стражу, который проснулся и приветствовал его поднятием копья. Принц не удостоил его вниманием и свернул за угол, где встречная девушка испуганно прижалась к стене, пропуская его. Он прошел Высокий Дом насквозь, не обращая внимания на встречных людей, пока не услышал приглушенный шум кухонь. Он миновал и их: повара спали, судомойки драили котлы и пялились на него; миновал кухонный двор, где под открытым небом медленно жарились на угольях гуси. Задние ворота, ведущие к скалам в пустыне, были открыты. Он вдохнул всей грудью, словно собираясь нырнуть, и, стиснув кулаки, прошел в ворота. Очутившись на воле, он остановился в тени стены и внимательно оглядел угловатые подножия скал, наносы песка, зубчатую линию утеса на фоне неба. Суровая, бесплодная земля. Ничего, что напоминало бы ласковую тень у реки. Зато здесь можно было прекрасно спрятаться. Он зашагал вперед, стараясь где можно держаться в тени, хотя она встречалась не часто. Он шел и бормотал про себя: – Она-то все может, что я не могу. Слезы бежали у него по щекам. Спотыкаясь о камни, он свернул в сторону и, скорчившись за валуном, огляделся вокруг. Среди камней он заметил человека. Тот сидел на круглой вершине бугра, и его темная фигура четко вырисовывалась на серой скале. Голова его была низко опущена, словно под гнетом палящего солнца. Человек стал на колени и принялся перебирать руками вверх и вниз, вверх и вниз. Принц внезапно понял, что человек вытягивает из земли нечто вроде веревки. Не успел он это понять, как различил возникшие под рукой у человека кувшины и чашки, находящиеся, возможно, в сетке, сплетенной из шнура, слишком тонкого, чтобы его было видно издалека. Человек встал во весь рост, презрительно свистнул и плюнул себе под ноги. Потом поднял камень и угрожающе размахнулся, целясь во что-то под ногами. Раз и другой он сделал вид, что бросает, затем швырнул-таки, и скала издала вопль. Человек повернулся и не спеша пошел обратно, смеясь и помахивая сеткой с чашками и кувшинами. Принц съежился за валуном и слушал, как скрипят шаги человека, возвращавшегося назад. И еще долго после того, как ворота с громким стуком закрылись за человеком, его била дрожь. Наконец он поднялся, прикрыв глаза ладонями, сложенными козырьком, и пошел вверх по склону. Солнце палило его обритую голову, слепило, отражаясь от скалы. Стараясь смотреть только здоровым глазом, он поднялся на бугор. Сначала он почуял вонь; потом увидел мух. Холм кишел ими. С каждым шагом их гудение становилось громче, и вскоре они уже облепили его. Он увидел, что стоит на краю ямы. Высокое солнце заливало ее, оставляя лишь узенькую полоску тени у одной стены. Мух, и это было очевидно, привлекала яма – гудящая их туча чернела внизу, копошилась на отбросах: костях и гниющем мясе, расползшихся остатках овощей и покрытых слизью камнях. В одном углу, на самом солнцепеке, лежал слепой старик, головой опираясь о каменную стену ямы. Он превратился в скелет, и одно только отличало его от сваленных в яму костей – его скелет был еще обтянут кожей. Слой грязи покрывал его. Рот был открыт, и по губам ползали мухи. В тот момент, когда принц осознал, кто это лежит в яме, из горла слепого вырвался слабый хрип. Ближе к середине ямы, на маленьком пятачке, очищенном от отбросов, стоял на коленях человек. Принц вгляделся и воскликнул: – Болтун! Но Болтун не отозвался и продолжал пить. В руках у него была плошка, и он, опустив в нее лицо, сосредоточенно хлебал, заглушая хрип старика и гудение мух. Он запрокинул голову, чтобы выцедить последние капли, глянул поверх плошки, заметил фигуру, стоящую на коленях у края ямы, и с криком забился в угол. – Не надо! – Милый Болтун! Это я! Болтун осторожно скосил глаза из-под поднятых в испуге рук и посмотрел вверх. Его лицо было опухшим от побоев, покрыто грязью и кровью свежей раны, глаза – в обводе красных, как кровь, воспаленных век. – Принц? – Помоги мне! Болтун топтался в отбросах. Потом взвизгнул: – Тебе? Ты не нуждаешься в помощи! Это мне нужна помощь! – Я сбежал. – Нет, я грежу. Мне мерещатся призраки. Мне сказали, что я сошел с ума… и вот… – Я не хочу возвращаться. Болтун, заслонившись ладонью от солнца, посмотрел вверх. – Это в самом деле ты? – Из меня хотят сделать Бога. Болтун горячо заговорил: – Вызволи меня отсюда! Пойди к сестре – скажи, чтобы помогла! – Она никого не хочет видеть, – ответил принц. – Кроме того, я ведь сбежал. Мы могли бы уйти вместе. Болтун замер. – Ты? Убежал? – Мы могли бы уйти туда, где холодно, и жить там. – О, так просто! – усмехнулся Болтун. – Ты наивен. – Я и сам туда дойду. Болтун визгливо засмеялся: – Нам придется добираться до устья реки, там пересечь море, другую землю и еще одно море… – Пусть! – Тебя когда-нибудь обменивали на лодку лука? – Нет, конечно, нет. – А сириец тебя не ощупывал, чтобы узнать, годишься ты в евнухи или уже перерос? – Какой такой сириец? – Нас продадут в рабство… Болтун замолчал, облизнул потрескавшиеся губы, медленно обвел взглядом край ямы и опять посмотрел на принца. – Пол-лодки, может, и дали бы, да только силенок у тебя маловато и слишком красивым тебя не назовешь, не так ли? – Я – мальчик. Будь я девочкой, то был бы красивым. И не нужно было бы заставлять воду в реке подниматься или… – Эти твои браслеты, – медленно проговорил Болтун. – Они придают тебе нечто такое… Из тебя мог бы получиться евнух. – Пусть уж лучше будет девочка, – с некоторой робостью сказал принц. – Можно это устроить, как по-твоему? Сквозь слой грязи на лице Болтун смотрел на принца неподвижным взглядом, что-то прикидывая. – О да. Вытащи меня отсюда, и тогда… – Так мы идем? Правда идем? – Идем. Теперь слушай… Слепой опять захрипел. – Отчего он так хрипит? – Умирает, – пояснил Болтун. – Давно уже. – Как он сломал свою палку? – Я пытался выбраться из ямы с ее помощью. Встал старику на плечи, а он упал. – Наверно, его мучает жажда. – Конечно, – равнодушно подтвердил Болтун. – От этого он и умирает. – Что ж он не пил? – Потому что я хотел пить, – взорвался Болтун. – Еще дурацкие вопросы будут? Мы теряем время! – И все-таки… – Послушай. Кто-нибудь видел, как ты шел сюда? – Нет. – Ты мог бы подкупить стражу? – Верховный узнает. Ему известно все. – Ты слишком мал, чтобы дотащить лестницу. Но ты мог бы принести веревку. Прикрепить ее к скале и бросить мне конец… Принц вскочил и захлопал в ладоши. – Да, да, да! – Эта твоя сестра – самая невежественная, бестолковая, сводящая с ума, прекрасная – у нее-то веревки нет… Мог бы ты найти веревку? Не стой принц на краю ямы, он пустился бы в пляс от охватившей его бурной радости. – Я найду веревку, – закричал он. – Найду! – И вот что еще… У тебя ведь есть другие украшения, не только те, что сейчас на тебе. – Есть. – Принеси. – Хорошо! – Значит, веревка, драгоценности. Как стемнеет. Клянешься? – Клянусь! Клянусь, Болтун, дорогой! – Тогда иди. Это мой… это наш единственный шанс. Принц отошел от ямы и уже спустился на несколько ярдов с горы, когда вспомнил об опасности и, юркнув в сторону, спрятался за камнем. Но страж не прогуливался у задних ворот. Вообще не было видно ни души; и сами ворота были закрыты. Он решил направиться к тени пальмовой рощи и оттуда, по залитым водой полям, обойти Высокий Дом и добраться до главных ворот. Но у края поля он наткнулся на двух голых ребятишек, которые пускали по воде лодочку из тростника. Он попросил проводить его к главным воротам, и они безропотно повиновались, видя его браслеты и ожерелье, его сандалии, Священный узел и плоеную юбочку. Там он прошел через передний двор прямо в свои комнаты; он поднял нянек, предававшихся послеполуденному отдыху, и, поскольку был почти Богом, они с готовностью повиновались ему, заслышав новые, твердые нотки в его голосе. Ему нужны драгоценности, много драгоценностей; и, когда они осмелились спросить зачем, он так глянул на них, что они тут же ретировались. Наконец драгоценности принесли и свалили в кучу перед ним; он ощущал странное удовлетворение, навешивая их на себя, пока не начал бренчать и звенеть при каждом движении. Теперь предстояло раздобыть веревку. В Высоком Доме сделать это было, пожалуй, непросто. В колодцах рядом с кухнями были веревки, но чересчур длинные, и добраться до них было трудно. Много веревок было у главных ворот на флагштоках, но возле каждого стоял человек, подымавший болтавшийся в безветрии вымпел. Принц был в растерянности и уселся, звякнув драгоценностями, в углу, чтобы решить, как ему быть. В конце концов он ясно понял одно: веревки ему не найти. Слуги, к которым он обращался, кланялись и, почтительно пятясь, отступали, чтобы больше не вернуться. Он тяжело вздохнул и почувствовал, что дрожит. Когда действительно нужна веревка, обращаться следует лишь к одному человеку – который знает все. Он медленно поднялся, звякнув украшениями. Площадка высокой насыпной террасы выходила на вздувшуюся реку. Над площадкой был натянут обвисший в неподвижном воздухе полог. Прекрасный Цветок сидела в тени полога и смотрела на воду. Она изменилась и словно сделалась меньше. Ее длинные волосы были острижены и немного не доставали до плеч, на лоб спускалась челка. Хотя на голове у нее был царский урей – золотой обруч с золотой же коброй, усыпанной топазами, она казалась еще тоньше фигурой и лицом, на котором не было никакой краски, кроме толстого слоя малахита на веках и на ресницах, чтобы защитить глаза от солнца. Итак, она мрачно глядела на воду: и если бы кто взглянул ей в лицо, то прочел бы в нем обиду и одновременно вызов. Перед ней стоял Верховный. Стоял, подпирая подбородок правой рукой. На его лице застыла напряженная улыбка. Прекрасный Цветок опустила голову и уставилась в каменный пол террасы. – Ты видишь – я потерпела неудачу. Знаю, он сердит на меня. Я все время это чувствую. – На меня тоже. На всех нас. – Никогда, никогда не прощу себе этого. Верховный пошевелился. Улыбка его стала кривой. – Недолго тебе сокрушаться. Возможно, у всех нас не осталось больше времени. Она встревоженно взглянула на него. Грудь ее вздымалась. – Ты хочешь сказать, что Он всех нас потопит? – Это… очень вероятно. Потому-то я рискнул довериться тебе. Я сказал уже, что у нас мало времени. Тем не менее мы, на ком лежит ответственность за народ, должны сделать все возможное. Нам нужно как следует подумать. Ты понимаешь, Прекрасный Цветок, – в этих чрезвычайных обстоятельствах я ведь могу так называть тебя? – Да, конечно. – Что отличает человека от остальных тварей? – Не знаю! – Способность анализировать факты – и делать выводы. Сцепив руки за спиной, он принялся расхаживать по террасе. – Сначала, – заговорил он, – мы должны установить факты. – Какие, факты? – Кто поддерживает небесный свод? М-м? – Ну… Он. – Кто год за годом в Его… отеческом великодушии… повелевает реке разливаться? – Он, разумеется. – А в данный момент – у нас уже есть другой Бог? – Нет, – тяжело вздохнула она. – Пока нет. – Следовательно… кто в данный момент заставляет реку разливаться дальше? – Он. Я думала… Верховный поднял палец: – Вот так, шаг за шагом мы пришли к выводу. Да. Он заставляет воду прибывать. Мы установили первый факт. Идем дальше. Какой Отметки достигла вода, когда Он вступил в Его Вечное Сейчас? – Отметки Доброй Еды. – И это произошло после того, как ты, по твоему выражению, потерпела неудачу. Но в тот момент Он должен был быть доволен. Понимаешь? – Но… – Твоему женскому сердцу не побороть гранитной несокрушимости логического доказательства. Глаза у нее расширились. – Что значат твои слова? Верховный задумался на минуту, потом заметил: – Сказано, пожалуй, мудрено; но смысл таков: я прав, а ты – нет. Она выпрямилась в кресле; улыбка тронула ее губы. – Может быть, не так уж я не права. – Как бы то ни было, не слишком радуйся, Прекрасный Цветок, не слишком радуйся! – Мне нечего бояться. – Итак, факт. Что-то вызвало Его недовольство после того, как Он вступил в Дом Жизни. Верховный помолчал, затем вновь принялся расхаживать. Остановился и посмотрел на нее. – Говорят – и я не буду из ложной скромности этого отрицать, – что я всеведущ. Что в силах узнать человек, то я знаю. Она взглянула на него сквозь густые ресницы. Улыбнулась краешком губ. – Ты и обо мне все знаешь? – Я знаю, что ты ведешь очень уединенный образ жизни. Но необходимо сказать все до конца, иначе мы с этим не справимся. Причина Его гнева – лицо, к которому ты, возможно неосознанно, проявляешь большой интерес. Ну вот. Я сказал, что хотел. Ее щеки на мгновение вспыхнули; но на губах по-прежнему блуждала улыбка. – Я опять не понимаю твоих слов. – Я имею в виду, конечно, Болтуна. Кровь бросилась ей в лицо и отхлынула, но глаза смотрели прямо на Верховного. Он невозмутимо продолжал: – Это необходимо, Прекрасный Цветок. Мы не можем позволить себе находить утешение в самообмане. Нет ничего, в чем ты не могла бы открыться мне. Она вдруг спрятала лицо в ладони. – Моя вина безмерна. Преступление столь тяжко, столь мерзко… – Бедное дитя, бедное, бедное дитя! – Чудовищные помыслы, неописуемые… Он был уже рядом с ней. Мягко успокаивал: – Думать об этом – значит терзать себя. Забыть – значит освободиться. Пойдем со мной, дорогая. Как две смиренные души, рука об руку, познавая весь глубокий трагизм человеческого существования. Она рухнула перед ним на колени, закрыв лицо ладонями. – Когда он сидел в ногах у Бога и рассказывал Ему о белых горах, плывущих по воде… о белом пламени; а он без теплой одежды, такой беспомощный и такой отважный… – И тебе захотелось согреть его. Она молча кивнула с жалким видом. – И постепенно… тебе захотелось отдаться ему. Его голос звучал словно отдельно от него, настолько, что странность, невероятность их разговора не ощущалась. Он вновь заговорил, все так же мягко: – Какое же ты находила себе оправдание? – Я представляла себе, что он мой брат. – Зная все время, что он – чужой, как белые люди в его россказнях. Она глухо ответила из-под ладоней: – Моему брату по Богу лишь одиннадцать лет. И то, что Болтун чужой… как ты сказал… могу я быть откровенной? – Смелее. – От этого моя любовь разгорелась еще больше. – Несчастное дитя! Несчастная, заблудшая душа. – Что со мной будет? Чего мне ждать? Я нарушила главные заповеди. – По крайней мере ты откровенно призналась во всем. Подняв лицо, простерев к нему руки, она поползла, чтобы обнять его колени. – Но потом… когда мы все же предались любви… Ее руки не встретили его коленей. Он был уже в ярде от нее, отскочив с проворством человека, спасающегося от змеи. Стиснув поднятые к груди руки, Верховный смотрел на нее через плечо. – Ты… ты и он… ты… Она, широко раскинув руки и не сводя с него глаз, вскричала: – Но ты сказал, что знаешь все! Он быстрыми шагами отошел к парапету и невидяще уставился вдаль. Спустя минуту забормотал бессмысленно, беспомощно: – Да. Вот так-так. Ну и ну. Ф-фу! Боже мой! Наконец он пришел в себя и направился к ней – остановился чуть в стороне. Откашлялся. – И все это, это – стояло между тобой и узаконенной страстью к твоему отцу. Она промолчала. Он заговорил снова, громко, негодующе: – И ты удивляешься, что река продолжает подниматься? Но Прекрасный Цветок встала с колен. Воскликнула громко, как Верховный: – Чего ты хочешь? Я думала, ты упражняешься в зале! Верховный проследил за ее взглядом. – Ты подслушивал, принц? – Шпионил? – вскричала Прекрасный Цветок. – Скверный мальчишка! Для чего ты напялил все это на себя? – Мне так нравится, – ответил принц, дрожа всем телом, отчего украшения на нем звенели не переставая. – Я ничего особенного не слышал. Только то, что река поднимается. – Ах, убирайся. – Сейчас уйду, – быстро проговорил принц. – Я только хотел узнать, есть у кого-нибудь из вас веревка, честное слово… – Веревка? Для чего? – Ни для чего, просто так. – Ты опять выходил за ворота. Посмотри на свои сандалии. – Просто я подумал… – Убирайся и скажи нянькам, чтобы почистили тебя. Принц, все еще дрожа, повернулся, чтобы уйти, но Верховный сказал неожиданно повелительным тоном: – Подожди! Склонив голову в легком поклоне, словно испрашивая позволения у Прекрасного Цветка, он подошел к принцу и взял его за руку. – Соблаговолите сесть, принц. Сюда. Прекрасно. Мы желаем получить веревку, и мы побывали за воротами. Ты предан ему, не так ли? Я начинаю понимать. И эти драгоценности – ну конечно! – Я только хотел… Прекрасный Цветок непонимающе смотрела то на Верховного, то на брата. – О чем вы? Верховный повернулся к ней. – Это имеет прямое отношение к нашему разговору. Существует – но тебе не обязательно знать, где именно, – яма. Когда ты говоришь: «Бросьте его в яму»… – Знаю, – нетерпеливо перебила она. – Какое это имеет отношение ко мне? – Кое-какие ужасные причины наших бед мы устранить не можем. Но по крайней мере одну – в наших силах. Бог гневается на своего Болтуна и заставляет реку подниматься отчасти потому, что Болтун отверг дарованную ему возможность вечной жизни. Прекрасный Цветок резко приподнялась в кресле. Пальцы ее стиснули подлокотники. – Яма… Он кивнул: – Его Болтун все еще несет бремя ужасного, полного опасностей и злосчастий текучего Сейчас. Верховный успел вовремя подхватить ее, заботливо усадил в кресло и принялся похлопывать по рукам, опять растерянно приговаривая: – Вот так-так, ну и ну! Оправившийся от испуга принц спросил: – Теперь мне можно уйти? Но Верховный не обращал на него внимания. Принц молча слушал, как Верховный отдавал распоряжения солдатам, стоявшим у входа, молча, хотя, может, с легкой завистью, наблюдал за тем, как лицо Прекрасного Цветка обретает с помощью рабынь прежнюю красоту. Низенькая древняя старушка внесла чашу и опустила на подставку возле кресла. Некоторое время все молчали; день клонился к вечеру. Прекрасный Цветок откашлялась и спросила: – Что ты намерен делать? – Убедить его. Дозволь мне сказать кое-что, что поможет тебе; потому что тебе нужно быть сильной. Ты думаешь, что ты не такая, как все, неповторимая. И это, конечно, так – ты прежде всего неповторимо красива. Но эти смутные желания… – Он мельком взглянул на принца и продолжил: – Не одна ты обуреваема ими. В каждом из нас живет подспудное, невыразимое, болезненное влечение к… к… ты понимаешь, что я хочу сказать. К кому-то, кто не связан с нами кровным родством. Чужеземцу с его фантазиями. Разве не видишь, что такое эти фантазии? Безнадежная попытка освободиться от собственных темных желаний, дать им выход в игре воображения; потому что – по законам природы – они не могут быть осуществлены. Неужели ты полагаешь, что действительно есть где-нибудь на земле место, где люди, заключая браки, нарушают естественные границы рода? Да и где б они жили, куклы этих невероятных сказок? Представь себе на миг, что небесный свод был бы столь огромен, что покрывал и те земли. А! Подумай только, каков был бы его вес! – Да. Это безумие. – Наконец ты согласилась со мной. Он сумасшедший, чьи бредни пробудили – во всех нас – все сокровенное, невыразимое; сумасшедший, представляющий опасность для нас, пока не согласится прислуживать Богу. Верховный перевел дыхание, повернулся, чтобы взглянуть на затопленную долину. Там, где среди разлива угадывалось речное русло, водовороты крутили и вертели пустую лодку. – Понимаешь? Мы не можем позволить себе ждать, когда он выздоровеет. Если не удастся его убедить, – что мы, конечно, попытаемся сделать, – тогда придется его заставить. Некоторое время они молчали. Прекрасный Цветок опять принялась плакать. Как ручей из скалы, бежали по ее щекам беззвучные слезы, окрашенные малахитовой краской. Река продолжала подниматься. Принц время от времени позвякивал украшениями. Внезапно Прекрасный Цветок прекратила плакать. – Должно быть, я ужасно выгляжу. – Нет, нет, дорогая. Ну, может, краска чуть-чуть размазалась. Тебя это не портит. Она подала знак рабыням. – Знаешь, Верховный? Это говорит о том, сколь глубоко я пала. Меня это почти не трогает. Не совсем, конечно, но почти. Он взглянул на нее, озадаченно хмурясь. – Ты говоришь о наводнении? – Ну что ты – нет. Я имею в виду, как я выгляжу. Рабыни удалились. Прекрасный Цветок устроилась в кресле и приняла решительный вид. – Теперь я готова. Верховный громко приказал: – Приведите его. Принц вскочил на ноги. – Ну… я, пожалуй… пойду попью… От кресла донеслось шипение: – Оставайся на месте, крысеныш! Принц снова сел. За террасой послышался шум, в котором выделялся хорошо знакомый голос, не смолкавший, как всегда, но на сей раз звучавший на более высокой ноте. Два высоченных чернокожих солдата, на которых не было ничего, кроме набедренных повязок, волокли Болтуна. Они подтащили его ближе и поставили перед Прекрасным Цветком. Болтун замолк и уставился на нее. Она взглянула на него каменным взглядом, с виду безмятежная, как обитатель Дома Жизни, если бы только туника не вздымалась так порывисто у нее на груди. Болтун заметил принца, примостившегося на корточках у стены. Он дернулся в руках солдат и пронзительно завопил: – Ты – предатель! – Я не… – Минутку, Болтун. – Верховный повернулся к Прекрасному Цветку. – Может быть, я сам? Она хотела что-то сказать, но слова не шли с губ. Верховный поднял палец. – Отпустите его. Лоснящиеся от пота солдаты отступили от Болтуна. При этом они наставили на него копья, словно на зверя, пойманного сетью. Он заговорил снова, захлебываясь, с отчаянием в голосе, глядя то на нее, то на Верховного. – Это жестоко – заставлять меня пить яд. Вы можете сказать, это безболезненно, но откуда вы знаете? Вы что, сами когда-нибудь пили яд? Я знаю много секретов, которые будут вам полезны. Я даже могу остановить наводнение, но для этого мне нужно время, время! Никому не нравится чувство страха, ведь так? Это ужасно – испытывать страх, ужасно, ужасно! Верховный перебил его: – Мы тебя не пугаем, Болтун! – Тогда почему, стоит мне умолкнуть, как я слышу стук своих зубов? Верховный протянул руку к Болтуну – тот отшатнулся. – Успокойся, дорогой мой. Ничего с тобой не случится. Во всяком случае, не сейчас. – Ничего? – Ничего. Передохни. Расслабься. Вот циновка, ляг на нее, устройся удобней. Болтун недоверчиво смотрел на него; но Верховный лишь с улыбкой кивал ему. Искоса поглядывая на них, Болтун опустился на колено. Оглянулся, вздрогнул при виде копий и медленно лег. Он свернулся на циновке, словно пародия на плод в утробе; но ни один плод не был столь напряжен и не дрожал, как этот. Ни один плод не оглядывался так испуганно. Верховный посмотрел на вздувшуюся реку и вздрогнул, как Болтун перед этим от вида копий. Было заметно, что он старается взять себя в руки. – Так, Болтун. Ничего не бойся. У нас уйма времени. Он увидел немигающий глаз, смотрящий настороженно, как краб из-под камня. – Закрой глаза. Расслабься. Веки сомкнулись, быстро распахнулись и сомкнулись снова, оставив поблескивающую щелочку. Верховный вкрадчиво заговорил: – Давай представим что-нибудь реальное. Болтун дернулся и мелко задрожал. – Смерть. Убийство. Жажда. Яма. – Нет! Нет! Что-нибудь нежное, мягкое, уютное. Блестящая полоска под веками задрожала, расширилась и исчезла. Зародыш на циновке пробормотал: – Ветерок на щеках. Прохлада. – Хорошо. – Падают белые хлопья. Горы в белых одеждах… – Опять ты за свое! Я сказал – реальное! – Белые люди. Безупречные, белокожие женщины – слоновая кость и золото… все иной крови… и такие доступные… О, доброта чужеземной женщины у ее очага! Верховный, нервы которого были напряжены до предела, сдавленно хихикнул и посмотрел с извиняющимся видом на Прекрасный Цветок. У той опять неровно вздымалась грудь. – Слушай меня, Болтун. Теперь ты спокоен, и я хочу в последний раз воззвать к твоему великодушию. Ты дорог Богу. Он гневается оттого, что ты не идешь к нему. Прими дар вечной жизни – ради всех нас! Болтун взвизгнул: – Нет! – Подожди. Мы понимаем, что ты болен и тебе ни до кого нет дела. Поэтому, чтобы ты помог нам, мы поможем тебе, если ты будешь великодушен, мы будем великодушны тоже. Ты получишь все, как Он. – Хотите подкупить? Но Верховный не слушал его. Он расхаживал вокруг Болтуна, который следил за ним, поворачивая голову, как змея. – Подумай, даже это, возможно, не все. После того, что я недавно тут услышал, Он может прийти в такой гнев, что… но мы должны сделать, что в наших силах. Неужели ты подумал, что мы просим тебя присоединиться к тем, другим, в боковых помещениях, и лежать там, спекшись от жары. О, конечно же, нет! Мы отвалим камни, уберем бревна… – О чем ты? – Ты будешь лежать рядом с самим Богом. Не меньше чем в трех гробах, и последний будет сделан из того материала, какой ты укажешь, и со всем богатством украшен… Болтун поднялся на колени. Опять завопил: – Дурак старый! – Погоди, и это не все! Мы вскроем тебя и удалим внутренности. Выкачаем через ноздри мозг и наполним череп благовонным маслом… Верховный, увлекшись, описывал руками широкие круги. Болтун обхватил себя за бока и ухал, как бешеная сова. – … о твоих заслугах перед людьми будет высечено в камне… Принц вскочил на ноги с криком: – Да, да, да! Болтун прекратил ухать и заговорил, все больше ожесточаясь: – Клочок земли размером не больше крестьянского поля… горстка обезьян, выброшенных на берег человеческим морем… слишком невежественных, слишком самодовольных, слишком недалеких, чтобы признать, что мир не ограничивается десятью милями реки… – Ты утопишь всех нас! – Ну и тоните, если у вас не хватает разума, чтобы спастись от наводнения в скалах… – Мы тебя умоляем! – Я, загнанный, приговоренный, – единственный разумный человек в этой, этой… Он метнулся к Прекрасному Цветку и схватил ее за щиколотку. – Неужели ты не понимаешь? Твоему брату всего… сколько ему… десять? У тебя вся власть… вся власть! Власть! Хочешь, чтобы он стал твоим супругом? Этот сопляк… – Убери руки! – Да он лучше станет девчонкой. У тебя есть солдаты… у тебя, одной из дюжины правителей на этой реке, есть уже какое-то подобие армии… У Прекрасного Цветка перехватило дыхание. Она закрыла лицо ладонями, смотрела сквозь пальцы на его глаза и не могла оторваться. Болтун заговорил снова: – Ты хочешь себе такого супруга? Она открыла было рот. Руки, вцепившиеся в подлокотники, поползли назад. Костяшки пальцев побелели. Она отвела от него взгляд, посмотрела на улыбавшегося принца, на чашу, стоявшую на подставке. – У тебя есть подобие армии. И ты задумываешься, что тебе делать? Верховный подал голос: – Мы знаем, что делать. Но, словно увидев в Прекрасном Цветке надежду для себя, защиту или даже ощутив некую власть над ней, Болтун встал перед нею и заговорил, словно Бог: – Кто в этой стране восседает на троне, тот и делит с тобой ложе, необыкновенная и прекрасная женщина. Он мог бы жечь огнем берега этой реки от истока до устья, пока люди, живущие на них, не стали бы поклоняться твоей красоте. – Кому в целом мире, – сказал Верховный, – взбрело бы в голову подобное? Я же говорил: ты сумасшедший! – Я не сумасшедший. Во мне нет ни лживости, ни порочности. Прекрасный Цветок вскричала: – Ни порочности? После всего, что ты говорил о чужестранках? Болтун широко развел руки: – Неужели ты не понимаешь? Нет, никто из вас не понял! В этой стране дураков есть только один человек, которому доступна любая – любая женщина, – это Высокий Дом, Бог! Прекрасный Цветок встала, прижав ладони к щекам. Но Болтун отвернулся от нее и с ненавистью и презрением смотрел на Верховного. – Даже ты не понял, умник… сколь нелепо, что эта женщина, эта девушка, эта красавица… которая желает меня… не принадлежит мне. Он наставил палец на Верховного. – А если я буду Высоким Домом? На мгновение кровь отхлынула от темного лица Верховного. Он отступил на три шага от Болтуна. – Солдаты, убейте его! Солдаты двинулись вперед, подняв копья. Болтун мигом потерял величественный вид. И, словно страх и ненависть заставили его действительно почувствовать себя богом, совершил нечто невероятное и мгновенное. Он нырнул вперед и в сторону, развернулся. Солдаты проскочили мимо и еще не успели остановиться, как один из них, получив подножку, оказался на полу, а его копье – в руках Болтуна. С неуловимой быстротой жало копья поразило солдата в шею. Второй солдат повернулся как раз вовремя, чтобы встретить то же острие. Он схватился за грудь и мешком свалился на пол. Еще он не коснулся пола, как Болтун обернулся к Верховному, который кричал что есть мочи: – Лучники! Копье Болтуна делало завораживающие зигзаги у груди Верховного, который не смел пошевелиться. Не переставая говорить, Болтун перебежал террасу и вскочил на парапет. Он обернулся в тот момент, когда показались солдаты с луками, не готовыми к стрельбе. Он метнул копье, и первый лучник упал, так и не размотав кольцо свернутой тетивы. Все время, пока тело Болтуна совершало эти невероятные действия, его лицо оставалось испуганным, а язык трещал не умолкая. Он говорил даже тогда, когда прыгнул с парапета вниз. Он погрузился в воду и там, наверно, продолжал говорить; и только когда он вынырнул, делая широкие гребки, на поверхность, было непонятно, говорит он или нет, из-за суматохи, царившей на террасе. Стрелы вонзались в воду вокруг него и, выныривая вверх оперением, плыли по волнам. В Верховном произошла перемена. Он стоял, положив руки на живот и глядя одновременно вдаль и в себя. Потом опустился на одно колено. Глаза его смотрели потерянно. Лицо съежилось и постарело. Принц тоже не был похож на себя. Он не замечал мертвых и умирающих. С сияющей улыбкой на лице он говорил Прекрасному Цветку, которая не обращала на него внимания: – Тогда не имело бы значения, что я плохо вижу, и мне не нужно было бы становиться Богом, ведь так? Верховный, прижавшись щекой к полу, простонал: – Душа кровоточит. Он жалит, как скорпион. Далеко от них, доступный разве что случайной стреле, Болтун выбрался из воды на стену, которая, подобно узкой тропинке, вела к макушкам торчащих среди стремнины пальм. Он обернулся назад, балансируя руками, словно разыгрывал в беззвучной, неуверенной пантомиме сценку борьбы за жизнь. Лучники с опустошенными колчанами стояли у парапета и оглядывались, ожидая приказов Прекрасного Цветка. Но она, с воздетыми руками, приоткрыв рот, все не могла отвести глаз от Болтуна. Верховный заключил – непререкаемо, со знанием дела: – Им владеет желание смерти. Принц расплылся в нелепой ухмылке. – Можно теперь я выпью чашу? Прекрасный Цветок рассеянно ответила: – Подожди, малыш. Она устремилась к парапету. – Желание смерти. И все-таки… Лучники ждали, поглядывая на нее. С ней тоже произошла перемена. Тело ее стало округлее, полнее, потеряло угловатость. Глаза и волосы приобрели блеск. Щеки, плоские прежде, налились упругостью. Она сияла, она светилась, она, словно благовонная эссенция была заключена в сосуде ее тела, расточала вокруг аромат возбуждения. На упругих щеках играл румянец и ямочками обозначилась улыбка. Она воздела руки к небу, раскрыв окрашенные хной ладони, – жест для минуты откровения. – Все-таки… лучше нам пойти и успокоить Бога. Клонк-клонк [1] I Песня прежде речи Поэзия прежде прозы Флейта прежде стреляющей трубки Лира прежде лука Пальма слушала Пчел, в улыбке – одобрение, чтобы их не покидало ощущение счастья. Никто не болел, да и пчелы возвращались из леса и с равнины с медом. В нем можно было почувствовать привкус равнины, ее пряный аромат. Да, пчелы были хорошим подспорьем. Поулыбавшись сколько требовалось, она опять обратила улыбку к площадке, расположенной между рекой и тростниковыми хижинами, навесами и шалашами у подножия невысоких гор. Место, которое дети выбрали для игр, было в этот час раскаленным и пыльным, но не настолько, как в полдень. Она сразу увидела, что жара уже подействовала на детей: игра двух мальчишек больше походила на драку, и, только заметив ее, они отпустили друг друга. Мальчуган – совсем еще ребенок – заковылял к ней, протягивая кулачки с зажатыми в них птичьими яйцами. 1 – Умница, – похвалила она его. – Умница! Она потрепала его по голове и зашагала дальше. Было время дневного сна у детей, но многие никак не могли угомониться. Две девчонки, размахивая палками, вышагивали вокруг троих мальчишек помладше и воинственно кричали: – Ра! Ра! Ра! Один мальчишка был уже весь красен и плакал. Двое других, опустив головы, ковыряли палками в пыли. Девчонки подняли палки, но, завидя Пальму, захихикали и опустили их, отвели глаза в сторону и стояли, почесывая ногу о ногу. Проходя мимо, она спокойно сказала им: – Пойдите поиграйте где-нибудь еще, хорошо? Места для игр тут было предостаточно, и детей собралось множество – мальчишки швыряли камни или боролись, девочки возились с куклами, прыгали через веревочку или болтали. Пальма всех одаривала улыбкой. Она дошла до горы и стала подниматься по склону. Грибовидная шапка пара над Горячими Источниками растаяла под утренним солнцем. Легкий туман еще висел над вершиной, где бурлила пробивавшаяся на поверхность горячая вода. Склон же, по которому горячий ручей сбегал вниз, постепенно охлаждаясь в веренице небольших круглых, как блюдца, заводей, пока внизу не встречался с рекой, был чист от тумана. И все же стоило подняться хотя бы чуть выше того места, где играли дети, и в воздухе начинала ощущаться свежесть, словно ветерок струился с горы, а не прилетал с равнины. Она сразу решила, что искупается не там, где обычно, а на одну заводь выше. Она предвкушала, как долго-долго будет лежать в воде, потому что плечо у нее слегка побаливало, и она надеялась, что горячий источник ей поможет. Пальма взбиралась по склону, и болезненное ощущение в плече почти не сказывалось на ее горделивых, изящных движениях. Шелестела ее длинная юбочка из травы, пальцы босых ног цеплялись за неровности источенного временем гранита. Тем не менее она вынуждена была признаться себе, что сердце непривычно колотится в груди. На середине склона она остановилась, поплескала рукой в воде, как бы проверяя, насколько та горяча, или словно отгоняя опавший лист или букашку. Потом выпрямилась, обернулась назад, оглядывая подножие горы с таким видом, будто это обычное для нее дело – останавливаться в этом месте, а не тогда только, когда поднимется на самую вершину к бурлящему источнику. Женщины работали в роще, хлопотали в женской деревне. Отсюда их не было видно, но слышались их голоса, взрывы смеха. Там, где роща кончалась и ручей, бегущий от Горячих Источников, встречался с рекой, молодые девушки, идучи по пояс в воде, тянули сеть. Она видела, как мелко кипит, словно ее сечет дождь, убывающая вода в сети, и поняла, что улов будет богатый. Трудились женщины и у соломенных ульев. Вдоволь еды, смеющиеся девушки, множество детей, две матери, кормящие среди камней младенцев грудью, еще одна, родившая недавно, – вон сестры осторожно провожают ее под навес, в тень, – горячие источники, неизменная приятная жара… Она все чаще повторяла себе, как сейчас: – Слишком много у нас еды. Мяса, может, недостает, зато сколько душе угодно рыбы, птичьих яиц, меда, съедобных корений, и листьев, и побегов… Она потрогала круглившийся над травяной юбочкой живот. Удрученно улыбнулась себе: – А поесть я люблю. Да, старею, подумала она. В этом все дело. Не вечно же быть красивой. Она опять полезла вверх по утоптанной тропке вдоль заводей, среди камней, сверкавших белыми и зелеными вкраплениями. Чем выше она поднималась, тем горячей становился воздух. Голоса женщин и детей едва доносились, а вскоре и вовсе потонули в плеске, бульканье и блюмканье клокочущего источника на вершине горы. У источника стояла на небольшом плоском камне девочка. Тонкая, в короткой, до колен, травяной юбочке. Длинные черные волосы туго накручены на маленькие палочки. Широкое некрасивое лицо сияло очарованием юности. Завидев Пальму, девушка оживилась и, смеясь, показала рукой в сторону равнины. – Это было вон там. Как раз между двумя горами. – Ты уверена, девочка? Ведь, ты знаешь, бывает, что иногда просто горит сухая трава. – Это был костер… Пальма. Девочка запнулась, еще смущаясь обращаться к ней как взрослые женщины. Но Пальма не смотрела на нее. Покусывая губы, она пристально глядела вдаль, на равнину. – Значит, они будут охотиться в той стороне, у холмов, – где начинается высохший овраг. Думаю, вечером ты увидишь огонь их костра вон там. Конечно, если только они не передумают, не испугаются чего-нибудь, не передерутся или еще что. Девочка хихикнула: – Или еще что! Пальма с улыбкой посмотрела на нее: – Так что их не будет целых два дня. Можешь снять с головы свое «украшение». У девочки отвис подбородок. Вид у нее был расстроенный. – Два дня? – А то и побольше. – Пальма заглянула ей в глаза. – Грозный Слон, я права? – О нет… Пальма. Это раньше он был Грозный Слон, а теперь его зовут Свирепый Лев. – Ну да, а до Грозного Слона его звали Деловитый Шмель. Хотя тогда он был куда моложе. Ты вряд ли помнишь. Девочка изменилась в лице. Неопределенно пожала плечом и хихикнула: – Ты ведь знаешь, какие они… Пальма! – Еще бы. Очень хорошо знаю. Так что будь поосторожней! – Я уже взрослая, – с торжественным и гордым видом ответила девочка. Пальма согласно кивнула и собралась уходить. – Пальма… – Что такое? – Старик Леопард… – Который из них, девочка? У нас ведь их трое. Девочка показала на склон. – Вон тот, внизу. Пальма глянула, куда показывала девочка, и увидела среди камней лысую голову, мосластые плечи и тонкие кривые ноги. – Я не знаю его имен, – частила девочка сбоку. – Но он уже… о, он уже целую вечность сидит и не двигается! А как дышит! Он, наверно, опять наш. Снова ребенок. Правда? – Молодец, что заметила его. Я займусь им. А ты оставайся. И будь внимательна! Она стала спускаться не той тропкой, какой поднималась, а в другом месте, направляясь к лысой голове старика. Жилище Леопардов было совсем рядом. Бедняга, сил не хватило, а дойти-то осталось несколько шагов! Пальма спускалась со всей осторожностью, и по ее сосредоточенному виду можно было понять, каких усилий это ей стоило. Но когда она подошла к старику, который лежал опершись спиной о скалу и вытянув перед собой ноги, ее лицо смягчилось. Руки старика беспрестанно теребили кусок вытертой и грязной леопардовой шкуры, прикрывавший бедра. Из приоткрытого рта тянулась струйка слюны, дыхание было прерывистым. Она опустилась рядом на колени и положила ладонь ему на лоб. Заглянула в глаза, в которых стояла пустота, улыбнулась с бесконечной добротой и тихо сказала в отрешенное лицо: – Хочешь спать? Потом вскочила на ноги, подошла ко входу в жилище и, нагнувшись, крикнула в полутьму: – Там человек, бедный старик – как же его зовут? Юркий Угорь, кажется. Точно, вспомнила, а еще Огонь и Оса. Нужно помочь ему, прямо сейчас. Она выпрямилась и пошла обратно к заводям. Занятая своими мыслями, вскоре она забыла о старике. Ей нравился этот час, когда день достигал зенита, и приятные мысли и ощущения переполняли ее. Эта чудесная девочка, которая там сторожит, как она мила, как по-молодому нетерпелива… ах, горячая вода… вот искупаюсь и… у нас по крайней мере два дня в запасе… напитка в изобилии, бодрящего, крепкого… – А выпить я люблю, – сказала она вслух, сокрушенно, как раньше о еде. Вырвались у нее эти слова, и тут же она вспомнила о том, о чем Пчелы, дети, сторожевая площадка на вершине горы и старик Леопард помогли забыть на время. Неприятное ощущение в плече. Оно переросло в боль, вытеснило остальные мысли, и лишь усилием воли ей удалось удержать на лице обольстительную улыбку. «Я приятно улыбаюсь – как кошка, жующая целебную травку!» – подумала она. Так она стояла, стараясь обольстить улыбкой воду, в страхе, что вода не оправдает надежд и не вылечит плечо. Она посмотрела на вереницу заводей, уходящих наверх, к прозрачному туману над вершиной горы, на другую гору за нею, окутанную облаками испарений. Облака вздымались огромными клубами, образованные струями пара, которые тут и там вырывались из пятен красного и желтого налета на черном граните проталин в снежных шапках вершин. Ей почудилось, что горы смотрят на нее. Она спрятала лицо в ладони, но тут же заставила себя взглянуть на горы – не подобает отводить глаза, если ты не просто Пальма, но Та, Кто Дает Имена Женщинам; и горы снова стали обыкновенными горами, и боль вернулась. – Я еще достаточно молода, чтобы иметь ребенка. Может быть, когда мужчины вернутся… Она метнула взгляд по сторонам, но никого из мужчин поблизости не было – даже какого-нибудь дряхлого Леопарда, только и способного, что лежать, подремывая, на солнышке, даже какого-нибудь мальчишки, который мог бы запомнить, что сказала Дающая Имена Женщинам. Никого не было, кто мог бы услышать ее. Она отняла ладони от лица и полезла по склону к заводи. Они располагались немного, может быть на локоть, одна выше другой. Вода, наполняя до краев верхнюю, переливалась тонкой струйкой через гладкий каменный край в нижнюю, и так до самого подножия горы. Временами струйка становилась толще и бежала быстрей, как бы по изменчивому настроению недр; но всегда заводи были полны. Это многоводие радовало Пальму, которая воспринимала полные до краев заводи как богатство, изобилие, как щедрость источников. Она была благодарна воде без того, чтобы относиться к ней как к живому существу. Вода манила, звала окунуться. Пальма развязала тесемки травяной юбочки, и та упала к ее ногам. Потом, приподняв на шее распущенные волосы, сняла бусы из гремящих раковин. Положив их на камень, она не поспешила сразу же погружаться в целительный жар воды, но опустилась на колени, отбросила длинные пряди волос на спину и заглянула в нижнюю, более прохладную заводь. Повернулась так, чтобы на нее падало солнце, и, затаив дыхание, стала всматриваться в лицо, что всплывало к ней из темной глубины. – Я красива. Длинная прядь, упав, коснулась воды, и рябь исказила отражение. Пальма отвела волосы назад и снова вперилась взглядом в воду. Черные огромные глаза, чистый овал лица. Она коснулась пальцами щеки и ощутила нежность кожи – ощутила и невидимые в отражении намечающиеся морщинки в уголках рта, морщинки на шее, скрытые обычно бусами. – Я все еще красива. А это – пустяк. От рощи и женской деревни донеслись голоса и смех девушек. Детей не было слышно, они спали в тени навесов. Дающая Имена Женщинам живо вскочила, взобралась, миновав три заводи, повыше и осторожно попробовала воду ногой. Затем, закусив губу, шагнула. Села на корточки в воде, такой горячей, что по ее телу тут же потекли струйки пота. Так она сидела некоторое время, вся сжавшись, заставляя себя терпеть, пока тело не привыкло к обжигающей воде и можно было наконец расслабиться. Она легла на спину, а голову положила на камень, предназначенный для этого. Волосы веером рассыпались по воде; и медленно всплыло тело, светло-бронзовое в прозрачной влаге. Она невесомо покачивалась, лишь голова ощущала твердую опору. Ее стройное тело, едва прикрытое водой, было воплощением женственности. Она сомкнула веки. Окружающее исчезло, время будто остановилось. В одном из шалашей громко заохала женщина. Пальма открыла глаза и сразу вернулась к действительности. Скоро принимать роды. Судя по животу, будет, похоже, девочка. Но кто бы ни родился, надеюсь… надеюсь, все пройдет хорошо. Не люблю, когда… Болезненное ощущение опять вернулось, разлившись теперь по всему плечу, глубокое и необъяснимое – как вода. Пальма села, отвела со лба мокрые волосы. Скорчившись от боли, она смотрела сквозь пар, поднимавшийся от воды, на белую голову и темные плечи горы, смутно вырисовывавшиеся в тумане, который обволакивал вершину. Бывает, размышляла она, гора глядит в небо, словно не замечая нас; а бывает, в упор смотрит вниз – и тоже будто не замечает! Она содрогнулась всем телом, подняв брызги. – Гора – это всего лишь гора! Пальма, выдумываешь невесть что, ты же не мужчина! Она проворно окунула голову, выпрямилась, и горячие струи потекли по лицу и волосам. Потом занялась собой: привычно массировала пальцами лоб и щеки, но мысли ее были заняты другим. Все идет как идет, можно радоваться или печалиться, можно быть безразличным, когда думаешь, что ждет впереди, но что толку переживать из-за того, что уже случилось. Все равно от этого никуда не денешься. Она встала, перешагнула в заводь пониже, где вода была прохладней, окунулась целиком, вышла на сушу и села на солнышке, чтобы обсохнуть. Наклонив голову, принялась тщательно расчесывать пальцами волосы. Чувства чувствами, но голова должна быть в порядке, волосок к волоску. Теперь зачесать волосы назад, смазать лицо, подровнять ногти подходящим камушком. – Пальма! Пальма! Кричала девочка, оставленная на горе сторожить. Она прыжками неслась вниз, балансируя руками, юбочка ее развевалась. – Пальма! Ой, Пальма! Ну вот, подумала Пальма, научилась звать меня по имени и теперь будет вставлять его при каждом удобном случае! Она засмеялась и поцеловала девочку. – Ну что заладила: «Пальма! Пальма! Пальма!», я ведь не роща пальмовая! – Я их видела! – Неужели возвращаются? Так скоро? Не может быть! – О нет! Конечно, нет, Пальма. Они уходят дальше. Совсем далеко! Я бы и не увидела их, но… – Она хихикнула. – Они полезли на дерево! Пальма тоже засмеялась: – Что, все полезли? За орехами? Или показать свою ловкость? – Я разглядела только одного – очень высоко на дереве. – Значит, он полез за птичьими яйцами. – Тебе лучше знать, Пальма. Одной рукой Пальма отвела волосы от лица, а другой потрепала девочку по щеке. – Молодец, хорошо смотришь… – она напрягла память, – Уклейка. В конце концов, для того ты там и стоишь, верно? Ну-ка, помоги надеть юбку. – Может, это был Свирепый Лев? Не уверена, слишком они далеко. Как ему, наверно, весело! Дающая Имена Женщинам уже надевала бусы. – Приятно думать, что они там не скучают. Я только надеюсь, что они не забыли о деле! Хорошо. Я поднимусь с тобой и посмотрю сама. Иди вперед. В деревне опять закричала роженица. Теперь уже недолго, подумала Пальма. Лишь бы… Уклейка уже стояла у бурлящего источника и, прикрыв ладонью глаза от солнца, вглядывалась в даль. Она ничуть не запыхалась. – Вон там, – показала она. – Видишь большое дерево, Пальма? С сухой веткой на макушке? Он как раз там, где этот сук торчит из листьев. – Нет, ничего не могу разглядеть, – ответила Пальма. – Но если они ушли так далеко, значит, скоро не вернутся. Можешь больше не сторожить. Только поднимись сюда на закате и посмотри, где они разведут костер на ночь. Уклейка робко взглянула на нее. – А если они… ну, если они узнают? – Не узнают. Пальма посмотрела на жилище Леопардов. Оно было открыто небесам, а значит, и смотрящему сверху, от источника. Ряды леопардовых черепов белели на солнце. Она улыбнулась, улыбка перешла в долгий заразительный смех. Уклейка не удержалась и тоже засмеялась. Смех сблизил их, сделал сестрами-погодками. Пальма первая остановилась. – Мы, конечно, ничего не станем устраивать, пока ребенок не родится. И даже потом. Только если у него будет имя. Уклейка посерьезнела. – Понимаю. Пальма улыбнулась и, наклонившись, коснулась ее губ легким поцелуем. У девочки перехватило дыхание; вспыхнув, она отпрянула от Пальмы. Пальма начала спускаться, грациозно покачивая станом и балансируя руками. Стены жилища Леопардов выросли перед ней, скрыв блестящие на солнце черепа. В этот раз, подумала Пальма, буду осмотрительней! Выпью самую капельку! Но в тот же миг, словно вызванный этой ее мыслью, перед глазами у нее возник, как живой, сосуд из половинки кокосовой скорлупы, полный темной влаги. Она даже почувствовала ее запах. Щеки у Пальмы порозовели, в горле перехватило, как только что у Уклейки. Это мой дар видения, подумала она, я не такая, как все. Это у меня от рождения; ни одна из Дающих Имена Женщинам не смогла бы проникнуть мне в душу и понять это, это… Старика Леопарда не было на прежнем месте. Дети спали. Пальма стояла на площадке, где они всегда играли, – изящная фигурка, излучающая доброту, – и по ее лицу блуждала прелестная улыбка. II Высоко в кроне огромного дерева, на конце голого сука чернело гнездо, сооруженное из прутьев, между которыми застряли клочья шерсти, обрывки шкурок. На краю гнезда трепетал на ветру пучок красных перьев. К нему-то и подбирался один из Леопардов. Одежды на нем было не больше, чем листьев на суку, – лишь узкая набедренная повязка из шкуры леопарда да такой же мешок, болтавшийся между ногами. Остальные Леопарды стояли под деревом, глядя вверх и смеясь. Всякий раз, как Лесной Пожар соскальзывал с сука, рискуя упасть и сломать себе шею, раздавался дружный хохот. Стоявшие внизу смеялись до изнеможения, хватаясь друг за дружку, утирая слезы и приседая. Но когда он снова пытался продвинуться вперед, они замолкали и следили за ним затаив дыхание. Они стояли в вольных позах; каждый держал в руке копье с обожженным над костром наконечником. Среди них были и совсем еще мальчики, но большинство, так, во всяком случае, казалось, – стройные юноши со светло-бронзовой кожей. По виду было почти невозможно определить их возраст. Пожилые выделялись лишь проблеском седины в волосах. Правда, они были лучше вооружены, щеголяли более богатой татуировкой и носили больше разных украшений, чем тот же Лесной Пожар, вцепившийся сейчас в свой сук, но на этом их различие кончалось; они, по существу, были так же наги, как он, – люди с угловатыми и гладкими, без морщин, но в шрамах лицами, черноглазые и черноволосые, с покрытыми пылью босыми ногами. Не было у них и бород – только жиденькая растительность на верхней губе и подбородке. Лесной Пожар находился уже прямо под гнездом. Обхватив сук ногами и рукой, прогнув спину, он другой рукой пытался дотянуться до красных перьев. Возбужденные Леопарды подались вперед и затаили дыхание. – А-ах!.. – одновременно вырвалось у всех. Лесной Пожар схватил красные перья и сунул их за пояс. Леопарды уже было раскрыли рты, но вместо их радостных воплей раздался громкий клекот и с неба на смельчака обрушились громадный клюв и вихрь перьев и крыл. Миг – и на конце сука под гнездом все смешалось: коричневые руки и ноги и коричневые крылья. Вниз летели перья, капала кровь. Затем наступила тишина. Лесной Пожар с искаженным лицом с силой крутил обеими руками шею птице. Алая кровь змейками струилась по его телу. Издав громкий вопль, он отшвырнул мертвую птицу вниз, в листву. Леопарды откликнулись радостным смехом, хлопая себя по ляжкам, и гурьбой бросились к подножию дерева. С победным криком Лесной Пожар соскользнул с дерева, цепляясь за ветки. Сломанные сучки, листья и куски лишайника тучей сыпались впереди него. Он повисел, раскачиваясь на последней ветке, потом разжал руки и, пролетев по воздуху последние десять футов, был подхвачен товарищами. Молодые и взрослые, сияя, окружили его. Юноши принялись обнимать и целовать, не обращая внимания на то, что пачкаются его кровью. Звучали смех и возбужденные голоса. Лесной Пожар вырвался из объятий и кричал громче всех: – Алое перо Свирепому Льву! – Мне? Ах, друг! – Алое перо Бешеному Носорогу! – Ты лучший из нас! – Алое перо Разящему Орлу! – Как я тебя люблю! Лесной Пожар вздрагивал от не прошедших еще напряжения и возбуждения. Леопарды одобрительно хлопали его по плечу, спине, целовали. Вдруг Лесной Пожар замолчал, ощупал пояс и уставился на свои пустые руки. Челюсть у него отвисла. Он взглянул туда, где на голой земле под деревом лежали его оружие и украшения. Скрипнул зубами. Схватил копье и с силой вонзил в ствол дерева. – Лесному Пожару не осталось алого пера! И разразился слезами. Юноши окружили его, стараясь успокоить песнями и ласковыми словами. Лесной Пожар шмыгал носом и глотал слезы. Свирепый Лев обнял его за шею, поцеловал и сунул в руку алое перо. – Вот, Лесной Пожар, тебе алое перо! – Нет, нет! Не хочу! – Вот тебе еще перо… – И еще… – Я хотел, чтобы у вас были перья. Когда я увидел их, то сказал себе: вот перья для Свирепого Льва, и Бешеного Носорога, и Разящего Орла… – У Лесного Пожара бусы из алых ягод… – У Лесного Пожара ножные браслеты из алых ягод… – Лесному Пожару – алые перья! – Нет, нет. Не в этот раз. Вы правда хотите?… – Наклони-ка голову… – Вы уверены, что так надо? Не потому отдаете, что я сдуру расплакался? – Воткнем их спереди, вот так! Лесной Пожар задрожал и засмеялся сквозь непросохшие слезы. Поднял с земли и надел на шею бусы из красных ягод, на лодыжки – такие же браслеты. Разящий Орел снял с плеча трехструнный инструмент и запел, подыгрывая себе: Лесной Пожар спалил дерево от корней до вершины! Лесной Пожар вырвал красные перья у солнца! Лесной Пожар высоко подпрыгнул на месте. Потом побежал по широкому кругу голой земли под деревом, подскакивая и размахивая руками, будто крыльями, кренясь на бегу, как нападающая птица. – Смотрите на меня! Я умею летать! – И я умею летать! – И я! Он остановился, подскакивая на месте и продолжая размахивать руками. – Смотрите на меня! Я – прекрасная птица! – Он – прекрасная птица! – Я – прекрасная птица! Смотрите на меня! Слушайте меня! Любите меня! Я – прекрасная птица! Он пригнулся, подражая орлу, падающему на добычу, и подлетел к Старейшему. – Я – Прекрасная Птица? Старейший обвел всех взглядом; лицо его было строго. Поднял копье. Все торжественно повторили его движение. Воцарилась тишина. Старейший опустил голову. Лесной Пожар стал на колени. Старейший медленно положил копье ему на плечо и возгласил: – Прекрасная Птица! Прекрасная Птица с сияющим лицом встал с колен, плача и смеясь от счастья. Разящий Орел обнял его за плечи и поцеловал. В наступившей тишине послышалось отдаленное гуканье и повизгивание. Леопарды как один повернули головы на звуки и стали пристально вглядываться в высокую траву равнины, гуканье приближалось, трава зашевелилась – это стая шимпанзе возвращалась под тенистый полог дерева. Молодые обезьяны завидели людей и пронзительно завизжали. Самки с детенышами бросились назад и скрылись в траве. Молодые шимпанзе принялись подпрыгивать, угрожающе оскалив клыки. Леопарды стали в боевую позу. Вожак стаи поднялся на задние лапы, по плечи высунувшись из травы, показал клыки и злобно заворчал. Леопарды захохотали и замахали копьями. Вожак начал подскакивать, рыча и колотя лапами по земле. Молодые Леопарды со смехом передразнивали его. Но старшие стояли спокойно, положив копья на сгиб руки и снисходительно улыбаясь выходкам молодежи. Вожак перестал прыгать и медленно и неуклюже заковылял на задних лапах прочь сквозь высокую траву. Только зайдя в нее по плечи, он опустился на четвереньки и вразвалку удалился за стаей. Когда шимпанзе скрылись из виду и напряжение спало, вновь раздались пение и смех. Старейший взглянул на свою короткую тень, едва выступавшую за пальцы ног. Потянулся и скривил челюсть в чудовищном зевке. Остальные как по команде тоже принялись зевать и побрели к подножию дерева. Каждый говорил что-то, мало слушая других. Это были речи, в которые Пальма или Уклейка не подумали бы вникать. Они бы поняли, будучи женщинами, что смысла в их словах нет ни капли. Это было не более чем выражение эмоционального состояния, так что каждый из Леопардов говорил или пел ни для кого – для собственного удовольствия. Движения тела, песня, вылетавшая из гортани, были неким сообщением, одновременно общим и неопределенным, как и мысли, его родившие. В нем были и насмешка над шимпанзе, и радостное предвкушение полуденного сна и любви – любви, столь же бессознательной, как сон. Один снял с плеча свой инструмент – лук, на котором были натянуты три тетивы, другой – легкий барабан. Все как попало побросали оружие на землю возле отходящих от дерева высоких корней и уютно устроились, старые и молодые, на естественном ложе, так что, казалось, дерево у подножия оделось кружевом из смуглых и гибких тел. Узорчатая тень скользила по ним. Пение постепенно стихло, сменившись нежным бормотанием и тихим воркованием, с которым они принялись обниматься и ласкать друг друга. Долго они тешились любовью, но вот жара и усталость сморили их, и они погрузились в сон. Но спали не все. Один юноша не стал искать себе место в тесной массе тел. Но он и не избегал товарищей, не перешел на другую сторону дерева, где было свободно. Вместо этого он сел у самых ног отдыхающих и, уткнув подбородок в колени, время от времени молча поглядывал по сторонам и осторожно трогал лодыжку, на которой красовалась огромная шишка, а под ней, на ступне, темный продолговатый синяк. Юноша то поглаживал опухшую ногу, то растирал ее, перебегая взглядом по лицам охотников, которые или занимались любовью, или засыпали, открыв рты и похрапывая. Разок юноша ткнулся свалявшейся бородкой и усами в колени и прикрыл глаза; но вскоре разлепил веки и опять украдкой взглянул на товарищей. Прекрасная Птица лежал, прижавшись к мальчику, чья голова покоилась на его согнутой руке. Он приоткрыл сонные глаза, увидел сидящего и усмехнулся. Так же сонно показал ему язык, набрал воздуху и тихонько запел: – Нападающий Слон хлопнулся носом перед антилопой! Сонное общество задвигалось, послышалось фырканье, смешки, впрочем, ленивые, как над порядком надоевшей шуткой. Мальчик, лежавший с Прекрасной Птицей, усмехнулся, глядя на юношу с распухшей ногой, и тесней прижался к своему другу. Прекрасная Птица, не раскрывая глаз и по-прежнему кривясь в усмешке, снова высунул язык. Нападающий Слон ничего не ответил насмешнику, отвернулся и убрал руку с лодыжки. Он сидел, уставясь в землю, на разбросанные инструменты. Его хмурый взгляд перебегал с барабана на лук с тремя тетивами, на лежавшую у ног флейту из белой кости. Протянув руку, он поднял флейту и поднес к губам. Приготовился заиграть, но взглянул искоса на Старейшего и медленно положил флейту на землю. Позади кто-то шепотом произнес: – Нападающий Слон хлопнулся носом перед антилопой… Нападающий Слон заговорил, повторяя не первый раз: – Камень там был… за веткой не видно, а еще корень торчал. Понятно? Он вскочил на ноги и тут же чуть не упал, ступив на больную ногу. Стиснув зубы от боли, хромая, он принялся расхаживать возле отдыхавших. Мальчик, лежавший на груди Старейшего, радостно взвизгнул: – Шимпанзе! Старейший дернулся и крепко хлопнул его по заду, так что мальчишка завопил тонким голосом. Но тут со всех сторон послышалось фырканье и тихое хихиканье – молодежь тряслась от сдерживаемого смеха. С другого края раздался звучный шлепок и ответный вопль; постепенно все угомонились, лишь изредка кто-нибудь прыскал украдкой да однажды кто-то открыто захохотал. Шимпанзе застыл как вкопанный, получив новую кличку. Кровь бросилась ему в лицо, потом смуглые щеки побледнели, вновь потемнели. Колени его подогнулись, и он, ощупывая землю руками, не глядя, медленно опустился на корточки. Рот его был открыт, глаза выпучены, ноздри раздувались, лицо побагровело. Солнце катилось по небу, и с одной стороны тень от кроны уже подбиралась к стволу. Шимпанзе по-прежнему сидел скрючившись. Лицо его приняло нормальный цвет, но он больше не опирался щекой о колени, а уныло смотрел на равнину. Со всех сторон ее окружали горы. На их бледно-голубых вершинах там и тут белел снег. Ниже голубой цвет сменялся темно-синим, затем синим с примесью коричневого. Еще ниже, у самого подножия, шла зеленая полоса лесов. Но Шимпанзе не замечал этого чередования красок. Только когда в поле его зрения попала черная грозовая туча, наползавшая слева на склоны, он словно очнулся и нашарил рукой флейту. Но мгновение спустя оставил ее и продолжал без всякого выражения смотреть на грозу. Издалека туча походила на змею, ползущую по склонам гор. И где она проползала, там сверкали вспышки, а за грозовой тучей волочился искрящийся хвост. Юноша смотрел на смутную полосу ливня под тучей, и его глаза наполнялись слезами, отчего равнина и горы расплывались, теряя очертания. Солнце заглянуло под крону дерева. Шаловливый ветерок затеял игры в листве, и могучее дерево очнулось, зашевелилось, зашумело и вновь затихло. Леопарды тоже начали просыпаться. Они зевали, потягивались, облизывали пересохшие губы, вставали, собирали разбросанные вещи. Старейший надел на шею бусы из птичьих скорлупок. Шимпанзе сунул флейту за пояс. Разящий Орел провел пальцами по веревкам бол [2] , осмотрел камни, привязанные к их концам, будто за то время, пока он спал, в них произошла перемена. Никто больше не улыбался и не смеялся. 2 Бола – предок используемого поныне (аргентинскими гаучо, например) метательного снаряда, состоящего из длинного шнура с тяжелыми шарами на концах. – Примеч. пер. Старейший был полностью готов. Он хмуро поглядывал на остальных, поджидая, когда охотники наденут поясные и наплечные мешки, подтянут набедренные повязки. Когда сборы наконец были закончены и все ждали только сигнала к выступлению, он еще постоял несколько мгновений, прислушиваясь к звукам, доносившимся с равнины, потом приложил палец к губам и махнул копьем. Леопарды – мальчики, юноши и взрослые – беззвучно заскользили в высокой траве. По всей равнине паслись стада диких животных; одним трава была по колено, другим – по шею. Плоское однообразие саванны, травяными волнами накатывавшейся на леса у подножия невысоких гор, кое-где нарушалось колючим кустарником, высокими термитниками или гигантскими деревьями, подобными тому, под которым Леопарды недавно отдыхали. Охотники углубились в равнину, шагая гуськом по узкой звериной тропе. Они шли неспешным ровным шагом, чтобы не спугнуть животных. Возглавлял отряд Светляк, который, низко пригнувшись, зорко глядел по сторонам и прислушивался. Наконец, когда пасущиеся стада оказались у них с трех сторон, охотники остановились. Даже Шимпанзе, хотя и отстал немного, замер на месте. Старейший оглядывался вокруг, примечая, где какие животные пасутся и какие из них тучные, какие тощие, старые или молодые, здоровые, больные, самки и самцы. Буйволы, зебры, антилопы, газели, носороги, он видел их всех – как они лежат, скрытые в траве между невидимыми оврагами с крутыми глинистыми откосами и мутной водой на дне. Он видел, знал, какое животное можно настичь у края обрыва или загнать в овраг. И когда он повернул голову налево, все сделали то же самое, увидели подножие близкого холма и вспомнили о сухом овраге, располагавшемся между ними и холмом. Нужно было обладать большим мастерством, чтобы провести отряд среди стад и вывести именно в ту точку, где можно было бы отрезать от остальных одно животное. Они двигались крадучись, когда двигался Старейший, безотчетно, но тем не менее верно выбирая такой путь, чтобы не спугнуть какое-нибудь из стад. Три стада – хотя и перемешавшиеся – находились между ними и оврагом: стадо буйволов, стадо зебр и стадо газелей. Чем ближе подходили к ним Леопарды, тем точней нужно было определять направление движения. Вожаки, охранявшие стада, подняли головы и внимательно осматривались. Искусство охотника заключалось в умении подойти к животным таким образом, чтобы вожаки, обнаружив их, не поняли, какому стаду угрожает опасность, – насторожились, но не испугались. Настороженность была пока не более чем первым пробуждением постоянно живущего в животных ужаса. Поэтому они, продолжая щипать траву, медленно передвигались в более спокойное место, где опасность была наименьшей. Зубры повернули направо, буйволы – налево. Газели предпочли пройти немного вперед, ближе к обрыву. Охотники остановились. Перед ними было множество животных – животных, которых будет не удержать, как воду в горсти, от которой остается лишь капля на ладони. Ибо между охотниками и ними было по меньшей мере десять шагов; и если последнее животное не взовьется в воздух, пытаясь перескочить овраг, оно сможет прорваться сквозь цепочку охотников. И охотники держали наготове копья, а левой рукой сжимали висевшие на поясе болы. Это будет отчаянный момент, когда отставшее животное повинуется одному только ужасу. Если оно выберет полет в гигантском прыжке сквозь цепочку людей или над ними, это будет миг визга и воплей, миг бол и свистящих копий с наконечниками, обожженными в огне, тяжелых, как камень, и жужжащих камней, планетарно вращающихся на конце длинной веревки. Тут можно лишиться глаза или зуба. Может кончиться сломанной рукой или ногой, а то и пробитым черепом. А потом, при должном искусстве и некотором везении, останется бьющееся в траве существо и приближающиеся к нему люди. Леопарды остановились и, пока стада разбредались в стороны, приготовили оружие. Движения животных были все еще медленны, как если бы они обладали неким неопределенным чувством опасности и знали: мало что угрожает всем им, а смерть и вовсе ждет лишь одного. Охотники вновь крадучись пошли вперед, и животные прибавили шаг, но не из страха, а из предосторожности. Охотники двигались в траве, как движется корабль среди паковых льдов, когда белые поля отступают перед ним, не взламываемые сталью корпуса, но расходясь от легкого толчка или даже бегущей перед носом волны. Охотники ускорили шаг. Теперь двигались только их ноги, скрытые в траве, словно следящий взгляд можно было обмануть впечатлением, что люди не подходят ближе. Внезапно охотники рванулись вперед и побежали, достигнув той самой точки, с которой можно было застичь большинство животных врасплох или по крайней мере заставить их растеряться перед лицом открытой опасности. Животные замычали, зафыркали и ринулись прочь; равнина задрожала под копытами, и над сухой травой поднялись облака пыли. Все быстрей бежали охотники, все быстрей мчались стада, все громче гремели копыта и пронзительней звучали вопли: – У-лю-лю-лю-лю! Отрезанными оказались пугливые газели – безобидные, бестолковые, беспомощные, которым, спасая жизнь, не на что положиться, кроме как на свои точеные ножки; газели бессловесные и нежные, мечущиеся в разные стороны, в прыжке взлетающие в воздух выше человеческого роста. Большинство их зигзагами унеслись прочь, делая огромные прыжки, касаясь земли только для того, чтобы вновь оттолкнуться. Болы описывали круги, копья застыли в поднятых руках. Последняя газель, растерявшаяся и не сумевшая прорваться, последняя из всего стада, осталась одна между глубоким оврагом, вопящими людьми и жужжащими камнями. Она кинулась к обрыву и повернула обратно. Копье просвистело над ней и исчезло в овраге. Когда за первым копьем последовало второе, она прыгнула вертикально, потом рванулась в сторону, туда, где человеческая фигура неуклюже и запоздало спешила занять свое место в шеренге. Человек поднял копье и тут же боком повалился в траву. Газель перемахнула через него и размашистыми скачками понеслась по равнине. Между полукругом охотников и обрывом не осталось ни одного животного. Разящий Орел подбежал к упавшему и принялся лупить его, приговаривая: – Ах ты, Шимпанзе! Прекрасная Птица заглянул в овраг. – Придется Прекрасной Птице лететь вниз за копьем. – И Свирепому Льву! – И Светляку! Охотники подступили к краю оврага. Все кричали и зло смотрели друг на друга. Старейший показал на отлогую каменистую осыпь, начинавшуюся от края оврага и чуть больше чем на длину копья не доходившую до дна. Один за другим они попрыгали вниз и скатились по осыпавшейся под ногами земле на дно, где среди комьев мокрой глины торчали копья. Шимпанзе медленно поднялся на ноги, опираясь на копье. От боли он прикусил губу, лицо его исказилось в мучительной гримасе. Он не последовал за всеми, а заковылял по краю оврага, ища более удобное место для спуска. Вдалеке замирал глухой топот копыт убегавших животных. Шимпанзе не нашел ничего, кроме тропинки, столь крутой и узкой, что некоторое время стоял, глядя вниз на охотников, прежде чем решиться на спуск. Мальчик, по имени Стрекоза, опустился на колени перед лужей и аккуратно пил из пригоршни. Прекрасная Птица смывал с себя кровь, а остальные стояли вокруг него и любовались длинными царапинами от клюва и когтей. Шимпанзе посмотрел вдоль обрыва, но овраг слева и справа круто изгибался, скрывая обзор. Тогда он вверил свою судьбу тропинке и полез вниз, одной рукой цепляясь за сухую глину откоса, а другой опираясь на копье. Но за два человеческих роста до дна тропинка обрывалась. Последнее животное, которое спускалось по тропе, прыгнуло здесь, оттолкнувшись задними лапами, и обрушило глиняный уступ. Даже не делая логических умозаключений, Шимпанзе понял, что это было за животное, вернее, зверь, и волосы у него стали дыбом. Широко раздувая ноздри, он внимательно вглядывался в дно оврага. Внизу на грязи виднелись отпечаток лапы и пятнышко крови там, где зверь положил свою добычу на землю, чтобы напиться. Шимпанзе сразу все понял. Где-то вверх по оврагу или дальше есть пещера или подходящее дерево. Добыча – верней всего, газель – висит, полусъеденная, между его ветвями. Убийца нежится на солнце, сытый, вылизывая лапы. Лицо у Шимпанзе посерело, потом побагровело. У него перехватило дыхание. Он раскрыл рот, чтобы крикнуть, но из горла вырвался лишь хрип. Он набрал воздуху и завопил: – Леопард! Охотники схватились за оружие и обернулись на вопль, застыв и внимательно глядя на Шимпанзе. Тот, одной рукой опираясь на осыпающийся склон, показал копьем на дно оврага. – Леопард! Стрекоза хихикнул, Разящий Орел неуверенно засмеялся. Охотники сбились в тесную кучу. Ноги их дрожали. Старейший двинулся к тому месту, куда указывало копье Шимпанзе. Присел на корточки, понюхал след, потом пятно крови. Тронул его, лизнул палец. Посмотрел на обрыв, шагнул вперед и стал внимательно разглядывать пятнышко, столь малое, что только он мог заметить его. Лицо Старейшего оставалось бесстрастным, но дышал он часто, как и Шимпанзе. Повернувшись, он быстро подбежал к охотникам, схватил одного из старших за руку и заглянул ему в лицо. Мгновение оба стояли неподвижно, не произнося ни слова, потом обнялись и засмеялись. Стрекоза стоял рядом, вцепившись обеими руками в копье. Рот у него был открыт, зубы клацали. Он стиснул челюсти, но это не помогло – стал дрожать всем телом. Старейший разжал объятия. Он снова был бесстрастен. Заглядывая охотникам в глаза, он без слов призывал каждого собраться с духом. Всех – сплотиться. Развернувшись, он молча зашагал по жидкой грязи вверх по оврагу, остальные двинулись за ним. Молодые охотники молчаливо шли по бокам Старейшего, мальчики и взрослые следовали позади. Они шагали, низко пригнувшись, держа копья наготове. Сейчас они так походили один на другого, что могли бы иметь одно лицо – лицо, выражавшее гордость, страх, радость. Шимпанзе, застрявший на откосе, закричал – боль заставила его найти нужные слова: – Подождите меня! Он глянул вниз, на дно оврага, оскалился и приготовился прыгать. Но едва согнул колени для прыжка, как почувствовал неуловимое изменение в воздухе, слабый звук, новый, неопределенный. Нарастающий, доносящийся из дальнего конца оврага, приближающийся, становящийся все громче шум не был похож на топот бегущего стада. Он посмотрел туда, где овраг делал поворот, и охотники остановились, глядя в ту же сторону, колеблясь между страхом и гордостью, не позволявшей обратиться в бегство перед неведомой опасностью. Не выдержав, они подались назад – горделивое и радостное выражение исчезло с их лиц, выдававших теперь только страх и неуверенность, – и бестолково засуетились, хватаясь друг за друга. Гул перерос в мощный рев. Безумное существо из крутящихся глыб глины, сучьев, мелких животных, катящихся камней, грязной воды и пены вырвалось из-за поворота, будто чудовищная лапа. Оно вздымалось и гремело, заглушая вопли людей. Оно подхватило охотников: стариков, взрослых, молодых, опрокинуло их, завертело, закрутило, вышибло из рук оружие, отняло силы. Оно било головы о камни, залепляло лица грязью, гнуло руки и ноги, как соломинки. Оно было бессмысленно, неодолимо, всесокрушающе. Но вот первый вал прошел, рев сменился громким плеском. Поверхность воды успокоилась, поток, подмывая осыпающиеся склоны и принимая в себя рушащиеся комья глины, мчался по оврагу, бурный посредине, темный, как сырая земля, испещренный клочьями желтой пены. Свирепого Льва течение несло вверх задом, и только то, как он колотил ногами по воде, говорило о его отчаянных попытках принять вертикальное положение. Старейший стоял, увязнув в глине, и отплевывался от грязной воды. Обвалившаяся глыба земли снова сшибла его с ног. Вода доходила до колен. Прекрасная Птица встал на ноги, шарахнулся от змеи, проплывавшей, извиваясь, мимо. Стрекоза сидел, икая и поскуливая. Старейший вновь появился, далеко отнесенный течением. По его лицу и теперь нельзя было прочесть, что он думает, но на сей раз потому, что грязь залепила его. Поток наконец замедлил бег, успокоился; там и сям кружились небольшие воронки, воды стало всего по щиколотку. Опять наступила тишина – слышался лишь плеск воды под ногами Леопардов, бродящих по дну оврага, да плюханье обваливающихся комьев земли. Шимпанзе сидел на корточках на откосе, недосягаемый для потока, и разинув рот смотрел на то, что творится внизу. Охотники собирались на дне оврага. Шимпанзе, глядя на них, зашелся смехом, хлопая себя по коленям так, что едва не падал. Слезы катились по его запрокинутому лицу. Он взвизгивал в изнеможении, а потом и вовсе вскрикивал, как женщина при потугах. Охотники хмуро глядели на него сквозь грязь, облепившую лица и волосы. – Мы не Леопарды, мы – Рыбы! Ха-ха-ха! Прекрасная Птица выдернул из прически перепачканное перо и разглядывал его. – Как Прекрасная Птица будет теперь летать? Слезы хлынули у него из глаз и полились, оставляя светло-коричневые полосы на щеках. Разящий Орел схватил пригоршню грязи и швырнул в Шимпанзе. Тут же все последовали его примеру. Комок с прилипшим к нему камнем угодил Шимпанзе в плечо. Он перестал смеяться, перебрался повыше и закричал во все горло: – Нападающий Слон, Который Упал Перед Антилопой, прыгнул бы, как леопард, да зацепился о корень, и ветка помешала… – Ты – Шимпанзе! Разящий Орел шарил у себя на поясе. Нащупал болу и начал вращать ее над головой – в-ж-ж, в-ж-ж. Свирепый Лев полез на откос, цепляясь за неровности почвы, но вскоре заскользил вниз вместе с поехавшей под ним глиной. Камни бол, пущенных в Шимпанзе, со свистом пролетали рядом и впивались в землю; он кожей чувствовал волны вспоротого ими воздуха. В негодовании он шустро вскарабкался по откосу, выбрался из оврага, поглядел из-под руки на лезущих позади преследователей и, разозленный, побежал прихрамывая прочь, остановившись лишь тогда, когда стал недосягаем для копий. Обернулся, посмотрел назад, но охотники уже вылезали из оврага, и он отбежал дальше, снова остановился и оглянулся. Охотники столпились наверху, крича и размахивая руками. Он увидел, как Светляк погрозил ему кулаком. Прекрасная Птица стоял, закрыв лицо ладонями, а Разящий Орел обнимал его за плечи. Шимпанзе развел руками и склонил голову к плечу, как бы пытаясь выразить на расстоянии то, чего нельзя было сказать словами. Свирепый Лев сделал вид, что бросает копье. – Убирайся! Бешеный Носорог сложил ладони рупором и прокричал: – Мы тебя больше не любим! Прекрасная Птица запрокинул голову и с надрывом завопил: – Прекрасная Птица хочет летать! Разящий Орел поцеловал его. Кто-то из охотников – Шимпанзе не мог разглядеть кто – выкрикнул, приставив ладони ко рту: – Убирайся к своим шимпанзе! Остальные завыли от восторга. Это было обидно. Шимпанзе зло пробурчал что-то, замахнулся копьем, потом швырнул его наземь. Товарищи поворачивались к нему спиной и уходили вдоль оврага, направляясь в глубь охотничьей территории. Он смотрел им вслед. Двинулся было за ними, но, словно почувствовав, что он тащится сзади, охотники повернули к нему смутно различимые лица, и чей-то голос прокричал, заставив его застыть на месте: – Сражайся с вожаком шимпанзе! Он опять услышал их смех, и даже на таком расстоянии ему было видно, как один из мальчиков подражает неуклюжей походке вставшего на задние лапы вожака обезьяньей стаи. Отряд постепенно удалялся, уже можно было различить только высокие прически охотников, а потом они и вовсе скрылись из виду. Все это время Шимпанзе стоял и, раскрыв рот, недоуменно моргая, глядел на равнину, где скрылись охотники. Их давно уже не было видно, когда он наконец пошевелился. Вонзил копье в землю и вырвал. Пробежал несколько шагов и пошатнулся. Медленно опустился на колени и не глядя дотронулся до лодыжки. Его взгляд был устремлен туда, где недавно были охотники. Обхватив голову руками, он так низко склонился к земле, что коснулся ее лбом. Из глаз его полились слезы. Из груди рвались вопли. Он раскачивался из стороны в сторону, сидя на примятой траве, а выплакавшись, вытянул ноги и лег, уткнувшись лицом в сухие сломанные стебли. Наконец наползшая тень и крики птиц разбудили его. Птицы возвращались на места ночевки, на лету сообщая друг другу о своих дневных делах. Для Шимпанзе смысл их щебета был прост и ясен. Он рывком поднялся на колени и уставился на багряное неистовство заката. Затем вскочил на ноги, закружился, словно почувствовал за спиной леопарда, сначала в одну, потом в другую сторону, и захромал на больную ногу. Несмотря на теплый вечер, его бил озноб. Он стиснул оскаленные зубы – а когда на миг разжал, они застучали еще сильнее. Побежал в ту сторону, куда ушли охотники, остановился, побежал опять, кружа на одном месте. Снова остановился и обхватил себя руками. Слезы струились по его щекам, но ни звука не вырывалось из груди. То, что он ощущал и для чего у него не было слов, было вокруг него и в нем самом – ни на что непохожее, не переживавшееся прежде, с чем ему еще не приходилось бороться. Он не был ни болен, ни стар – он был один. В стороне, противоположной закату, высунулось из-за гор белое плечо. Как живая, Она вставала вдалеке, за женской деревней. Шимпанзе знал, что Она беременна, но не испугался еще больше. Она ничем не угрожала, никуда не звала, но, безмятежная и погруженная в себя, давала людям возможность охотиться. Однако, оглядываясь в ее меняющемся свете, Шимпанзе чувствовал беспокойство, слыша, как с ее появлением встают и выходят из своих дневных укрытий звери. Им Она тоже давала возможность охотиться. Он неуклюже потрусил по густой траве. Словно влекомый неким инстинктом, он слепо устремился туда, где, как он знал, равнина постепенно повышалась – туда, сквозь млечный свет, где овраг расширялся, переходя в берега широкого озера, и где начинались первые скалы предгорья. Камни бол колотили его по бедру, рука сжимала копье, словно запястье друга. Высоко в небе свободно плыла Небесная Женщина. Вдали вознесся над равниной крик настигнутой зебры, и Шимпанзе споткнулся на бегу. Небесная Женщина лила на него свой равнодушный свет. Ноги у него подкосились, и он рухнул на колени в траву, хватая воздух широко открытым ртом. Пот градом лил с него. Некоторое время он ничего не слышал, кроме стука собственного сердца. Потом обессиленно распростерся на земле и прижался к ней щекой, поднимая дыханием султанчики пыли. Впереди высились горы, за которые в этот миг закатилось солнце, и последние отблески пурпура исчезли со склонов. Синий и зеленый растворились во тьме земли. Гиены и дикие собаки вышли на охоту. Он слышал их, видел. Повсюду искрами холодного огня вспыхивали глаза зверей. Он поднялся и продолжил путь. Теперь он не бежал, а передвигался короткими рывками, то и дело застывая на месте, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Впереди равнина спускалась к озеру, и, подойдя ближе, он услышал раздавшиеся вдруг плеск воды, фырканье, стук и гром копыт – то всполошились пришедшие на водопой животные, которых он вспугнул. Он весь задрожал и оскалился. И все же ему ничего не угрожало, хотя он и не знал об этом. Он сам представлял собой опасность, которая исходила от всего племени смуглых созданий, убивающих издалека; и для тех, кто обладал каким-то разумом, и для тех, кто не обладал им вовсе, одного его появления было достаточно для паники. Так что он безопасно проскользнул мимо озера в тень валунов, а вскоре – под тень высокого утеса. Утес был не слишком крутым, и он вскарабкался наверх, до расщелины, где возмущенные птицы встретили пришельца пронзительными криками и хлопаньем крыльев; или же, уступая превосходству противника, покидали гнезда и, тяжело взмахивая крыльями, улетали прочь в лунном свете. III Как бодрствовали в эту пору звери на равнине, так бодрствовали и в деревне. И не просто потому, что дети, выспавшись днем, теперь заигрались до заката, так бывало всегда. Истинной причиной было то, что и Пальма, и остальные женщины знали, какой округлой будет Небесная Женщина, когда появится. Они увидели ее позже, чем Леопарды, поскольку Горячие Источники были закрыты горой. Так что у женщин было некоторое время, чтобы побездельничать. Они прохаживались группками, но разговаривали мало. В сумерках раздавались взрывы смеха, непрестанно и не сдерживаясь кричала в шалаше роженица. Пальма опять стояла у верхней заводи, бурлящей и окутанной паром. Она смотрела на гору, темным силуэтом высившуюся в густеющей синеве вечернего неба. Внизу, у реки, женщины ходили парами, обняв друг дружку за плечи или талию, стояли, собравшись по нескольку человек, смеясь и громко хихикая. Пальме было не до них. Перед шалашом роженицы горел яркий огонь, но Пальма не обращала на него внимания. Она ждала на вершине возле кипящей воды, стиснув кулачки, и с тоской смотрела на темные очертания соседней горы. Вопли детей у реки стали еще громче и пронзительней. Они уже были в таком состоянии, что не понимали, насколько устали. Игры переросли в ссоры и драки. Пальма слышала, как женщины кинулись их успокаивать. Где-то хныкал младенец, отчаянно рыдал мальчик. Женский смех внезапно оборвался, послышались строгие окрики. Пальма уловила, как матери шикают на детей, собирают их на берегу и отводят к скалам – притихших, лишь иногда заходящихся истерическим плачем, вконец измученных. Вскоре жизнь в деревне замерла, и тишину нарушали лишь периодические вопли роженицы. В дюжине хижин, шалашей и под навесами матери говорили детям, что в эту ночь ночей нельзя выходить наружу до рассвета, потому что страшные сны бродят по деревне. Пальма не сводила томительного взгляда с горы, часто и тяжело дыша открытым ртом. В небе произошла перемена. Небесная синева посветлела там, где ожидалось, – прямо над темным силуэтом горы. Пальма не сводила напряженного взгляда с неба, пока не заслезились глаза, тогда она несколько раз переступила с пятки на носок, поморгала, и в глазах опять прояснилось. Половину равнины и окружающие горы залил млечный свет и побежал к реке и деревне. Женщины снова вышли из своих жилищ. Она видела, как свет заструился извивающимися блестками, перебираясь через реку, плавно и быстро, как девушки, тянущие сеть. Свет коснулся ближнего берега. Деревья вокруг женской деревни оделись узором из тускло отсвечивающих раковин и побегов цвета слоновой кости. Женщины внизу стояли молча, ожидая, когда тень от них протянется по земле. Пальма перевела взгляд с деревни на небо. Из-за горы показалась узкая белая полоска – изгиб белого плеча. Пальма воздела руки к небу и торжественно вскричала раз и другой. Белый свет омыл ее, на смуглой шее тускло вспыхнули бусы из раковин, белки глаз льдисто засверкали. Внизу смутно белели лица стоявших женщин. Небесная Женщина выплыла из-за горы. Пальма опустила руки. Луна купалась в бурлящей воде заводи, приплясывая, рассыпаясь, струясь и вновь рассыпаясь, как будто вода в источнике была прохладной, как в реке. Женщины смеялись и возбужденно переговаривались. Она слышала пронзительный, почти истерический смех, тихие вскрики, взвизгивания и снова смех. Они уверены, что теперь момент настал, подумала она про себя. И предвкушают… Туг она вспомнила о том, что ей предстоит. Явственней, чем свет, пляшущий на воде, увидела неизменную чашу из кокосовой скорлупы, полную темной жидкости. Ощутила тяжелый запах, и у нее перехватило дыхание. Чаша словно висела в воздухе – нигде, везде, близко; и позади чаши – тьма. Пальма закрыла глаза, сжала губы, стиснула руки. Ее била дрожь. Вновь закричала роженица. Когда Пальма открыла глаза, дрожь прекратилась и чаша с питьем пропала вместе со своим запахом. Она пристально взглянула на Небесную Женщину, и волна мрачной решимости, оставив мурашки на теле, обдала ее, как холодный ветер. Она облизнула губы и сказала себе, как всегда, когда чувствовала это дуновение: – Небесная Женщина – это просто Небесная Женщина. И ничего больше. Смотреть на нее по-другому – значит вести себя как девчонка… думать как мужчина… Она отвернулась и взглянула на жилище Леопардов. Лунный свет заставил мерцать леопардовые черепа. Она видела только ближний их ряд, но знала, где лежат другие, старые, пожелтевшие и развалившиеся, те, что в дальнем углу, от которых мало что осталось, кроме клыков и зубов. Неожиданно, словно обдавший ее ветер совершил что-то с ее глазами, она увидела жилище Леопардов таким, каким оно было, а не тем, каким представало взгляду, обычно искаженному презрением, или насмешкой, или подозрительностью. Когда-то на этом месте была обычная заводь, со временем высохшая. Она росла как полагается, увеличивалась в размерах, вода намывала слой за слоем желтую и белую взвесь твердых пород у краев; а затем, по какой-то земной необходимости – возможно, для ее охлаждения – вода вырвалась на волю – там, возле узкого входа, занавешенного леопардовой шкурой. Но этим дело не кончилось, ибо в дальнем конце круглой площадки начала образовываться другая, меньшего размера, однако процесс прекратился, когда вода ушла отсюда, предпочтя цепочку площадок в другом месте, повыше. Видение было ясным и четким, как если бы, проснувшись, она увидела прямо перед глазами реальные стебельки травы. Женщина вновь закричала. Пальма изобразила приятную улыбку и вприпрыжку побежала вниз – руки на отлете для равновесия, длинные волосы развеваются за спиной. Внизу ее встретили спешащие от деревни девушки. – Пальма! Пальма! Когда начнем? Она грациозно шагала между ними к деревне, улыбаясь то одной, то другой. – Когда дадим имя ребенку. Девушки болтали, перебивая друг дружку, но она не слушала их. Она свернула к роще, и взрослые женщины провожали ее взглядом. Скрывшись среди деревьев, она вскоре оказалась перед пологом из шкур, сплошь украшенным раковинами, один вид которого заставил бы мужчину уползти в ужасе. Она подняла угол полога и вошла внутрь. Здесь было темно из-за близко подступавших деревьев, но с открытой стороны было достаточно света от луны, отражавшейся в реке. Две женщины, чьи силуэты чернели у самой воды, хлопотали у смутно видневшегося сооружения. В воздухе висел смрадный запах. Сооружение представляло собой треногу из толстых сучьев с закрепленной на ней провисшей шкурой. Женщины помешивали содержимое шкуры и тихо напевали. Увидев Пальму, они расступились. Пальма подошла ближе, наклонилась над шкурой и потянула носом. От тяжелого духа у нее перехватило в горле, и она вновь задрожала. Варщицы протянули ей палку. – Уже готово. Охрипшим голосом Пальма пробормотала в клубы зловонного пара: – Подождем еще. Пчелы вопросительно посмотрели на нее: – И долго? – Пока имя не будет произнесено. Женщины переглянулись, но ни словом не выдали разочарования. Не пытаюсь ли я увильнуть, мысленно спросила себя Пальма, не ищу ли отговорки? И хочу ли… хотела бы… иного, чем… эта моя обязанность! Нет, это мой долг! Она помешала жидкость палкой, отвела к краю пузырьки и жир и с тоской посмотрела на темное варево, столь похожее на тьму вокруг чаши. Одна из Пчел икнула и сдавленно хихикнула. Пальма взглянула на нее. – Попробуй, Пальма. Ты должна попробовать! Варщица наклонилась, зачерпнула половинкой кокосовой скорлупы зловонную жидкость и протянула Пальме. – Пробуй! В конце концов, подумала Пальма, от этого не уйти. Это моя обязанность. Ничего нет проще. Даже если с именем ничего не получится, все равно я должна попытаться, чтобы убедиться… Она поднесла чашу к губам и изящно отпила глоточек. Тут же обязанность стала для нее очевидной, явной, вовсе не жестокой, а даже приятной. – Замечательно. Женщины засмеялись вместе с ней. У обеих в руках было по такой же чаше из кокосовой скорлупы. – Правда замечательно! Запрокинув голову, она осушила чашу. По телу разлилось тепло и появилось ощущение тихого счастья. От шалаша донесся душераздирающий крик, и она внезапно поняла, что, хотя Небесная Женщина – всего лишь Небесная Женщина, это не имеет никакого значения, и имя будет названо, да, будет названо, а потом начнется и полночное празднество. Не успел стихнуть крик, как она направилась к пологу, зная, что ребенок появился на свет и что все прошло благополучно. Скорым шагом она вышла из рощи, и опять женщины провожали ее глазами, на сей раз молча. Она быстро подошла к шалашу, просунула голову внутрь, потом вошла. Женщина лежала, отдыхая, ее влажное от пота лицо было мертвенно-бледно, лишь отблеск пламени в очаге оживлял его. Одна помощница сидела сбоку и вытирала ей мокрый лоб, вторая склонилась над младенцем, завязывая перекушенную пуповину. Услышав, как вошла Дающая Имена, она повернулась и протянула ей ребенка. Пальма приняла младенца – девочку, подняла, держа за ножки, на вытянутой руке и внимательно оглядела. Потом опустилась на земляной пол и положила младенца себе на колени. Девочка извивалась всем тельцем и пищала, как котенок. Одна из женщин протянула щепку. Пальма сунула ее в огонь, подожгла и стала водить перед черными, смотрящими в разные стороны глазками, пока не увидела, что младенец пытается следить за огоньком. Она бросила щепку в очаг и принялась баюкать ребенка. Груди ее затрепетали, болезненно затвердели соски. Смеясь, Пальма лицом коснулась покрытой пушком головки. Детская ручонка ухватила ее за мизинец и крепко сжала. Она снова засмеялась, глядя в лицо молодой матери: – У нее есть имя! Слышишь, Анемона? У твоей дочери есть имя. Ее зовут Маленькая Пальма! Она наклонилась и вложила дитя в руки матери, протянувшиеся навстречу. Анемона слабо улыбнулась. Дающая Имена Женщинам встала, поднырнула под свисающие шкуры полога. Снаружи толпились женщины, молча ожидая, что она скажет. – Маленькая Пальма! – выкрикнула она, понимая, почему так назвала девочку. – Ее зовут Маленькая Пальма! Всеми овладело веселье; раздался радостный смех, зазвучали песни. Одни женщины поспешили к реке, другие отправились к заводям, третьи столпились в шалаше вокруг матери и младенца. Пальма, тяжело дыша, быстро шагала, окруженная женщинами, обратно в рощу, где над треногой с варевом поднимался пар, за которым сгущалась блаженная тьма. Грудь у нее болела, на лице сияла улыбка. Шла и говорила: – Я еще не так стара и могу снова родить ребенка. IV На залитых лунным светом охотничьих просторах кипела жизнь. Но мало что влекло зверей на лесистые предгорья, и уж вовсе ничего – к голым скалам. Жизнь шла своим чередом и на вершинах деревьев, где шумели птицы и обезьяны. Но скалы казались совершенно необитаемыми, ибо птицы или сидели по своим орлиным гнездам, или еще засветло улетели на равнину, чтобы присоединиться к сообществам себе подобных на озерах. Шимпанзе вертел головой, оглядываясь, но лишь в одном месте обнаружил признаки жизни – мерцавшие иногда искорки глаз. Он сидел скорчившись на уступе, где только птицы могли достать его; но у тех не было такого желания. Копье стояло справа от него, прислоненное к скале, костяная флейта валялась рядом с копьем, куда он бросил ее, словно она значила для него не больше, чем какая-нибудь палка. Время от времени он потирал лодыжку и озирался вокруг. Он все еще не осознавал того, с чем столкнулся и что ему предстояло преодолеть. Он не чувствовал ничего, кроме гнева к глубокой печали. Инстинкт подсказал ему, что лучшее средство от этого – поесть. Поэтому, примостившись на выступе, он первым делом принялся грызть сушеную рыбу, которой его снабдили женщины, хотя это была не настоящая еда, а всего лишь припас на крайний случай. Воспользоваться им значило признать, что человек, так или иначе, оплошал как мужчина. Сознание этого усугубляло чувство унижения, которое мучило его. Лучше не стало, и он отказался от попытки отвлечься едой от горя, отчего вновь ощутил свою заброшенность. Он тосковал по товарищам, и одновременно в нем вскипало возмущение. Он завопил во все горло: – Рыбы! Девчонки поймают вас в свои сети! Поскольку злость терзала куда меньше, чем чувство унижения, он думал об охотниках с насмешкой, посылал презрительную улыбку в сторону равнины. Они, мысленно видел он, зная обычай охотников, вырастили сейчас огненный цветок и расположились вокруг него, тесно, словно бусы. Он вдруг увидел их так отчетливо, что тоска вновь стиснула ему сердце. Он застонал и стал корчиться, как от физической боли. Тем не менее ни о чем другом он думать не мог; и мысли его, однажды выйдя на эту тропу, уже не могли свернуть в сторону. Он видел костер, куски жареного мяса, слышал смех и пение. Видел Свирепого Льва, играющего на маленьком барабане, Разящего Орла, тренькающего на трехструнном луке. Он видел там себя, со счастливым лицом наигрывающего на костяной флейте. К тому же одновременное присутствие его там и тут – там ублаготворенного, здесь изнывающего – возродило нестерпимую муку, так что Шимпанзе взвыл во весь голос, и орел, сидевший в гнезде неподалеку, заклекотал и забил крылом. Он видел, как охотники поют, слышал их голоса: На охоту пойдем мы, пойдем на охоту! Шимпанзе, Который Здесь, повернул голову налево и стал пристально вглядываться в далекую равнину, обводя глазами лес и склоны предгорий, ища огонек костра или струйку дыма. Он схватил флейту, поднес к губам, но снова отбросил. Весь мир, озаряемый Небесной Женщиной, плавал во влаге его глаз. Он слышал, как Старейший поет своим глубоким, счастливым голосом, а Шимпанзе подыгрывает ему. Слышал, как все, прихлопывая в ладоши, громко поют о торжестве Небесной Женщины: Ты не заносчивая, ты не злая, Ты не валяешься на спине, охая, О Небесная Женщина, с белым задом и большим животом, Не мешай нам охотиться! А немного погодя снова пели: На охоту пойдем мы! Пойдем на охоту! Ра! Ра! Ра! Вот они кончили петь и укладываются, чтобы предаться сну и любви. Стрекоза, еще совсем недавно мальчик… Спелое Яблоко… Прекрасная Птица и Нападающий Слон, Который Хлопнулся Носом Перед Антилопой… спокойная властность Старейшего… двое других старших, которые всегда неразлучны… Шимпанзе, Который Здесь, застонал, и слезы вновь потекли по его лицу. Шимпанзе, Который Там, протянул руку к Стрекозе, улыбнувшемуся в ответ; но Свирепый Лев ухватил хорошенького мальчишку за лодыжку и потянул к себе. Прекрасная Птица неуклюже поднялся, проковылял, изображая вожака обезьян, и Старейший засмеялся. Шимпанзе стукнул кулаком по коленям. И тут в голове его словно грянул гром, и взвыл ветер, и сверкнула молния. Он выкрикнул свою боль в песне: Я – Леопард, Убивающий Водяной Лапой! Он был Леопард Леопардов, громадный и гибкий. Он был сотворен из огня и лунного света. Он бесшумно скользил по лесу – хвост колотит по бокам, клыки оскалены, глаза как молнии. Он прыгнул на них из тьмы, и они завопили от страха. Они упали на колени, прося пощады, но увидели, что пощады им не будет, и бросились бежать. Стрекоза остался стоять на коленях, в жалкой позе, парализованный ужасом. Он вновь стал мальчиком, нежным, хрупким, пугливым. Леопард Леопардов взял его зубами, и он заверещал от страха. Леопард оставил охотников, прячущихся за деревьями, и унес мальчика в темноту… Нападающий Слон был самым могучим слоном всех времен. Его племя распространилось по всей равнине. Его признавали. Он был вожаком. Среди самцов он был как мужчина среди зеленых юношей, как Старейший – среди женщин. Его голова возвышалась над стадом. Слонихи укрывались в тени его ушей, бивнями он выворачивал с корнем огромные деревья. Когда он трубил, ему отвечали горы и все кругом замолкало. Его ступни наводили ужас на всех имеющих клыки и когти. Даже Леопард Леопардов, Леопард С Водяной Лапой, незаметно убегал, заслышав топот этих ног по твердой земле. Нападающий Слон шел вперед, чтобы очистить мир. Он вышел на опушку. Сломал мешавшие ветки, и в глазах у него вспыхнул огонь. Перед ним были охотники, людишки, и они совершили убийство – Нападающий Слон увидел отрезанную ногу своей слонихи возле их костра. Он затрубил, и горы ответили ему. Он вырывал целые деревья, крушил скалы на своем пути. Старейший прыгнул в дупло, вопя от ужаса, но Нападающий Слон сломал дерево и зашвырнул его вместе с прячущимся в нем Старейшим за горы. Он опустился коленями на Прекрасную Птицу и Свирепого Льва! Стрекоза лежал, уткнув лицо в Землю, дрожа и обливаясь слезами. Нападающий Слон оставил его напоследок. Твердым, как дуб, коленом он придавил Светляка и Бешеного Носорога – придавил последнего из охотников – человека с распухшей лодыжкой и костяной флейтой в руке! Изо рта человека хлынула кровь… Шимпанзе, Который Здесь, вскочил на ноги и завопил, словно его огрели охапкой колючих веток. И свалился со скалы, полетел вниз, обдираясь о камни. Он уцепился за выступ и почувствовал, как лопается кожа на ладонях. Нога нащупала узкий карниз; он встал на него, прижавшись щекой к скале. Вокруг с криками носились птицы. Наконец они улетели одна за другой, и он остался наедине с тишиной, созданной из камня и света. Он зализал ободранные пальцы и осмотрел колени, на которых запеклась кровь. Внизу под скалой валялись в кустах копье и флейта, нечаянно сброшенные им, когда он непроизвольно вскочил и сорвался с уступа. Он слез вниз, сунул флейту за пояс, взял копье в левую руку. Постоял, оглядывая лес и равнину. Небесная Женщина была на самой макушке дерева. Он вдруг отчетливо понял, что охотники где-то там, далеко, и им нет до него никакого дела. Понял, что он – один и никому не нужен. Шимпанзе, Который Здесь. Отчаяние вспухло где-то в животе, словно он забеременел им, завладело всем его существом. Громкий вой, обращенный к горам и Небесной Женщине, лесам и равнине, исторгся из его груди, словно он был не Леопард, а собака. Он не думал о том, что это опасно; слезы катились по его лицу. Он выл и выл, и скала отвечала ему насмешливым эхом. Бил себя кулаком по голове и не чувствовал боли. Даже птицы в конце концов прониклись состраданием к нему и больше не отвечали недовольным клекотом и не хлопали крыльями. Только ворочались в гнездах, заслышав собачий вой и ответный вой скалы. Наконец он иссяк. Он уже не выл, а тихонько скулил, и поскуливание ложилось на его горе, нисколько не облегчая боль. А потом словно что-то произошло – чувства его прояснились, открыв некое знание, указав нечто определенное. Он, ковыляя, побежал под утесами, по-щенячьи поскуливая на бегу: – Ма-ма! V Небесная Женщина наполовину спустилась с дерева, но еще сияла так ярко, что на всем небосводе ей не было соперниц, кроме льдистой искры света над горами, за которые закатилось солнце. Шимпанзе уже не мчался, а бежал трусцой и время от времени поскуливал. Замедлить бег его заставили воспоминания – ему вспомнилось, как в те дни, когда живот у Небесной Женщины становился совсем круглым, дети прятались в хижинах и не выходили до утра, а девушки и матери занимались чем-то таинственным. И еще он вспомнил, что у него не было матери, что она умерла – конечно, вследствие несчастного случая, как это часто бывало с пугающими, загадочными натурами. Тогда он не слишком страдал, да и потом тоже; но теперь он чувствовал, как ее не хватает, даже не понимая, чем она могла бы унять его боль. Не было у него и близкой женщины, что было необычно, но все же случалось. Одинокие охотники считали, что им крупно повезло, раз у них нет женщины, если вообще задумывались об этом. И все-таки – растерявшийся, попавший в отчаянное положение, – он бежал к женщинам; и когда боль стала привычной, как старая рана, в нем проснулась осторожность, как у человека, приближающегося к логову зверя. Его тень следовала за ним, нога не беспокоила. Что тоже было довольно странно, но тому было объяснение. Он бежал вдоль подножия скалы. Крутая стена поднималась справа от него, и склон под правой ногой был выше, отчего ступать на больную ногу было легче. Это обстоятельство тоже помогало ему продолжать бег и, казалось, неким непонятным образом заставляло стремиться туда, где, как он уже начинал догадываться, его вряд ли жаждали видеть. Но вот показалось облако пара над Горячими Источниками. Он замедлил шаг и пригнулся, отчего снова захромал. Копье он держал наперевес, словно в любой момент могла возникнуть необходимость воспользоваться им. Он двигался к реке и открытому месту, где всегда играли дети. Кругом царили тишина и покой. Он подходил все ближе, пока наконец не услышал плеск воды. В одном из шалашей захныкал ребенок, где-то зашелся кашлем старик. Он стоял скрючившись на земле, выбеленной луной, ощущая нервную дрожь в теле. Он облизнул губы и медленно осмотрелся, увидел деревья, окружавшие женскую деревню, и отступил назад на шаг или два в безопасность равнины и остановился. Внезапно, совершенно непонятно почему, вспомнил Дающую Имена Женщинам, и волосы у него на голове зашевелились. В облаке испарений, поднимавшемся над Горячими Источниками, произошла перемена. Оно не менялось, когда он смотрел на него; но там уже произошло что-то новое, чего не было во все то время, пока он бежал по открытому месту, и чего не замечал прежде. Небесная Женщина лила свой свет на облако, пронизывая его насквозь, как лила на все вокруг. Но, кроме того, облако было подсвечено снизу, словно под ним горел костер, невероятным образом полыхающий на воде. Словно собственный маленький закат озарял облако бледно-розовым светом – таким бледным, что глаз не мог задержаться на нем, но улавливал на миг, а потом должно было пройти какое-то время, прежде чем отсвет, казалось, появлялся вновь. И тут – не только его взгляд, но и слух устремлялся туда, к заводям, – он услышал слабый звук, тонкий и непонятный. Он не поверил своим ушам, потому что это было невозможно, как и костер на воде. Он отвел ногу назад и поднял копье на уровень плеча. Двинулся вперед, крадучись, как на охоте. Потом сглотнул слюну и рванулся наверх, к первой заводи, в которой колыхалась Небесная Женщина. Он бесшумно поднимался по склону: и в каждой заводи плясала белая Небесная Женщина. Он пошел быстрей, от заводи к заводи, пока не достиг открытого места перед жилищем Леопардов, и розовый отблеск огня разлился над ним, дрожащие блики заскользили по его лицу. Леопардовая шкура, которой занавешен был вход, валялась на камнях у его ног. Так и есть – невероятный звук, который он услышал, был женский смех. Он прыгнул внутрь, и волосы у него стали дыбом, как если бы он столкнулся лицом к лицу с носорогом в брачный период. Посредине площадки горел костер, и вокруг него лежали, сидели на корточках, слонялись женщины. С первого взгляда – охватившего все жилище, как охватывает ледяным своим светом все вокруг вспышка молнии, – он увидел двух девушек, почти совсем еще детей, с поднесенными ко рту леопардовыми черепами. Весело полыхал костер, но еще неистовей было веселье на площадке, оглушавшее гомоном, визгом, воплями, пронзительным смехом. Напротив него, откинувшись на стенку внутреннего круга, где находились леопардовые черепа, полулежала Дающая Имена Женщинам, Та, Чье Сердце Переполнено Именами. В правой руке у нее был леопардовый череп, который она, наклонив, держала за клыки, и жидкость тонкой струйкой лилась в подставленный рот. Она посмеивалась, и пламя костра плясало в ее глазах, мерцавших сквозь упавшие на лоб спутанные волосы. Она заметила его и закатилась смехом. Неловко, по-женски, замахнулась и швырнула в него череп, который, пролетев далеко в стороне от его лица, стукнулся о землю. Он закричал в гневе и ужасе: – Нет! Но тут все лица повернулись к нему: лица, освещенные багровым светом костра, лица, бледные от лунного света, лица с мерцающими глазами и сверкающими зубами, лица в обрамлении растрепанных, спутанных волос. Одновременно раздались вопли, и смех, и крики: – Мужчина! Мужчина! В произведенной его появлением суматохе зловонная жидкость из покатившихся на землю черепов попала в костер, который зашипел, отплевываясь, и погас. К нему с воплями тянулись лица, в него вцеплялись руки. Он принялся угрожающе размахивать копьем, потом выронил его, отступил назад и побежал. Увидев, что находится лишь в шаге от кипящего источника и кружит вокруг него, кинулся вниз, к другой заводи, но и там были смех и белые лица, и он повернул назад. Его окружало тесное кольцо нежной плоти, из которого было не вырваться. Он стоял, оглушенный, а крепкие руки обвивались вокруг него, как бечева болы. Женщины что-то кричали ему и друг дружке. Словно сами собой слетели с него пояс и набедренная повязка. Его повалили на землю, и нежной плоти, жаждавшей принять его, стало еще больше. Его чресла отвергали их с отвращением и ужасом; но их руки были умелыми, такими умелыми, и такими безжалостными, и коварными. Среди общего шума он различил свой крик, возносившийся выше и выше: – О-о-о! Выше, выше улетал его вопль от боли, что осталась внизу, между ног, и заставила напрячься его тело. Нежная плоть под ним, нежная влажность и кошмар зубов не отпускали его. Одной своей половиной он старался освободиться от этого кошмара, от тяжести нежных рук, обнимавших его, а другой – судорожно дергался, как зверь, раненный в позвоночник. Затем для него и для нее наступил невыносимо мучительный миг, они вскрикнули одновременно, и мелкие зубы заскрежетали у него в ухе. Но в той влажности могли быть, наверняка были зубы, и когда его тело исторгло свое желание, он вырвался из нее. Какое-то мгновение он был свободен, но тут же многочисленные руки вновь схватили его. – Я! Я! Визг, смех, лепет, и безжалостные умелые руки… – О-о-о! Выход был один – через вход, и пришлось ему еще раз войти во тьму жаждущей плоти. Потом он лежал – в ушах звенело – среди белых в лунном свете женщин, растянувшихся на камнях, и покатывавшихся со смеху девочек. Он чувствовал кровь на шее, ощущал ее привкус во рту. Запах женщины был повсюду, тело пропиталось им, бородка, усы. Он попытался встать, но по-прежнему не смог высвободить ни рук, ни ног. Сзади появилась рука и поднесла ко рту белый леопардовый череп; он отвернулся от зловонного запаха. Череп опять прижали к его рту, он стиснул зубы, сжал губы. Но незаметная рука легла ему на лоб, два пальца зажали ноздри, и он раскрыл рот, чтобы глотнуть воздух. Сквозь звон в ушах он едва слышал их смех; и тут отвратительная жидкость потекла ему в рот. Он глотнул, подавился, попытался увернуться от настойчивых рук, но жидкость продолжала течь, еще и еще, пока он не поперхнулся и последний глоток вылетел из него фонтаном брызг. Обессиленный, он прислонился спиной к скале, отдавшись объятиям, смеху, покусываниям и ласкам. Из ниоткуда возникла рука и волосами отерла ему лицо. Наступила тишина, лишь в ушах звенело. Он икнул вслед за белой от лунного света девочкой и открыл глаза. Заслоняя собой горы, к нему приближалась женская фигура, и Небесная Женщина мягко освещала ее сбоку. Она шла, покачивая бедрами, – шелестела травяная юбочка, шуршали на груди бусы из раковин. Она пошатнулась, споткнувшись о камень, но продолжала приближаться. Отброшенные на одну сторону волосы переплелись с бусами. Она беззвучно смеялась, ее темные глаза, казалось, проникали в самую душу. Она подошла ближе, и женщины, державшие его, захихикали, словно забава еще не кончилась. Продолжая беззвучно смеяться, она опустилась на колени между его раскинутых ног, наклонилась, опершись на левую руку, и ее волосы коснулись его бедер. Он закричал: – Нет! Хихиканье перешло в хохот, и руки сжали его еще крепче. Ее правая рука метнулась вперед, как змея. – О-о-о! Когда он с криком упал, упал обратно на скалу и в руки женщин, что-то произошло в нем – но не между ног. В животе разлился жар от омерзительной жидкости, которой его напоили. Он чувствовал, как она разбухает внутри него, готовая вот-вот вспыхнуть огнем. Она вспыхнула, и пламя, рванувшееся внутри, едва не достало до мозга. Еще один леопардовый череп появился из-за спины, и другая рука зажала ему ноздри. И опять он глотал и глотал, пока не поперхнулся, снова выпустив фонтан брызг. Теперь пламя вспыхнуло и в мозгу. Он внезапно понял, что никогда раньше не замечал, как прекрасна Дающая Имена Женщинам, как восхитителен и волнующ ее запах, как бело и молодо ее тело, как искусны и желанны ее руки! Женщины, смеясь, отпустили его, и он услышал, что смеется вместе с ними, в то время как пламя лижет ему мозг и – мягко, возбуждающе – между ног. Она тоже отпустила его; и он со смехом схватил ее руку и вернул обратно. Но она ласково высвободилась и кивком подала знак женщинам. Появилась новая чаша из черепа, и он, отказываясь, замотал головой, но она была настойчива. Ее нежное лицо с огромными глазами приблизилось вплотную; она рассмеялась низким грудным смехом и проговорила: – Пей, Маленький Леопард! Это было так забавно, в ее голосе было столько ласки, что он не мог не доставить ей удовольствия. И глотал, глотал, давясь и захлебываясь. Потом они смеялись вместе, и она, взяв его за руку, повела за собой. Он шел за нею, охваченный пламенем, и мир кружился вокруг. Даже увидев, куда она ведет его, он не ужаснулся. Между ним и его страхом пред женской деревней словно легла пропасть. Она качнулась к нему, и само собой получилось, что он обнял ее за талию. Оба засмеялись, и он подумал, что она смеется над своей неловкостью. Они подошли к запретному пологу, расшитому устрашающими узорами из раковин, и он закричал, ударил по шкуре кулаком. Она приподняла край шкуры, и он ощупью пролез на ту сторону. Она следовала за ним, подталкивая его в нужном направлении. Потом подошла ближе, и ее смех журчал как ручей. Он ничего не видел перед собой, только блестящую гладь реки и на ее фоне силуэт Дающей Имена Женщинам, такой красивой и молодой. Она прижалась к нему. Он почувствовал ее губы и язык, ее груди, прижавшиеся к его испачканной в крови груди. Его губы искали ее рот, но тут она выскользнула и исчезла. Он вглядывался во тьму и ничего не мог разглядеть, только странное сооружение у берега – и оттуда шел скверный, нет, уже не такой скверный запах. Потом он увидел ее темную фигуру рядом с треногой. Она чем-то зачерпнула и стала пить. Потом – знакомым движением, в котором было столько женственности, – бросила это что-то в реку. Повернулась, и, хотя тьма скрывала ее, он знал, что она ищет его. Она начала извиваться всем телом, как змея, и он, даже в темноте, увидел, как нежно, и влажно, и горячо ее тело. Увидел, как юбочка из травы упала к ее ногам. Она переступила через нее и исчезла во тьме. Он оглядывался вокруг. – Где ты? Снова зажурчал ее смех, тихо, как журчит ручей, который струится из глубин, льется, пританцовывая, ночь и день потоком чистоты и жизни, питая травы и цветы. – Здесь. Он опустился на колени. Его лицо окунулось в аромат женщины, шедший от ее волос и шеи. Теплые ладони гладили его спину – никаких зубов, только тьма слияния, в которую он погрузился, в которой утонул. Все мысли покинули его и сама возможность страха. Конец был как начало и незаметно перешел в сон. VI Небесная Женщина покинула небосклон, унеся свой свет с собой, и речная рябь осветилась с другой стороны. В деревьях вокруг женской деревни завела нескончаемую песню птица. Заворковали вяхири и сизари. Ударила рыба в реке. Первые солнечные лучи поползли с верхушек деревьев вниз и коснулись полога из шкур на конце деревни, скользнули еще ниже, сверкнули на отполированной поверхности грубого подобия скамьи и принялись исследовать множество разнообразных предметов: связки тростника, округлость чашек из кокосовой скорлупы и лодок. Свет коснулся земли, подобрался к ноге с распухшей лодыжкой. Нашел другую пару ног, согрел щиколотку, бедро. По ту сторону полога день вступал в свои права. Солнечный луч нашел человеческое лицо. Шимпанзе откатился в сторону, пряча глаза от солнца. Он пришел в себя, выплыв из тьмы без снов, потом ощутил свое тело и гнездившуюся в нем слабую непривычную боль, как будто он слишком долго пролежал на солнце. Странное это ощущение заставило его открыть глаза прежде, чем он что-нибудь вспомнил. Но только он их открыл, как тут же разинул рот. Он увидел перед собой женскую, в этом не было сомнений, спину с разметавшимися по ней черными волосами. Он дернулся, сел, и дремлющая в голове боль тоже дернулась и заходила ходуном. Вскочил на ноги. Дающая Имена Женщинам застонала, что-то пробормотала и повернулась на другой бок. Потом села и провела рукой по лицу, убирая волосы. Она не была ни молода, ни прекрасна. Лицо и тело в пыли, на голове колтун. Она заморгала, стиснула лоб и сморщилась. Ее взгляд скользнул по Шимпанзе, и он отступил, прикрывая руками причинное место. Она взглянула на треногу с провисшей шкурой и замерла, словно увидела ядовитую змею. Облизнула губы и пробормотала: – Так ты сделал это! Она с ненавистью посмотрела на него, и он съежился под ее взглядом. – Ты, голая обезьяна! Он стоял, будто окаменев, растерявшись настолько, что забыл, что нужно быть осторожным. Она посмотрела на себя, и выражение отвращения исчезло с ее лица. Она прикусила губу. – Оба мы голые обезьяны. Она встала и направилась к реке. Шла пошатываясь – не покачивая станом, словно пальма, потеряв всю свою привлекательность и грациозность. Взяла чашку из скорлупы кокоса, опустилась на колени, зачерпнула из реки и долго пила не отрываясь. Потом несколько раз плеснула на себя, пока струйки воды не потекли по лицу и телу. Шимпанзе все вспомнил. Его как громом поразило. Он лег на землю, уткнувшись лицом в пыль. Даже заплакать он не мог, а так хотелось. Вдруг перед глазами возникли ступни и концы травяной юбочки и раздался мягкий голос: – Ладно, надо решить, что делать. Сядь! Он перевернулся и сел скрючившись, все так же закрывая ладонями пах. Пробормотал: – Моя набедренная повязка… Ноги скрылись, и чуть погодя от реки донеслось: – Откуда мне знать, где она? Он осторожно посмотрел в ее сторону. Она зачерпнула из шкуры, висевшей на треноге, и принялась пить. До него донесся знакомый запах, и он скривился от отвращения. Не найдя что сказать, он уставился в землю перед собой. Некоторое время слушал, как она возится у реки: трет себя, ополаскивается, взмахивает мокрыми волосами. Опять перед его глазами появились ноги, теперь чистые. Ее юбочка шуршащим кругом легла на землю, когда она опустилась перед ним на колени. – Что же ты, так и не посмотришь на меня? Он поднял голову. Она опять была Дающей Имена, бусы из раковин белели на ее прекрасной груди, волосы не закрывали лица, а падали на спину. Слезы выступили у него на глазах, и он в замешательстве только и произнес: – Я умру. – Да что с тобой? Кто это тебе сказал? Умирают только женщины. Он снова уставился в землю. – Я умру. Она коснулась его руки: – Могучий охотник умрет? Ты можешь погибнуть, это правда. В этом твоя слава, разве не так? Но умереть! Ведь если бы могучие охотники верили, что все они умрут, как им стало бы одиноко, подумай! Такое не может вынести ни один мужчина! Он робко поднял голову. Она улыбалась ему. Она опять была молода. Молоды были ее глаза и огромны. К потрясениям минувшей ночи добавилось еще одно – что Дающая Имена Женщинам может смотреть на него вот так: одновременно и весело, и печально. Она потрепала его по руке и сказала, словно обращаясь к ребенку: – Ну что, уже лучше? Он несколько оправился от смущения и теперь почувствовал, как его охватывает негодование. Он открыл было рот, чтобы ответить, но она опередила его: – Ты не должен был охотиться на нас, бедных женщин, когда у Небесной Женщины живот совсем круглый. Кто знает, какие сны она нашлет на тебя? Вновь ожило вчерашнее горе. – Я не виноват – меня прогнали с охоты. – Почему? Горе стало огромным. – Там камень торчал и ветка нависла. Нападающий Слон упал лицом перед газелью… Она остановила его нетерпеливым жестом. – У тебя слабая лодыжка. Все знают об этом! – А когда я упал, газель перепрыгнула через меня! Она снова села перед ним на корточки. Нахмурилась и задумчиво сказала, словно себе самой: – Понимаю. Тебя должны были бросить в реку. Но очень трудно судить в таких случаях, хорошо ли вправлена нога сразу после рождения – о, ну-ну, Леопард! Качнувшись вперед, она стала на колени и заглянула ему в лицо. – Не надо бояться! Тебя же не бросили в реку! Смотри, река – там, а ты – здесь! Горе стало невыносимым. Он поднял голову и завыл; из глаз брызнули слезы. – Они прозвали меня Шимпанзе! Она обняла его, и он уткнулся ей в плечо, горько рыдая. Она гладила его по спине и приговаривала: – Ну будет тебе, будет… А у самой тоже вздрагивали плечи. Наконец он успокоился. Она подняла его голову за испачканный подбородок, сказала: – Они забудут об этом. Вот увидишь, мой маленький Леопард. Мужчины могут забыть все. У них всегда найдется новая песня, или мелодия, или история. Какая-нибудь новая шутка, которую они будут повторять без конца, или красивый камушек, который станут показывать друг другу, или необычный цветок, или замечательная новая рана, которой станут похваляться. Ну же – и ты забудешь свой сон, правда? – Сон? – Ну да, сон о том, что было прошлой ночью, – обо всем том безумии. Небесная Женщина наслала его на тебя. И забудешь о том, что было в жилище Леопардов… Он хмуро уставился себе под ноги: – Я не забуду. – О нет, забудешь! Он метнул на нее быстрый взгляд и тут же снова уставился в землю. – Слишком много песен… слишком много листьев в лесу… слишком много слов, пустых, как пыль… тебе никогда не поверят… никогда. Как они могут поверить? Она подвинулась ближе и горячо заговорила: – Слушай, Шимп, слушай, Нападающий Слон. Леопарды ничему не поверят. Ты же сам говорил. – И что? – Разве ты не Леопард? – Уж наверное Леопард. – Тогда, – заключила Дающая Имена Женщинам, – и ты не можешь поверить, что все это было, так ведь? Шимпанзе задумался. Повисло долгое молчание. Она вновь села, поджав ноги и опершись на одну руку, чертя кончиком пальца узоры в пыли. Глаза ее следили за пальцем. – Во всяком случае, – сказала она наконец, – не думаю, что я стала бы обсуждать мой сон с другими. Особенно с Разящим Орлом и Светляком. Понимаешь, Разящий Орел с Вишней и Светляк с Маленькой Рыбкой… – С Вишней? С Маленькой Рыбкой? Они опять надолго замолчали. – Ну ладно, – не выдержала она, – ладно, понимаю тебя. Все для него упрощалось. Это был сон; сон прошел, и теперь он думал о жестокости Леопардов. – Клонк. – Что? – не поняла она. – Клонк. Моя лодыжка говорит: «клонк». Он поднял на нее глаза – может быть, ища сочувствия. Но она, отвернувшись, смотрела на пузатый мешок на треноге. На ее лице вновь появилась кривая улыбка. Все ее слова были напрасны. – И во мне звучит «клонк». Но ведь не узнаешь, что у ребенка в голове. Она посмотрела на него и опять принялась чертить узоры на земле. – Когда у меня будет ребенок… Он похолодел: – Какое отношение это имеет ко мне? – О, никакого, конечно, никакого! Небесная Женщина сама все устроила! Тем не менее у меня не было ребенка с тех пор, как моего Леопарда убило солнце. Странно, правда? Но теперь… Он старался понять, что она хочет сказать. – Теперь? Она выпрямилась и провела рукой по лбу. – Мне тоже снились сны. Но они ничего не значат. Ничего, ничего. Чего нам бояться? Небесную Женщину? Никто не знает, что она такое или что такое мы, кроме того, что мы ни на что не похожи? Нападающий Слон – сон, твой сон… – Что – мой сон? Он увидел, как густая краска заливает ей грудь, шею, щеки. – Когда я привела тебя сюда, это было не совсем уж плохо? Ему вспомнились нежность без зубов, тьма, уничтожившая его страх. – Нет. Нет. Ее щеки вспыхнули румянцем. – Понимаешь… ты можешь… ну… Нападающий Слон, ты можешь быть моим Леопардом. Когда вернешься с охоты, можешь войти в мою хижину… если хочешь. Вот. Он подумал о Леопардах, их благоговейном страхе перед Дающей Имена Женщинам. Горе сменилось великим облегчением. Он хмуро буркнул, скрывая радость: – Если тебе так хочется. Она подалась к нему и сказала со спокойным достоинством: – Нападающий Слон, ты сможешь вернуть себе друзей. За пологом раздался громкий девичий крик: – Пальма! Пальма! О Пальма! Дающая Имена Женщинам вскочила на ноги и быстро подошла к пологу, крикнув в ответ: – Оставайся там! – Пальма! – Что стряслось? – Пальма, они возвращаются. Леопарды возвращаются! По крайней мере на день раньше! Дающая Имена Женщинам молча постояла, прижав ладони к щекам. Потом быстро взглянула на Шимпанзе и опустила руки. – Слушай… Уклейка. Сообщи остальным. Приберите все… – Мы уже убираемся! Дающая Имена крикнула ей вслед: – Все-все приберите, понятно! Чтобы следа не осталось! Шимпанзе принялся ходить вокруг, шаря глазами по земле. – Моя набедренная повязка… где она? – Откуда мне знать! Небось где-нибудь наверху, у заводей! – Не могу же я… – Ты должен уйти… должен! – Как? И куда? – О!.. – Голым? – Погоди. Я посмотрю, где Леопарды. Она торопливо проскользнула под пологом, миновала рощу, быстро полезла по склону. Пояс и набедренная повязка плавали в нижней заводи. Она выловила их, оглядела из-под руки равнину. Леопарды были даже ближе, чем говорила Уклейка. Если б она допускала, что слух ее столь же остр, как в девичестве, то могла бы поверить, что различает, как они поют. Но все равно, она видела, как они шагают гуськом, равномерно взмахивая копьями. – Ра! Ра! Ра! – проговорила Дающая Имена Женщинам. – Ра! Ра! Ра! Она заморгала от слепящего солнца и еще ниже опустила ладонь над глазами. Двое охотников держали на плечах шест, на котором висело что-то. Судя по размеру, цвету… – О, Небесная Женщина, неизменная и вечная! Только не опять леопард! Примчавшись в деревню, она швырнула Шимпанзе его набедренную повязку. – Надевай и уходи. – Куда? Как? Она принялась колотить себя по голове: – Мало у меня других забот? Убирайся! Прыгай в реку… переберись на другую сторону и беги через лес… – Иду, иду… – Уж не думаешь ли ты, что я потерплю мужчину, который шагу не сделает без моей подсказки?… Он плюхнулся в воду, держа набедренную повязку над головой. Поднялся на ноги и побрел к другому берегу, дрожа от холода. Оглянулся напоследок и увидел ее у треноги с кокосовой чашкой в руке. А затем ему пришлось пробираться сквозь гущу тростника и нависших ветвей. Он вылез на топкий берег, стал под деревом и оделся. Теперь, оказавшись в безопасности, он не прячась зашагал через лес и вышел к скалам. Незаметно обошел жилище Леопардов, поднялся к Горячим Источникам и спустился с другой стороны. Ему было видно, как Леопарды появились на открытой площадке перед деревней. Девочки и женщины танцевали от радости, бежали навстречу, обнимали своих мужчин, украшали их цветами. И дети тоже плясали, бросали отцам цветы и хлопали в ладоши. Мужчины пели, размахивая над головой копьями, а древний старик Леопард стоял возле своей хижины, опершись о копье, кивал головой и смеялся беззубым ртом. Солнце сияло, наверно, не так ослепительно, как улыбки. Шимпанзе крадучись спустился вниз и пристроился в хвост процессии охотников, позади Прекрасной Птицы. С леопарда, привязанного за лапы к шесту, капала на землю кровь. Прекрасная Птица, смеясь, обернулся, увидел Шимпанзе и обнял его! – Где был Нападающий Слон? Мы опять нашли след, который он обнаружил первым! Мы убили его леопарда! Мы пели вокруг огненного цветка, но с нами не было Нападающего Слона, и не было его флейты! Как мы плакали! Светляк оглянулся, не выпуская из объятий девушку: – Где был Поющий Ветер? Мы без него плакали, как дождевая туча! Стрекоза подошел к Шимпанзе и робко взял его за руку. У Шимпанзе слезы брызнули из глаз. Внезапно все смолкли. Шимпанзе сквозь слезы посмотрел туда, куда устремились все взоры. От деревни, направляясь к ним, шла Дающая Имена Женщинам, Именовательница Женщин, Та, Чье Сердце Переполнено Именами. Стан ее покачивался, как пальма. Белые раковины бус негромко позвякивали на шее, щиколотках, запястьях. Длинные темные волосы плавной волной скромно прикрывали грудь, шелестела травяная юбочка. Она остановилась – одна нога отведена назад, руки широко раскинуты. Чуть согнула колени и склонила голову. Выпрямилась, скрестила руки на груди и приветливо улыбнулась. – Приветствую вас, могучие Леопарды! Каких зверей стаи, какое стадо буйволов, какой львиный прайд стремительней вас и яростней? И приветствую моего Леопарда, Нападающего Слона, который может войти в мою хижину, когда пожелает! Ошеломленный Шимпанзе оглох от радостных воплей сородичей. Леопарды окружили его, в лицо ему летели цветы, а Разящий Орел обнял его и расцеловал. Она вновь заговорила: – Где ты был, Нападающий Слон? Долги и одиноки были мои ночи без тебя! Волна восторга и желания захлестнула его. Он выхватил у Стрекозы копье и, воздев его над головой, притопнул здоровой ногой и завопил: – Я – Водяная Лапа! Я – Раненый Леопард! Разящий Орел и Свирепый Лев заставили его преклонить колена. Старейший поднял копье и коснулся им плеча Шимпанзе: – Водяная Лапа! Раненый Леопард! Слезы застилали ему взор, и он, поднявшись на ноги, не видел Дающую Имена Женщинам, однако слышал, как она продолжала: – Теперь, могучие Леопарды, возвращайтесь в свое тайное убежище. Заберите с собой ужасную силу этого леопарда, который изумляет и заставляет сжиматься от страха нас, женщин; мы смиренно приготовим для вас праздничную еду: сытный суп из термитов, сушеную рыбу, коренья и плоды, прохладную чистую воду. – Ра! Ра! Ра! Итак, все завершилось счастливо, и перемены были на благо всем. Гора вела себя спокойно больше ста тысяч лет; и хотя потом извержение уничтожило сей курорт на Горячих Источниках, к тому времени в других местах обитало множество людей, так что это не имело большого значения. Чрезвычайный посол [3] I. Десятое чудо света 3 Голос евнуха беспрепятственно проникал через тонкие занавески на лоджии. В рассуждениях о страсти звучала божественная безмятежность – вполне объяснимая. Голос то извивался на разные лады, то взмывал ввысь, а временами, как будто невольно выдавая всю глубину страданий оратора, артистично срывался и глотал окончания от нехватки воздуха. Юноша, стоящий у колонны на лоджии, мерно покачивал головой из стороны в сторону. Нахмуренный лоб прорезали морщины, неглубокие в силу юного возраста; веки были опущены, словно их тянуло вниз непосильное бремя. Сад был залит закатным светом – бесстрастным, как евнух, но даже сумерки не могли скрыть, что юноша высок, рыжеволос и изыскан. Его губы дрогнули, издавая вздох. Старик, тихо сидящий у другой колонны, поднял голову. – Мамиллий? Юноша повел плечами под тогой, однако глаз не открыл. Лицо наблюдавшего за ним старика было непроницаемым; в лучах закатного солнца, отраженных от каменного пола, нос казался небольшим, а рот – неестественно безвольным. Впрочем, за маской благодушия угадывалась легкая улыбка. – Пусть продолжает, – чуть громче сказал старик. Зазвучала арфа: тоника, доминанта и субдоминанта – три краеугольных камня Вселенной. Голос взмывал все выше, а солнце неумолимо продолжало опускаться. Мамиллий поморщился. Старик подал знак левой рукой, и голос мгновенно умолк. – Подойди ко мне! Расскажи, что тебя тревожит. Мамиллий открыл глаза. Повернув голову, взглянул вниз на сады – тенистые зеленые террасы, границы которых обозначали тисы, кипарисы и можжевельник, – затем на мерцающее море под ними. – Ты не поймешь. Старик скрестил ноги в сандалиях на скамеечке и откинулся на спинку кресла. Сложил вместе кончики пальцев, блеснув аметистовым перстнем. Закат раскрасил его тогу роскошнее сирийских мастеров; широкая пурпурная кайма казалась черной. – Понимать мне положено по статусу. Ведь я твой дед, пусть ты и не принадлежишь к основной ветви имперского древа. Поведай же, что тебя тревожит. – Время. Старик серьезно кивнул. – Время убегает сквозь пальцы, подобно воде. Нам только и остается, что в изумлении наблюдать его быстротечность. Мамиллий вновь закрыл глаза, наморщил лоб и принялся мерно раскачивать головой. – Время стоит на месте. Каждый день тянется вечность. Я не в силах выносить длительность бытия. Старик на мгновение задумался, потом вынул из стоящей справа корзины какую-то бумагу, бегло просмотрел и бросил в левую корзину. Множество искусных рук потрудилось над тем, чтобы придать его облику исключительное благородство, заметное даже на фоне погруженного в полумрак сада, и безупречность, от блестящей под редкими седыми волосами лысины до кончиков ухоженных ступней. – Миллионы людей уверены, что внук Императора – пусть и от побочной ветви – совершенно счастлив. – Я уже испытал все возможные пути к счастью. Император издал странный звук, который можно было бы принять за смех, если бы он не завершился приступом кашля и по-римски громким сморканием, и снова обратился к бумагам. – Час назад ты хотел помочь мне с петициями. – Тогда я еще не начал их читать. Неужто весь мир думает только о том, как бы вымолить себе подачку? В саду вспорхнул соловей, опустился на темной стороне кипариса и робко взял пару нот. – Продолжай сочинять поэзию. Мне особенно понравилось стихотворение, которое ты решил выгравировать на яичной скорлупе. Оно потешило мои чувства гурмана. – Я узнал, что так уже делали до меня. Больше не буду писать стихов. Некоторое время они молчали, готовясь внимать соловьиным трелям, но птица, будто почуяв высокое происхождение слушателей, смутилась и улетела. Мамиллий тряхнул тогой. – Все эти годы я скорбел об Итисе [4] . Что за глупая страсть! – Попробуй другое искусство. – Декламацию? Кулинарию? – Для первого ты чересчур застенчив, а для второго – чересчур молод. 4 Итис – герой греческой мифологии, сын Прокны и Терея. – Здесь и далее примеч. пер. – Мне казалось, ты поощрял мои наклонности гурмана. – Пойми, Мамиллий, кулинария – это не юношеские забавы, а способ воскресить юность. – Отец Империи любит говорить загадками. Но мне по-прежнему скучно. – Не будь ты столь восхитительно прозрачен, я прописал бы тебе отвар сенны. – Увы, мой стул регулярен до отвращения. – Причина в женщине? – Неужто я похож на дикаря? На сей раз Император не сдержался. Он почти совладал с выражением лица, однако затрясся всем телом и через миг расхохотался до слез. Лицо юноши порозовело в закатных лучах. – По-твоему, я смешон? – Прости. Не знаю, поймешь ли ты, что отчасти моя суровая нежность к тебе коренится в твоей… Мамиллий, ты так отчаянно современен, что лишаешь себя простых радостей из боязни прослыть старомодным. Если бы ты только мог увидеть мир моими скорбными гаснущими глазами! – Беда в том, дед, что я не ищу радостей. Ничто не ново под луной. Все уже изобретено, все изучено. Время застыло. Император бросил в корзину очередное прошение. – Ты слышал о Китае? – Нет. – Я впервые узнал об этой земле лет двадцать назад. Тогда я решил, что это остров где-то за Индией. С тех пор мне удалось собрать кое-какие обрывочные сведения. Известно ли тебе, Мамиллий, что Китай – Империя побольше нашей? – Не может быть. Это нарушение законов природы. – И тем не менее. Порой я замираю от восторга, представляя, что наш земной шар держат две руки – одна загорелая, а вторая, насколько мне известно, желтая. Быть может, как в той комедии, рано или поздно человек встретится со своим утраченным двойником. – Байки путешественников. – Я пытаюсь показать тебе, что мир необъятен и полон чудес. – Предлагаешь посетить Китай? – Морем плыть нельзя, а пешком или по реке ты будешь добираться десять лет, если пропустят аримаспы [5] . Оставайся дома и развлекай одинокого старика. – Благодарю за приглашение в личные шуты. – Мальчик мой, – решительно сказал Император, – тебе пойдет на пользу кровавое побоище. – Подобные подвиги я оставлю твоему законному наследнику. Постум – прирожденный вояка. Пусть забирает все сражения себе. Кроме того, война удешевляет жизнь, а я и так считаю, что моя – дешевле некуда. 5 Аримаспы – мифический народ на крайнем северо-востоке древнего мира. – Тогда Отец Империи не в силах помочь своему внуку. – Я устал от безделья. Император вперился в юношу пристальным взглядом. – Так я был слеп? Берегись, Мамиллий. Наша странная дружба возможна только при условии, что ты не будешь слишком деятельным. Я хочу, чтобы ты прожил долгую жизнь, пусть даже и умер от тоски. Забудь о честолюбивых притязаниях. – Меня не интересует власть. – Продолжай убеждать в этом Постума. Оставь трон ему. Он мечтает править. Мамиллий покосился на занавески, шагнул вперед и прошептал Императору на ухо: – И все же ты предпочел бы, чтобы твою тогу с пурпурной каймой унаследовал я. Император наклонился вперед и торопливо проговорил: – Если его люди услышат, мы оба не проживем и года. Не смей повторять подобные слова! Мамиллий вернулся к колонне; Император взял новую бумагу, бегло просмотрел ее в сумеречном свете и отбросил прочь. Собеседники молчали. Соловей, уверовав, что в темноте его не обнаружат, вернулся на кипарис и вновь завел свою песню. Наконец Император тихо сказал: – Спустись по ступенькам, пересеки лужайку, устилающую нашу низину, обогни пруд с лилиями и войди в туннель. Через сто шагов ты окажешься на портовом причале… – Я хорошо изучил окрестности. – К тому времени уже совсем стемнеет, и ты толком ничего не увидишь. Просто скажи себе «Здесь два причала отделяют от моря сотню кораблей, тысячу домов и десять тысяч человек. И любой из них отдал бы все на свете, чтобы стать незаконнорожденным, но любимым внуком Императора». – Склады, таверны, притоны. Деготь, масло, трюмные воды, фекалии, пот. – Ты не любишь человечество. – А ты? – Я мирюсь с ним. – А я его избегаю. – Нужно, чтобы Постум сделал тебя наместником. Египет? – Греция, если это обязательно. – Боюсь, там занято, – сокрушенно сказал Император. – И еще очередь стоит. – Ну, тогда Египет. – Да, отправляйся туда, Мамиллий, ради твоего же блага. По возвращении ты застанешь вместо меня лишь горсть пепла и одну-две статуи. Так будь же счастлив, если хочешь подбодрить стареющего правителя. – И что в Египте может меня осчастливить? В мире нет ничего нового, и Африка – не исключение. Император развернул очередную петицию, улыбнулся и даже позволил себе краткий смешок. – Вот тебе новое. Двое твоих будущих подданных. Лучше познакомься с ними лично. Мамиллий без интереса взял бумагу и поднес к свету, повернувшись спиной к Императору. Прочел до конца и с усмешкой обернулся через плечо. Оба расхохотались. Император – с чувством, от души, сразу помолодев. Мамиллий – неожиданно срывающимся, как у подростка, голосом. – Проситель хочет поиграть в морской бой с Кесарем?! Они беспечно рассмеялись под соловьиные трели. Старик успокоился первым и кивнул на вход. Мамиллий открыл занавески и сухим официальным тоном произнес: – Император примет просителей Фанокла и Ефросинию. И отступил за колонну. Дед и внук заговорщически подмигнули друг другу. К Императору нельзя было приблизиться как к простому смертному. Из-за занавеса появился толстый секретарь, преклонил одно колено и разложил на другом дощечки для письма. Чеканя шаг и лязгая доспехами, на лоджию промаршировал солдат в полном боевом облачении и встал за спиной Кесаря с мечом наизготовку. Два раба подняли занавес. Раздался удар посоха о каменный пол. На лоджию вошел мужчина, за ним женщина с какой-то ношей. Рабы опустили занавес, и мужчина замер, ничего не видя в тусклом закатном свете. Пока глаза гостя привыкали к сумеркам, присутствующим представилась возможность его рассмотреть. Светлая туника, сверху наброшен длинный зеленый плащ. Взъерошенная темная шевелюра и растрепанная борода – не то признак беспокойной натуры, не то следы дерзкого порыва ветра, который, однако, не допускался в уединенную императорскую резиденцию. Истрепанный плащ, весь в заплатках и в пыли. Руки и ноги неухоженны; массивное, ничем не примечательное лицо. Его спутница вжалась в темный угол. Фигура ее была задрапирована с головы до пят; лицо скрывала просторная вуаль. Женщина встала боком к мужчинам и склонилась над своим узлом. Подол длинного платья чуть подернулся вверх при ходьбе, на четыре дюйма открывая сандалию и стопу безупречной формы. Солдат с мечом не шелохнулся, но, вращая глазами, принялся разворачивать драпировку взглядом и оценивать с высоты долгого опыта по едва заметным намекам скрытое под одеждой женское тело. Он мысленно отметил наполовину спрятанную кисть руки, очертания круглого колена под тканью. И снова перевел взгляд на меч, сжав и округлив губы. В менее торжественный момент его выдох прозвучал бы вполне отчетливым свистом. Заподозрив неладное, Император коротко глянул через плечо. Солдат смотрел прямо перед собой; трудно было поверить, что его застывшие глаза вообще способны двигаться. Император обернулся к Мамиллию. Тот украдкой наблюдал за женщиной, взглядом разворачивая драпировку и оценивая скрытое под одеждой женское тело с безграничным оптимизмом юности. Император удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Посетитель взял у женщины сверток и теперь, не зная, куда его положить, близоруко таращился на ножную скамеечку Императора. Тот поманил пальцем секретаря. – Записывай. Странный посетитель наконец решился. Он развязал узел и поставил на пол между Императором и Мамиллием модель корабля – длиной около ярда и довольно несуразную на вид. Император посмотрел на модель, затем на гостя. – Ты зовешься Фанокл? – Фанокл, Кесарь, сын Мирона, александрийца. – Мирона? Так ты библиотекарь? – Был, Кесарь, помощником библиотекаря, пока не… Он резким жестом указал на корабль. Император продолжал пристально изучать собеседника. – И ты хочешь поиграть в морской бой с Императором? Ему удалось сохранить серьезное выражение лица, но в голос предательски вкралась насмешка. Фанокл в отчаянии обернулся к Мамиллию; тот по-прежнему не сводил глаз с неведомой гостьи. Тогда Фанокл неожиданно разразился пламенной тирадой: – Кесарь, меня на каждом шагу ждали препоны. Мне говорили, что я напрасно трачу время, что я ударился в черную магию, меня высмеивали. Я беден, и теперь, когда последние деньги отца… понимаете, он завещал мне немного – скромную сумму… когда последние деньги закончились, что еще мне оставалось, Кесарь?… Император молча наблюдал за ним. Похоже, Фанокл видел в сумерках не хуже, чем обычно, а значит, был близорук. Этот недостаток придавал его лицу растерянно-гневное выражение, как будто в воздухе перед ним парил постоянный источник изумления и ярости. – … и я понимал, что если смогу пробиться к Императору… Однако препятствия сваливались на героя одно за другим: непонимание, насмешки, презрение. – Во сколько тебе обошлась нынешняя встреча? – Семь золотых. – Разумная цена, я ведь не в Риме. – Мои последние сбережения. – Мамиллий, позаботься о том, чтобы Фанокл не остался в убытке. Мамиллий! – Да, Кесарь. Тень вползала на лоджию с крыши и сочилась из углов. На высоком кипарисе по-прежнему пел соловей. Император вслед за солдатом посмотрел на женщину под вуалью, затем, в отличие от солдата, перевел взгляд на Мамиллия. – А твоя сестра? – Ефросиния, Кесарь, свободная женщина и девственница. Ладонь Императора развернулась на колене, как будто сама собой, и палец согнулся, приглашая женщину подойти. Повинуясь, Ефросиния бесшумно выскользнула из угла и встала перед Императором. Складки на платье теперь легли иначе, вуаль над губами чуть подергивалась. Император покосился на Мамиллия и пробормотал: – Ничто не ново под луной. Затем обернулся к Ефросинии. – Госпожа, покажите нам свое лицо. Фанокл быстро шагнул вперед, едва не наступив на модель корабля. – Кесарь… – Тебе следует привыкнуть к нашим западным нравам. Старик посмотрел на ступни в сандалиях, очертания колена, затем на безупречные кисти рук, крепко сжимающие складки одеяния. Ласково кивнул и успокаивающе протянул вперед руку с аметистовым перстнем. – Госпожа, мы отнюдь не намерены задеть ваши чувства. Скромность – достойное украшение девственности. Но позвольте хотя бы увидеть ваши глаза, чтобы мы знали, с кем разговариваем. Девушка повернула скрытое вуалью лицо к брату. Тот беспомощно застыл, приоткрыв рот. Наконец из-под драпировки появилась рука и чуть сдвинула вуаль, открывая верхнюю половину лица. Ефросиния взглянула на Императора и тут же склонила голову, словно ее тело было маковым стеблем, не способным удержать такую тяжесть. Император встретился с ней глазами, хмурясь и улыбаясь одновременно. Он не произнес ни слова, однако слуги распознали невысказанное желание. Занавески распахнулись, и на лоджию торжественно проследовали три женщины. Каждая несла в пригоршне огонь, от чего лица их были освещены, а пальцы казались прозрачно-розовыми. Император, не сводя глаз с Ефросинии, начал мановением пальца расставлять эти безликие светильники: один впереди справа, второй – за спину гостьи, у которой мгновенно замерцали волосы. Третий он велел поднести совсем близко к ее левой щеке, так что от тепла затрепетал локон над ухом. Мамиллий молчал; на лице юноши застыло потрясенное выражение человека, которого резко пробудили от глубокого сна. Ефросиния порывистым движением опустила вуаль, словно погасив четвертый светильник. Меч солдата подрагивал. Император откинулся на спинку кресла и сказал Фаноклу: – Ты привел с собой десятое чудо света. Лицо Фанокла блестело от пота. В надежде сменить тему он кивнул на модель. – Кесарь, я еще не объяснил… Император отмахнулся. – Успокойся. Мы не причиним вреда ни тебе, ни твоей сестре. Мамиллий, это наши гости. Мамиллий выдохнул и поднял глаза, будто пытаясь вырваться из невидимых уз. Женщины выстроились в ряд, освещая дверной проем за занавесками, и на лоджию вошла степенная матрона. Она поклонилась Императору, Мамиллию, Ефросинии, взяла последнюю за руку и увела. Занавески вновь сомкнулись, и на лоджии стемнело; только огни на сетях рыбацких лодок плясали вдали. Мамиллий подошел к Фаноклу. – Как звучит ее голос? Какова манера речи? – Она заговаривает очень редко, повелитель. Я не помню, какой у нее голос. – Мужчины воздвигали храмы в честь меньшей красоты. – Она моя сестра! Император пошевелился в кресле. – Раз уж ты так беден, Фанокл, тебе никогда не приходило в голову, что можно заработать на блистательном родстве? Фанокл безумно завертел головой. – И кого же вы прочите мне в жены, Кесарь? Напряженную тишину, последовавшую за репликой Фанокла, нарушила соловьиная рулада. Пение приманило вечернюю звезду, которая засияла в густо-синем ореоле среди черных зарослей можжевельника. Мамиллий спросил прерывистым голосом: – У нее есть притязания, Фанокл? Император тихонько засмеялся. – Для женщины быть красивой – уже притязание. – Для кого еще слагать стихи, если не для нее? – Ты изъясняешься, как коринфянин, Мамиллий. Однако продолжай. – Она обладает величественной простотой. – Твоих банальностей хватит на двадцать четыре тома. – Не смейся надо мной. – Я не смеюсь. Ты меня очень радуешь. Фанокл, как тебе удалось сберечь это сокровище? Фанокл мешкал, обезоруженный темнотой и близорукостью. – Что я могу сказать, Император? Она моя сестра. Ее красота взошла за одну ночь. Он запнулся, подбирая слова. И вдруг выпалил: – Не понимаю я вас и вообще мужчин. Разве затаскивать людей в постель – единственное удовольствие, когда перед нами простирается океан вечных взаимосвязей, которые можно исследовать? В темноте было слышно клокотание в горле Фанокла, словно его сейчас стошнит. Но когда он снова заговорил, слова прозвучали одновременно разумно и бессмысленно. – Если выпустить камешек из руки, он упадет. Император скрипнул креслом. – Я не уверен, что понял тебя. – Каждое вещество неразрывно связано с другим веществом. Человек, который это осознает – например, этот господин… – Мой внук, Мамиллий. – Повелитель, насколько хорошо вы знакомы с юриспруденцией? – Я римлянин. – Ну вот! Вы хорошо ориентируетесь в мире законов. Я ориентируюсь в мире вещества и силы, поскольку предполагаю у Вселенной по меньшей мере разум юриста. Как вы, благодаря знанию законов, можете подчинить своей воле невежественную мошку, подобную мне, так и я могу подчинить своей воле Вселенную. – Запутанно, – произнес Император, – нелогично и крайне самонадеянно. Скажи, Фанокл, когда ты излагаешь подобные идеи, тебя часто принимают за сумасшедшего? Растерянное лицо Фанокла вновь выплыло из сумрака. Он постарался не задеть модель корабля, но едва не налетел на новое препятствие – тускло блеснувшее лезвие меча, – и неуклюже попятился. Император повторил конец фразы, сделав вид, что в первый раз не договорил. – … принимают тебя за сумасшедшего? – Да, Кесарь. Поэтому я ушел из библиотеки. – Понимаю. – Я сумасшедший? – Еще рано говорить. – Вселенная – это механизм. Мамиллий заерзал. – Ты маг? – Магии не существует. – Твоя сестра – живое воплощение магии. Фанокл поморщился, как от боли. – От всех слышу одно и то же. Поэзия, магия, религия… Император усмехнулся. – Берегись, грек. Фанокл поднес к лицу палец. – Кесарь разделяет верования Великого понтифика? – Я предпочел бы не отвечать. – Господин Мамиллий, верите ли вы в глубине души, что за пределами ваших свитков существует безрассудная и непредсказуемая сила поэзии? – Тогда она существует вне законов Природы. – Не исключено. Существует ли поэзия в вашей Вселенной? – До чего же скучно тебе живется! – Скучно? – Фанокл шагнул было к Императору, но вовремя одумался, памятуя о страже с мечом. – Я живу в состоянии благоговейного изумления. – Тогда простой Император не в силах тебе помочь, – терпеливо произнес Кесарь. – Диоген в бочке был не счастливее тебя. Я могу лишь не заслонять тебе солнце. – Да, я беден. Без вашей помощи я умру от голода. А с ней – смогу изменить вселенную! – Станет ли она от этого лучше? – Кесарь, он безумец. – Ну и пусть, Мамиллий. Фанокл, мой опыт говорит, что перемены почти всегда оказываются к худшему. И все же я займусь тобой ради моей… ради твоей сестры. Объясни коротко, чего ты хочешь. Фанокл пустился в объяснения. Во-первых, его окружают недоброжелатели. Во-вторых, десятое чудо света – не его сестра, а корабль. Пусть он плохо разбирается в людях, но уверен: с этим кораблем Император станет более знаменитым, чем Александр. Мамиллий рассеянно бормотал себе что-то под нос, отбивая такт пальцем. Император слушал излияния гостя, не перебивая, однако без особого внимания. Наконец даже нечуткий Фанокл понял, что пора замолчать. – «Безмолвно красноречье идеала…», – начал Мамиллий. – Где-то я это уже слышал, – задумчиво отозвался Император. – У Биона, что ли? Или у Мелеагра? – Кесарь! – вскричал Фанокл. – Ах, да, твоя модель… Чего ты хочешь? – Велите принести свет. На лоджию с ритуальной торжественностью вернулась женщина со светильником. – Как называется твоя модель? – Никак. – Корабль без названия? Мамиллий, придумай ему имя. – Мне все равно. Пусть будет «Амфитрита». – Мамиллий демонстративно зевнул. – Дед, если позволишь… Император ласково улыбнулся внуку. – Позаботься, чтобы наши гости ни в чем не нуждались. Мамиллий торопливо двинулся к занавескам. – Мамиллий! – Император? – Сожалею, что тебе скучно. Мамиллий замер. – Скучно? Ах, да, мне скучно. Приятных снов, дед. Мамиллий с напускным равнодушием прошел за порог. Стоило ему скрыться из виду, как шаги зазвучали чаще. Император засмеялся и перевел взгляд на корабль. – Корабль непригоден для плавания, клюет носом, как зерновая баржа, у него плоское дно и кривые борта. А что это за орнамент? Какие-то религиозные символы? – Едва ли, Кесарь. – Итак, ты хочешь поиграть со мной в морской бой. Не будь твоя наивность столь искренней, я бы оскорбился. – У меня есть три забавы для вас, Император. Это только первая. – Рассказывай, не смущайся. – Кесарь, вы когда-нибудь видели, как кипит вода в горшке? – Да. – При этом образуется много пара, который улетучивается в воздух. Что случится, если закрыть горшок? – Пар не сможет улетучиться. – Горшок лопнет. Пар обладает титанической силой. – Вот как?! – с интересом воскликнул Император. – И часто ты видел, как лопаются горшки? Фанокл сдержался. – За пределами Сирии есть дикое племя. Земли там богаты натуральным маслом и горючим паром. Чтобы приготовить еду, дикари подводят пар по трубам к печам, пристроенным к каждому дому. Мясо, которым они питаются, жесткое и требует длительной обработки. Дикари накрывают блюдо вторым – перевернутым, пар под давлением проникает в мясо и быстро делает его мягким и нежным. – И что, горшок не лопается? – В этом вся гениальность изобретения. Когда давление слишком повышается, оно поднимает горшок, и пар выходит наружу. Видите? Верхняя крышка поднялась – пар способен поднять вес, недоступный слону. Император сидел прямо, подавшись вперед и схватившись за подлокотники. – А вкус, Фанокл! Он же останется внутри! Магия в полной мере раскроет потенциал блюда. – Он встал и принялся расхаживать по лоджии. – Пожалуй, начать нужно с мяса… – Но… – Я всегда был равнодушен к мясу. Слоновая нога, мамонт, все эти деликатесы, приправы и бальзамы для меня вульгарны и бессмысленны. Зато внук печется о том, чтобы мы испробовали все сорта и расширили границы гастрономического наслаждения… – Мой корабль… – … но все это детский лепет. Ощутив вкус мяса в его изысканной простоте, мы сможем воскресить юношеский восторг, притупившийся со временем. А хорошее красное вино… Они застыли друг напротив друга, с открытыми ртами – каждый по своей причине. – Фанокл, мы стоим на пороге грандиозного открытия. Как дикари называют свое сооружение? – Скороварка. – Быстро ли ты можешь сделать для меня скороварку? Или достаточно поставить одно перевернутое блюдо на другое… Он постучал пальцем по ладони второй руки, глядя в сторону темного сада. – … а если рыбу? Индюка? Пожалуй, рыба лучше. И белое вино, не слишком насыщенное, которое будет не привлекать к себе внимание, а скромно сопровождать блюдо. Форель? Палтус? В то же время вино должно иметь вкус, чтобы скрасить ожидание… Он снова обернулся к Фаноклу. – Кажется, был неплохой урожай на юге, в какой-то Сицилии, если я не путаю название… – Император! – Давай поужинаем вместе и определим план действий. Да, я поздно ужинаю. Это возбуждает аппетит. – А как же мой корабль, Кесарь! – «Амфитрита»? Уже собираясь с достоинством удалиться, Император задержался. – Я дам тебе что угодно, Фанокл. Чего ты хочешь? – Если утихает ветер, как быть с кораблем? – Нужно ждать, когда ветер вернется, – снисходительно пояснил Император. – Опытный капитан умеет вызывать ветер. Приносит жертвы и тому подобное. – А если он не верит в бога ветров? – Полагаю, тогда ничего не получится. – Предположим, ветер стихнет во время боя, в самый критический момент? – Тогда рабам велят грести. – А если они устанут? – Их будут подгонять кнутом. – А если они выбьются из сил, и кнут не поможет? – Тогда их выбросят за борт. У тебя сократическая манера беседы. Фанокл бессильно уронил руки. Император ласково улыбнулся. – Ты утомлен и голоден. Не бойся ни за себя, ни за сестру. Ты стал мне дорог, и твоя сестра будет на моем попечении. – Сейчас я не думал о ней. – Что же тебе нужно? – озадаченно спросил Император. – Я пытался сказать. Я хочу построить для вас боевой корабль по образцу «Амфитриты». – Боевой корабль – дело серьезное. Мне трудно поверить, что бывший библиотекарь окажется умелым кораблестроителем. – Тогда дайте мне любой ненужный остов корабля. Хоть от старой зерновой баржи. И деньги, чтобы его перестроить. – Разумеется, дорогой Фанокл, все, что пожелаешь. Я распоряжусь. – А другие мои изобретения? – Скороварка? – Нет, следующее. Я называю его взрывчаткой. – Оно взрывается? Как чудн'o! А третье изобретение? – Я пока оставлю его в тайне, чтобы позднее преподнести вам сюрприз. Император с облегчением кивнул. – Хорошо. Займись кораблем и этой своей взрывчаткой. Но сначала скороваркой. С широкой улыбкой он ласково взял Фанокла за плечо и легонько повернул. Вынужденный постигать науку поведения при дворе, Фанокл пошел в ногу с Императором, едва заметно клонясь в его сторону. Занавеси распахнулись, и навстречу хлынул поток света. Яркий луч упал на секретаря, солдата, пустое кресло, блеснул на медном котле и трубе «Амфитриты». II. Тал Покинув лоджию, Мамиллий вышел в сад. Сегодня он оделся на редкость удачно. Широкополая соломенная шляпа, дававшая голове прохладную тень, символизировала отступление от канонов римской моды, при этом без явной дерзости. Легкий плащ из тончайшего египетского льна, приколотый к плечам, смотрелся мужественно и благородно, но не брутально. При быстрой ходьбе, а Мамиллий намеренно шагал быстро, полы плаща развевались, придавая походке стремительность. Вызывающе короткая туника с разрезами по бокам была воплощением элегантности. Если я сейчас увижу ее, размышлял Мамиллий, сидящую среди зеленых наяд, неужто она не решится откинуть вуаль и заговорить?… Спускаясь по бесконечным ступенькам, он тщательно высматривал девушку в темноте, однако пышущие дневным жаром сады были пусты. Лужайки, как предписывают литературные штампы, казались бархатными, а подстриженные тисовые деревья – безжизненными, как статуи, которые они окружали. Юноша вглядывался в беседки и цветники, кружил среди каменных нимф, фавнов и бронзовых мальчиков; машинально приветствовал каждую голову Гермеса в густых зарослях. Увы, к несчастью, девушка не заговаривала с Мамиллием и редко показывалась на глаза. Теперь я кое-что знаю о любви, думал он, и не только из книг. Любовь мучительна. Ты чувствуешь, что все сокровища мира сосредоточены в том узком пространстве, где находится возлюбленная. Любовь родилась в дикой природе и вскормлена львицей. О, если бы узнать, что она обо мне думает, как звучит ее голос, влюблена ли она? Юношу охватил странный жар, приводящий плоть в трепет. Это не к добру, сказал себе Мамиллий. Нужно прекратить о ней думать. Перед мысленным взором возникла целая процессия отвратительно мужественных и успешных в любви мужчин. Подходя к пруду с лилиями, он изо всех сил старался освободиться от бесконечных образов, как ныряльщик, который рвется на поверхность из глубины. – Хотел бы я снова заскучать… Поля соломенной шляпы обмякли; несмотря на сильную жару, небо над морем было мрачнее вчерашнего. Марево на горизонте постепенно приближалось к берегу. – Будет гроза, – сказал Мамиллий видавшему виды сатиру. Сатир продолжал улыбаться до ушей. Он-то знал, кто всему причиной: Ефросиния. Юноша развернулся и зашагал налево, к небольшому туннелю, выходящему к порту в соседней бухте. Часовой на входе в туннель вытянулся в струнку. Мамиллий заговорил с ним: отчасти из боязни сразу углубляться под землю, а отчасти потому, что беседы с солдатами давали приятное чувство превосходства. – Доброе утро. Как твои дела? – Хорошо, господин. – Сколько вас тут? – Двадцать пять, господин. Пять офицеров и двадцать солдат. – Где вы квартируетесь? Солдат дернул головой. – Там, за туннелем, господин. В триреме у причала. – Выходит, чтобы попасть на новый корабль, мне нужно перебраться через трирему? – Точно так, господин. – Весьма утомительно. В императорском саду приятнее, чем в порту, верно? Солдат задумался. – Спокойнее, господин. Хорошо для тех, кто любит тишину. – А ты, значит, предпочел бы ад? – Простите, господин? Мамиллий развернулся и вошел в темный туннель. Перед глазами парили мутно-зеленые световые пятна, напоминающие лицо зубастого сатира. Он постарался как можно дольше задержать дыхание, поскольку стражи использовали туннель не только для входа в сад. Пятна перед глазами стали бледнеть, а затем сменились зрелищем ада. Любой, кроме внука Императора в модной тунике, счел бы этот так называемый ад любопытным и даже привлекательным местом. Порт был построен в небольшой бухте, по форме напоминающей разрезанный пополам кубок. Его окружали аляповатые склады и дома, выкрашенные в красный, желтый и белый. Внутри кубка находился полукруглый причал, вдоль которого стояли всевозможные суда, иногда в пять или десять рядов. Вход был отгорожен от моря двумя причалами, почти касающимися друг друга. Туннель выходил к концу ближайшего из причалов. Набережные, склады, корабли – все кишело людьми. Моряки – рабы и свободные граждане – сновали вдоль бортов, измазанные краской или смолой. Мальчишки на мачтах поправляли снасти; кто-то работал на лодках, кто-то – на баржах; портовые бродяги вылавливали в замусоренной воде бревна. Склады и дома дрожали в раскаленной дымке, подергивались крутые холмы. Возможно, затрепетало бы и небо, будь на нем хоть облачко. Дым от жаровен и плавилен, чанов, харчевен и корабельных кухонь коптил воздух, отбрасывая сотни пляшущих теней. Поверх всего этого палило солнце, а его бесформенное отражение сверкало под водой в центре порта. Мамиллий поглубже надвинул на лоб соломенную шляпу и прикрыл нос плащом. На миг застыл в омерзении, втайне упиваясь искренней ненавистью к роду людскому и создаваемому им кошмарному хаосу. Более того, он ощущал, что может добавить новые строки к мифологии ада. Ад не только пышет огнем и смердит – ад ревет, и этот рев от жара и суеты перерастает в оглушительный шум, прорезаемый резкими криками. Мимиллий свернул на нужный причал, ведущий ко входу в порт, – обращенную к морю стену высотой по плечи. У причала стояли три корабля. По левую руку Мамиллия и всего в нескольких ярдах располагалась грузная императорская баржа. Гребцы спали под солнцем прямо на своих скамейках. Мальчишка-раб поправлял подушки на троне с огромным пурпурным балдахином. Впереди виднелся изящный силуэт триремы; ее весла были отстегнуты и сложены рядом. На палубе трудились рабы, а сама она была испещрена следами грязных ног от бесконечной беготни туда и обратно. Дело в том, что по другую сторону триремы стояла «Амфитрита», коренастая и исключительно уродливая. Мамиллий медленно брел по причалу, старательно оттягивая миг, когда его накроет жаром из трюма. Он задержался у второго изобретения Фанокла. Метательная машина была установлена у стены и нацелена в море. Вопреки всем правилам ведения боя, Фанокл оттянул цепь, служившую тетивой, и завел механизм. Даже молоток, которому предстояло ударить по рычагу и спустить тетиву, лежал наготове. В желобе находился стержень, увенчанный сверкающим бочонком; на конце бочонка красовалась латунная бабочка с железным жалом. Вполне подходящее насекомое для ада. Если ударить по рычагу, стержень полетит к морю, к рыбацким лодкам, и доставит им бочонок от имени Императора. При виде грозной машины Мамиллий рассмеялся, вспомнив рассказ Фанокла. Отчаявшись объяснить, тот, словно Император был ребенком, всплеснул руками и произнес единственную фразу, после которой отказался от дальнейших объяснений: «Я запер в бочонке молнию и могу выпускать ее на волю, когда захочу». Часовой, дремлющий у метательной машины, понял, что его уличили, и попытался скрыть свою оплошность болтовней, как будто военная дисциплина их с Мамиллием не касалась. – Славное страшилище, верно, господин? Мамиллий молча кивнул. Часовой вгляделся в душную мглу, нависшую над стеной причала. – Будет гроза, господин. Мамиллий сделал жест, отгоняющий зло, и торопливо зашагал по причалу. На триреме часовых не было; на трапе между кораблями тоже не оказалось ни души. Теперь ему стало ясно, откуда исходит этот рокочущий шум – рабы на кораблях рычали, как звери на арене, алчущие добычи. Молчали только те, кто апатично и угрюмо трудился на палубе. Мамиллий пересек трирему и остановился, глядя на «Амфитриту». На ее фоне метательная машина выглядела детской забавой. По бокам корабля располагались гигантские колеса, с дюжиной лопастей на каждом. Через палубу колеса соединяла огромная железная балка, изогнутая причудливым образом. Балка крепилась на четырех металлических рычагах, два толкали ее вперед, два других – тянули назад. Рычагами управляли железные «суставы», прячущиеся в латунные рукава. Мамиллий слышал, что Фанокл называет эти рукава поршнями; мерки для них сняли с двух гипсовых колонн, предназначавшихся для храма Граций – иначе невозможно было добиться точности, которой Фанокл требовал с таким нелепым упорством. Вспомнив благодаря грациям о Ефросинии, Мамиллий свернул на корму. Между поршнями находилась самая устрашающая часть механизма – Тал, латунный человек. Безголовая сверкающая сфера наполовину утопала в палубе, четыре рычага простирались вперед и держали странное «колено». Между Талом и коленом, там, где оставалось место между рычагами, стояла латунная воронка высотой с мачту, дерзкая пародия на Святой фаллос. Здесь работали несколько человек. Один раб делал что-то замысловатое с рулевой лопастью, другой бросал уголь лопатой в трюм. Палуба, борта и лопасти – все было усеяно угольной крошкой. Чистым оставался только Тал, погруженный по пояс в палубу, дышащий паром, жаром и лоснящийся от масла. Некогда «Амфитрита» была зерновой баржей, которую рабочие тащили по реке к Риму, громоздким сундуком, пропахшим соломой и прелым деревом, удобным и безопасным. Теперь в нее вселился безумный дух. Из трюма высунулась голова Фанокла. Он покосился на Мамиллия сквозь залитые потом ресницы, тряхнул бородой и вытер лицо засаленным лоскутом. – Мы почти готовы. – Ты знаешь, что сюда идет Император? Фанокл кивнул. Мамиллий брезгливо кивнул на угольную пыль. – И вы даже не прибрались? – Он сказал, что церемоний не будет. – Но «Амфитрита» вся измазана какой-то гадостью! Фанокл выглянул на палубу. – Этот уголь стоит целое состояние. Мамиллий аккуратно ступил на борт. – Самый раскаленный уголок в аду. Его тут же обдало волной жара из котла, и по лицу заструился пот. Фанокл бросил взгляд на Тала, затем протянул Мамиллию свой лоскут. – Да уж, тут погорячее обычного. Мамиллий отмахнулся от лоскута и вытер мокрое лицо полой своего элегантного плаща. Отсюда было гораздо удобнее изучать, как устроен Тал. Над палубой, в кормовой части сферы, находился выступ, окруженный пружинами. Проследив за взглядом Мамиллия, Фанокл протянул руку и щелкнул по латунной поверхности. В ответ раздался звон, и наружу вырвался клуб пара. Изобретатель угрюмо посмотрел на выступ. – Видите? Я назвал это предохранительным клапаном и дал точное описание… Вставив в описание крылатого Борея, который ногой невзначай задевал латунь, а затем надувал щеки, чтобы выпустить ветер. Мамиллий натянуто улыбнулся. – Очень мило. Пружины сжались, выталкивая пар. Мамиллий отскочил. Фанокл потер руки. – Все, теперь мы готовы. Корабль уже выходил в центр порта, а однажды в бухту. Мамиллий отвернулся и увидел свое искаженное лицо на глянцевом боку Тала. У рта и острого носа черты расплывались. Как бы он ни отклонялся, пустой, как у рыбы, и безжалостный взгляд божка следовал за ним. По голове бил жар от котла и дымящейся воронки. – Я хочу назад… Он стал пробираться между «коленями» и задержался у носа. Тут было немного прохладнее, и Мамиллий начал, как веером, обмахиваться соломенной шляпой. Подошел Фанокл. На баке триремы, всего в нескольких футах над головой, трудились рабы. – Лихой корабль… Фанокл закончил вытирать лицо и бросил лоскут за борт, где его тут же подхватила волна. Изобретатель поднял вверх большой палец. – Не лихой. Наоборот, полезный. А вы бы предпочли так, как они? Мамиллий посмотрел вверх. Рабы окружили металлического краба, но все же его было хорошо видно, только клешни скрывались под палубой триремы. – Не понимаю. – Сейчас они разместят в центре нок-рею и будут затаскивать на нее десятитонного краба. При помощи пара можно было бы поднять его без усилий и суеты. – Мне незачем тащить краба. Я же не раб. Некоторое время они молча рассматривали краба. Тот представлял собой массивную конструкцию из свинца и железа; острые клешни покоились на каменных глыбах, чтобы не повредить палубу. Подобное сооружение использовалось с единственной целью – топить вражеские суда, взрезая им днища. Однако данный краб был выполнен в том же стиле, что и бабочка на латунном бочонке или Борей на предохранительном клапане: у него были обозначены глаза и суставы ног. Это придавало махине своего рода одушевленный вид, и рабы чистили ему клешни, словно они принадлежали живому существу. Другие рабы подметали семидесятипятифутовую площадку и выравнивали лебедку над кольцом. Мамиллий перевел взгляд на палубу «Амфитриты». – Жизнь запутана и хаотична, Фанокл. – Я наведу в ней порядок. – Пока что ты лишь усиливаешь хаос. – Не будет ни рабов, ни армий. – А что плохого в рабах или армиях? Ты бы еще сказал «Не будет еды, питья и любовных утех». Они снова помолчали, слушая рокот порта и отрывистые приказы, доносящиеся с триремы. – Сегодня вечером Император испытает твою скороварку. – Он обо всем забудет, когда испытает «Амфитриту». Мамиллий, прищурясь, взглянул на солнце. Хотя жара немного спала, он по-прежнему обмахивался шляпой. – Господин Мамиллий, а он простил нам ту, первую скороварку? – Думаю, да. – Без этого опыта я бы не узнал, что необходим предохранительный клапан. – Он сказал, что не следовало начинать с мамонта. Обвинил во всем меня. – И сейчас винит? Мамиллий покачал головой. – И все же ему жаль трех поваров и северного крыла виллы. Фанокл кивнул и нахмурил мокрый лоб. – По-вашему, он это имел в виду, когда сказал «Старайся предчувствовать опасность»? На палубу вылез раб, забросил за борт ведро на веревке, затем окатил водой свое обнаженное тело. Вода потекла по палубе, образуя змейки из угольной пыли. Раб снова и снова обливался грязной портовой водой. – Вымой за собой палубу! – крикнул ему Фанокл. Раб потер засаленную челку, снова набрал ведро и выплеснул на палубу. Мамиллий и Фанокл, которым грязная вода намочила ноги, возмутились, но их голоса заглушил треск лопающейся веревки. «Амфитрита» нырнула носом в воду, накренилась и громко хрустнула, как будто ее древесный каркас раскусили металлические зубы. На палубу обрушился поток воды с небес – воды, полной обломков, грязи и масла. Мамиллий присел, от страха не в силах даже выругаться. Вода прекратила литься сверху, но накрыла обоих по пояс. Тал изрыгал клубы пара, словно до крайности разгневался. Вскоре вода ушла, палубы засверкали чистотой, а рокот порта стал неистово громким. Мамиллий наконец обрел дар речи и исторг проклятие; его шляпа теперь напоминала коровью лепешку, а грязная одежда липла к телу. Затем юноша умолк, глядя на место, где они недавно стояли. Краб снес шесть футов фальшборта, вырвал доски из палубы и обнажил треснувшие бимсы. Огромный канат спускался с реи триремы за борт, в водоворот зловонной желтой грязи. На триреме завязалась потасовка; среди дерущихся были и солдаты, орудующие рукоятками мечей. Из самой гущи вырвался какой-то человек, доковылял до причала, поднял массивный камень и швырнул через стену порта в море. Наконец драка стала успокаиваться. Два императорских стража колотили по головам без разбору. Под слоем грязи лицо Мамиллия побелело, как полотно. – На меня еще никогда не покушались. Фанокл с разинутым ртом пялился на разбитый фальшборт. Юношу начала бить дрожь. – Я никому не делал зла. На палубу проворно запрыгнул капитан триремы. – Что я могу сказать, повелитель? Неистовый рокот порта не утихал. Казалось, с берега, из-за обманчиво безмятежной морской глади на Мамиллия смотрят тысячи глаз. Он лихорадочно замотал головой. Дрожь не унималась. – «Амфитрита» искалечена, – беспомощно произнес Фанокл. – Да будь проклято твое мерзкое суденышко… – Повелитель, раб, перерезавший канат, утопился. Мы пытаемся найти зачинщика. – Олойто! – воскликнул Мамиллий. Высказанное вслух ругательство подействовало, как предохранительный клапан, и дрожь сменилась рыданиями. Фанокл поднес трясущиеся руки к лицу и стал их внимательно разглядывать, словно ожидал обнаружить на них ценные сведения. – Это просто несчастный случай. На днях меня чуть не пришибло доской. Мы ведь живы. Капитан отдал честь. – С вашего позволения, повелитель. Он убежал на трирему. Заплаканный Мамиллий повернулся к Фаноклу. – Откуда у меня враги? Лучше бы я умер. Теперь он ощутил, что в мире нет ничего безопасного и надежного, кроме загадочной красоты Ефросинии. – Фанокл, отдай мне свою сестру. Фанокл отнял руки от лица. – Мы свободные люди, повелитель. – Я хотел сказать в жены. Фанокл хрипло вскрикнул. – Это уже слишком! Доска, краб, теперь еще это!.. Мамиллий почувствовал, что проваливается в ад, рокочущий и добела раскаленный. В небе прогремел гром. – Без нее я не в силах жить. – Вы даже не видели ее лица, – пробормотал Фанокл, глядя на Тала. – А еще вы – внук Императора. – Он исполнит любое мое желание. Фанокл окинул его сердитым взглядом. – Сколько вам лет, повелитель? Восемнадцать или семнадцать? – Я мужчина. Фанокл скривился. – По закону я считаюсь взрослым. – Мамиллий стиснул зубы. – Прошу прощения за слезы. Я испытал сильное потрясение. – Он громко икнул. – Прощаешь? Фанокл окинул его взглядом. – Чего вы хотите, кроме прощения? – Ефросинию. Фанокл нахмурился. – Мне трудно объяснить, повелитель… – Ни слова больше. Поговорю с дедом. Он тебя переубедит. Из туннеля послышался шум – солдаты салютовали Императору. Правитель шагал довольно резво для своего возраста. Впереди шел глашатай. – Дорогу Императору! Кесаря сопровождали страж и несколько женщин под вуалью. Мамиллий в панике заметался по палубе, но женщины отделились от группы мужчин и выстроились у стены порта. Фанокл поднес к глазам сложенную козырьком ладонь. – Он привел ее с собой. Капитан триремы суетился вокруг Императора, что-то объясняя на ходу, а тот глубокомысленно покачивал седой головой. Император взошел по трапу на трирему, пересек палубу и посмотрел вниз на диковинный корабль. Среди портовой черни статная фигура старика в белой тоге с пурпурной каймой отличалась исключительным благородством. Отказавшись от предложенной руки, властитель ступил на палубу «Амфитриты». – Не трудись рассказывать о крабе, Мамиллий. Капитан уже все мне объяснил. Поздравляю тебя с чудесным спасением. Разумеется, Фанокл, и тебя тоже. Испытание придется отменить. – Но Кесарь!.. – Видишь ли, Фанокл, сегодня вечером меня не будет на вилле. Я испробую твою скороварку в другой раз. Фанокл снова открыл рот. – Собственно, – благодушно сказал Император, – в это время мы будем в открытом море на «Амфитрите». – Да, Кесарь! – Не уходи, Мамиллий. Есть новости. – Он умолк, вслушиваясь в голоса на берегу. – Народ меня не любит. Мамиллий снова затрясся. – Меня тоже. Даже убить пытались. Император горько улыбнулся. – Рабы ни при чем, Мамиллий. Мне кое-что сообщили из Иллирии. Перепачканное лицо юноши исказилось от ужаса. – Постум? – Он прервал свою кампанию, стянул армию к порту и крушит все судна на побережье, от трирем до рыбацких лодок. Мамиллий нервно шагнул вперед, едва не свалившись в руки Талу. – Он устал от подвигов? Император подошел ближе и ласково коснулся пальцем грязной туники внука. – Нет, Мамиллий. Он проведал, что внук императора заинтересовался кораблями и оружием. Он боится, что ты приобретаешь влияние, и трезво мыслит. Быть может, содержание нашей злосчастной беседы на лоджии достигло недружественных ушей. Нельзя терять ни мгновения. Он обернулся к Фаноклу. – Придется тебе примкнуть к нашему совету. Как быстро «Амфитрита» способна дойти до Иллирии? – Вдвое быстрее ваших трирем, Император. – Мамиллий, мы отправимся вместе. Моя цель – напомнить Постуму, что я по-прежнему Император, а твоя – убедить его в отсутствии намерений стать таковым. – Но это опасно! – Предпочитаешь сидеть тут и ждать, когда тебе перережут горло? Вряд ли Постум надеется, что ты покончишь с собой. – Опасно для тебя! – Спасибо за беспокойство, Мамиллий, я тронут. Приступим. Император кивнул в сторону причала, и процессия рабов принялась переносить на трирему багаж. С кормы примчался маленький сириец и затараторил: – Повелитель, это невозможно. Для Императора нет достойного ложа. И взгляните на небо! И верно, на небе не осталось ни капли лазури. Солнце превратилось в тусклое пятно, да и оно обещало вот-вот исчезнуть. – … и как я смогу взять курс, повелитель, не видя неба и без попутного ветра? – Это приказ. Дед, давай ненадолго сойдем на берег. – Зачем? – Корабль грязный… – Как и ты, Мамиллий. От тебя смердит. Сириец подошел к Императору. – Если это приказ, повелитель, я сделаю все возможное. Но позвольте мы сначала выведем корабль из порта. Вы пересядете на него со своей баржи. – Да будет так. Мамиллий побежал к туннелю, отворачиваясь от женщин, и скрылся в глубине. Император поднялся на свою баржу, пришвартованную за триремой, и удобно устроился под балдахином. И только тогда начал понимать, до чего уродливым и несуразным выглядит новый корабль. Он покачал головой. – Все-таки не люблю я новшеств… На «Амфитриту» взошла толпа рабов, команда начала подготовку к отплытию. Матросы принялись толкать корабль веслами от берега, и вскоре он стал боком отходить от причала. Канаты с плеском упали в воду; их тут же подняли на борт. Кормчий налегал на рулевые весла, чтобы развернуть корабль вперед и отвести его от триремы. Из-под латунного «брюха» над топкой вылетали клубы пара. Фанокл высунул голову из трюма и жестом велел кормчему отложить весла. Он что-то прокричал в недра механизма, и струя пара стала расти; ее визг прорезал воздух, будто пилой, а затем внезапно стих. Из недр корабля донеслось ворчание и лязг железа. Тал задвигал четырьмя руками: двумя вперед, двумя назад. Колеса пришли в движение, разворачивая корабль кормой к порту и правым бортом вперед. Лопасти громко шлепали, поднимая грязные волны, вздымались вверх, зачерпывали воду и выплескивали ее на палубу. Корабль заливало водой, и вскоре над ним поднялось облако пара, на этот раз над раскаленной поверхностью сферы и воронкой. Из трюма донесся громкий стон. На палубу взобрался Фанокл и, вращая глазами, стал изучать потоп, как будто в жизни не видел ничего более интересного. «Амфитрита» не продвигалась вперед, а кружила на месте; вода фонтаном била вверх. Фанокл что-то крикнул в трюм, наружу вырвался новый клуб пара, лопасти со скрипом остановились, и вода ушла с палубы, словно судно только что поднялось со дна бухты. Люди продолжали громко проклинать корабль, застрявший посреди порта с воющим паровым котлом. Во мгле над холмами блеснул свет, и почти немедленно грянул гром. Император тайком сделал жест двумя пальцами. Однако молния отнюдь не свидетельствовала о гневе богов. Пока Император всматривался вдаль, ожидая, как «Амфитриту» уничтожит карающее провидение, он заметил, что корабль в море не один. За пределами порта виднелось нечто более плотное, чем завеса дождя. Не успел Император принять далекий предмет за вершину скалы или низкий утес, как скала выросла. Император выбрался на берег и поднялся по ступеням на стену порта, где сидели женщины. Тут, в ясном воздухе, можно было отчетливо разглядеть нос и бак боевого корабля, из трюма которого доносился мерный барабанный бой. Корабль разворачивался ко входу в гавань, целясь в середину узкой полоски воды между причалами. Он неотвратимо надвигался: паруса убраны, краб на каждой нок-рее, направленные вперед орудия, палубы, сияющие сталью и латунью, двадцатифутовый шпиль тарана, разрезающий воду, словно акулий плавник. Барабаны изменили ритм. Сотни весел разом убрались в корму, будто принадлежали одному организму. Корабль прошел ворота, заводя таран в гавань. Барабаны снова взяли другой ритм. Пара за парой из отверстий появлялись весла, загребая воду. На квартердеке реял красный с золотом флаг, над которым восседал свирепый орел. Не отвечая на расспросы женщин, Император поспешил на баржу под спасительный балдахин. На «Амфитрите» тоже заметили боевой корабль. Фанокл и капитал о чем-то спорили, отчаянно жестикулируя. Фанокл закрыл затвор, струя пара исчезла, и задвигались весла. Капитан немедленно побежал по палубе, блеснула сталь, и якорь «Амфитриты» погрузился в воду. Однако военные барабаны застучали в такт новому приказу. Весла боевого корабля взметнулись вверх и застыли, как распростертые крылья. Корабль скользил вперед по инерции, словно крупная морская птица садилась на воду. Таран зацепил «Амфитриту» и разорвал ее правый борт. По веслам на палубу бросились люди, прокладывая себе дорогу рукоятками мечей и тупыми концами копий. Толпа на берегу одобрительно заревела. Фанокла и капитана схватили и швырнули на палубу вражеского корабля. Весла вновь задвигались, и таран убрался с разорванного колеса. «Амфитрита», медленно вращая лопастями, стала разворачиваться вокруг якоря. Рабы на боевом корабле легли на весла, ведя корабль к причалу с триремой, где находился Император. Император нервно кусал губу. К порту приближались все новые и новые «утесы» – боевые корабли разворачивались кормой и дрейфовали, ожидая возможности войти. Снова сверкнула молния, и ударил гром, но на сей раз Император не обратил внимания на грозу. Мамиллий замер на причале у баржи с видом человека, которого застали врасплох в миг крайней спешки. Император в оцепенении смотрел в сторону. Мамиллий облачился в доспехи. Нагрудник покрывали изображения многочисленных аллегорических героев и кентавров. Алая накидка доходила до пят. Ножны меча и сапоги с орнаментом были изготовлены из одинаковой красной кожи. Под мышкой Мамиллий держал латунный шлем, расписанный в тон нагруднику. Император прикрыл глаза и тихо произнес: – Жених Беллоны. Мамиллий как будто поник и залился краской. – Я думал… раз уж мы направляемся навстречу армии… Император оглядел его доспехи. – Да, Троя и Карфаген не устояли бы перед столь грозным воителем. На щеках юноши снова вспыхнул румянец, лоб покрылся обильной испариной. – Тебе известно, чей это флот? Император оперся лбом на руку. – В нынешних обстоятельствах лучше бы ты взял прялку – уж ее никто не истолкует превратно. Мамиллий, всегда избегавший даже малейшего намека на женоподобие, взглянул на золотое с алым знамя над военным кораблем, приближающимся к триреме. Таран корабля поравнялся с баржей. На этот раз краска покинула лицо юноши безвозвратно. – Что нам делать? – Если хочешь, можешь надеть шлем. – У меня от него голова болит. – Дипломатия, – сказал Император. – У него солдаты – вон их сколько! Зато у нас – ум. Если не получится его умиротворить, нам придется худо. – А как же я? – Полагаю, тебе будет безопаснее в Китае. Император оперся на руку Мамиллия и ступил на берег, затем в сопровождении внука направился к боевому кораблю. Толпа людей с корабля заполонила трирему и стекалась по причалу ко входу в порт, так что там было не протолкнуться. Заключенные, несчастные сирийцы, рабы. Фанокл, в полной растерянности моргающий близорукими глазами, и солдаты – множество солдат. Последние тащили за собой огромные узлы и мешки, как будто собирались устроить в порту рынок, и были разряжены в красно-желтые одеяния. Тяжелые трофеи мешали маршировать, но при виде белой тоги с пурпурной каймой солдаты вытянулись в струнку. Император остановился у трапа. На стене порта за его спиной сидели приглашенные им спутницы под вуалью, насмерть перепуганные, как женщины Трои. На военном корабле протрубили в огромный латунный горн, послышался лязг оружия. По трапу сошел высокий смуглый человек, грузный, вооруженный до зубов и полный решимости. – Добро пожаловать домой, Постум, – улыбнулся Император. – Мы хотели повидаться с тобой, но ты нас опередил. III. Молния Юпитера Постум молчал. Алый с золотом плюмаж воина на полтора фута возвышался над головой Императора. Красивое темно-оливковое лицо напряглось, как будто его обладатель был занят вычислениями. – Где вы прячете свои войска? Император удивленно поднял брови. – В саду найдется несколько стражей и, пожалуй, еще у туннеля. Право же, Постум, у тебя куда более внушительная свита. Постум отвернулся и отдал краткие распоряжения офицерам. Отряд вооруженных легионеров выстроился вдоль причала, отрезая Императору путь. Со стены донеслись рыдания, перешедшие в равномерный тихий вой. Император невозмутимо пригласил Постума к барже. «Амфитрита» продолжала медленно вращаться вокруг якоря. Постум остановился. – Вовремя же я вернулся. Снова грянул гром. Император окинул взглядом сомкнутые ряды солдат в конце причала. – Не меньше сотни. Салют в честь Императора? Постум хмыкнул. – Можно и так сказать. Сейчас в порт заходят новые корабли. Их достаточно, чтобы мы достигли согласия по всем важным вопросам. Однако же какая удача – застать вас обоих на причале. Мамиллий откашлялся и тонким дрожащим голосом произнес: – Постум, ты ошибаешься. – Мамиллий в доспехах!.. – Просто хотел покрасоваться. Я вовсе не намерен быть Императором. – Вот как! Постум шагнул к нему, и Мамиллий отшатнулся, наступив на собственную накидку. Постум угрожающе поднял палец. – Ты, может, и не намерен. Зато он ради тебя готов построить мост через Адриатику. Император порозовел. – Ты никогда не искал моей любви, Постум, а значит, не страдал от ее отсутствия. Хоть я по глупости верил, что общество Мамиллия не грозит мне ничем, кроме обычных сплетен, мне все же хватает ума понять, что из тебя выйдет лучший правитель Империи, пусть и чуждый мне по духу. – У меня иные сведения. – По крайней мере ты мог бы не обсуждать наши разногласия публично. Вместо ответа Постум выудил из-под нагрудника сложенный лист бумаги. – « Кому: Постуму и т. д., законному наследнику и т. д. От кого: от СIII У ближайшего к туннелю причала строят и перестраивают корабли и орудия. Император и господин Мамиллий принимают личное участие в создании «Амфитриты», корабля неизвестного типа, из бывшей зерновой баржи, а также метательной машины (типа VII), расположенной на причале и обращенной к морю. Также они проводят опыты с приготовлением отравленной еды в больших количествах. Судя по всему, господин Мамиллий пребывает в состоянии восторга и предвкушения…» – Постум, клянусь!.. Постум повысил голос: – «Он ведет тайную шифрованную переписку с Императором и прочими важными лицами, замаскированную под стихи…» – Оставь в покое мои стихи! – взорвался Мамиллий. – «Пока нам не удалось разгадать шифр. По мнению XLVI, он состоит из цитат из Мосха, Эринны, Мимнерма и некоторых неопознанных авторов. Мы продолжаем работу». По щекам Мамиллия потекли слезы ярости. – Мерзкая тварь! – Напрасно ты грубишь, Постум. Постум спрятал бумагу обратно под нагрудник. – Итак, Император, шутки в сторону. Пришло время регентства. – Он не хочет быть Императором. – И не будет, – фыркнул Постум. Из-под доспехов Мамиллия послышалось тихое звяканье металла. Император положил руку Постуму на плечо. – Постум, если тебя беспокоят корабль и метательная машина, я могу все объяснить. Будь же справедлив. – Он повернулся к офицерам и сказал громче: – Приведите ко мне грека. Постум кивнул. Вскоре Фанокл стоял перед ним, растирая запястья. – За все в ответе этот человек. – Господин Постум, я занимаюсь преобразованием мира. – Он всегда так странно изъясняется, Постум. – Уголь и железо заменят рабов. Разные концы земли будут сообщаться. Постум зловеще рассмеялся. – Люди смогут летать. Постум подозвал офицеров. – Полковник, почему корабли не заходят в порт? – Видимость, господин. – Будь проклята видимость! Подайте им сигнал или отправьте гонца. Он снова повернулся к Фаноклу. – И этот удивительный корабль… Фанокл раскинул руки. – Ему не будет равных по скорости. Главное в цивилизации – средства сообщения. – Он наморщил лоб, подбирая простые слова. – Господин Постум, вы воин. Что для вас труднее всего? – Ничего. – А все-таки? – Прежде всего добраться сюда. – Вот видите! Даже на войне важны средства сообщения. Подумайте, сколько усилий приложил Ксеркс, чтобы завоевать Грецию? На «Амфитрите» он мог бы переплыть Эгейское море за день даже против ветра. – Вспомни Цезаря, Александра, Рамзеса, – чуть запинаясь, вмешался Мамиллий. Фанокл склонил голову набок и развел ладони в стороны, словно демонстрируя простоту своих слов. – Видите, повелитель? Средства сообщения. Император задумчиво кивнул. – Их следовало бы сделать как можно более трудными. Снова грянул гром. Постум направился к метательной машине, распугав женщин. Рокот толпы вновь усилился. – А это? – Я запер в бочонке молнию. Удар жала выпустит молнию на свободу, и тогда на земле останется только дымящаяся яма. Император сделал жест двумя пальцами. – А что это за латунная бабочка в основании жала? – Она позволяет отсрочить момент взрыва. Когда бочонок взлетает в воздух, бабочка отваливается, иначе бочонок будет взрываться моментально при запуске машины. – И что, на месте городской стены тоже останется дымящаяся яма? – Да, Кесарь. – А если там будет армия? – Тоже, если я сделаю бочонок нужного размера. – А пока это единственный? – Да, повелитель. – Даже не знаю, казнить тебя сразу или поберечь для других целей. – Казнить меня? Внезапно рокот порта достиг апогея. Собеседники одновременно повернулись на звук. И всё поняли: «Амфитрита». Корабль бесконечно вращался вокруг якоря, и наконец его экстравагантность стала невыносимой для простых смертных. Сотни обнаженных людей спрыгивали в воду с кораблей и пирсов; в воде мелькали сотни гребущих рук. – Что тут!.. – крикнул Фанокл. – Наши войска высадятся на этом причале, – велел Постум полковнику. – Тем временем ни Император, ни его свита не пожелают отсюда уйти. Проследи, чтобы их желание было исполнено. Ясно? – Да, повелитель. Постум бросился к барже, но его окликнул Император: – Пока я жду, позволь провести смотр твоих блистательных воинов, которые тут уже присутствуют. Полковник вопросительно взглянул на Постума. Тот тихо рассмеялся. – Выполняй просьбу Императора. К «Амфитрите» плыло множество людей, а в порт с барабанным боем входил второй боевой корабль. Фанокл всплеснул руками. – Император, останови их! Разъяренная толпа бросилась на «Амфитриту»: одни ломали лопасти, другие пытались сокрушить латунного монстра на палубе. Стража, которого Постум оставил на борту, искалеченным швырнули в воду. Внезапно из трюма повалил дым. Обнаженные фигуры бросились прочь от фальшборта, а в центре корабля стало подниматься слабое, призрачно мерцающее пламя. На втором боевом корабле заметили опасность и приказали грести обратно. Весла заколотили по причалу, но тщетно – судно слишком разогналось. Вскоре в него врезался таран третьего корабля, только что вышедшего из раскаленной дымки. Снова зашлепали, ломаясь, весла; оба корабля, потеряв пути к отступлению, стали беспомощно дрейфовать к «Амфитрите». Постум, изрыгая проклятия, взбежал на императорскую баржу. – Правьте в сторону! Пропустите! – Отряд готов к смотру, Император. – Полковник, позволь людям, отрезающим меня от туннеля, присоединиться к остальным. – Император, мне приказано… – Полковник, разве ты не в состоянии задержать дюжину женщин и одного старика? Полковник сглотнул. – Быть может, для Императора это последний шанс осмотреть свои войска. Ты повинуешься мне, полковник? Я тоже воин. Растроганный полковник задвигал кадыком, затем отдал Императору пламенный салют. – Отряд, построиться на смотр на причале! – И оркестр, – добавил Император. – Мне кажется, я вижу там оркестр. Полковник? В ворота порта проходил четвертый боевой корабль. «Амфитрита» лежала на воде, латунный котел был охвачен дымом и пламенем. Ее лопасти стали вращаться еще быстрее. Якорный канат натянулся до предела. Послышался яростный крик Постума: – Назад! Проклятие! Флейты, букцины, трубы. Латунная трубка каждого лиитуса обнимала талию музыканта и заканчивалась огромным колоколом над плечом. Грохот барабанов и литавр. Золотые с алым знамена. Войска строились на пирсе для парадного смотра. Оркестр расположился между шеренгами и метательной машиной. Женщины заламывали руки. «Амфитрита» вращалась, испуская огонь и дым. Четвертый корабль пытался обогнуть «Амфитриту» и двоих собратьев. В порт готовился войти пятый. – Оркестр! «Амфитрита» набирала скорость. Якорный канат вытянулся на одну-две сажени, и судно, описав более широкий круг, зацепило ближайшие боевые корабли, где тут же вспыхнула оснастка. Постум беспокойно подпрыгивал на месте. – Спускайте крабы! «Амфитрита» выдернула канат еще на пару саженей. Теперь круг захватывал императорскую баржу. Пышущая пламенем «Амфитрита» кружилась и кружилась под вопли Постума. Оркестр заиграл. – Велите разорвать строй, полковник? Полковник повел плечами. – Нет места, Император. Разве что шагнуть в воду между причалом и триремой. – В таком случае, – сказал Император, – пусть возьмут в руки багаж и трофеи, иначе я не смогу пройти между рядами. Оркестр принялся маршировать туда и обратно между основным подразделением и метательной машиной, десять шагов вперед, десять назад. Великолепные музыканты. Великолепное войско. Великолепные моряки на борту великолепных кораблей. Женщины почуяли великолепие мужчин, ради которого стоило пережить вторжение Постума. Затрепетав, они дышали полной грудью. Мамиллий надел шлем. Император остановился напротив воина, стоящего в первом ряду слева. – Как давно ты в армии, мой солдат? Канат «Амфитриты» загорелся и лопнул. Радиус поворота многократно возрос. Корабль задел торговую лодку, пришвартованную у складов, и помещения немедленно охватило пламя. – Кто-нибудь, спустите краба! Команды всех кораблей охватил единый порыв – покинуть порт. Горящий боевой корабль неуклюже прошел мимо причала, обдавая жаром войско на смотре. За пределами смертоносной траектории «Амфитриты» воды было не видно – все пространство заполнили малые и большие судна, которые, расталкивая друг друга бортами, спешили спастись из задымленного порта. Над всем этим хаосом гремела гроза, освещая яркими вспышками холмы, и играл оркестр. – Откуда у тебя шрам? Копьем зацепило? А может, бутылкой? Легионеры стояли навытяжку под гнетом шестидесяти четырех фунтов доспехов, багажа, трофеев и невыносимого жара. Полковник следил, как по его носу стекает капля пота, пока глаза не сошлись на переносице. Император разговаривал с каждым воином в первом ряду. В центре порта скопилось множество кораблей, то и дело задеваемых «Амфитритой». Капитан одного из них стоял напротив Постума во время салюта Императору. Вдруг, не то опасаясь горящего каната, не то в порыве слепого повиновения, кто-то спустил краба. На квартердеке, где только что стоял капитан, осталась только черная дыра в форме звезды; сам он ушел под воду, куда вскоре последовал и корабль. – Какой у тебя рост? Нравится тебе в армии? Откуда эта вмятина, из пращи попали, наверное? Верно, полковник? Ни в коем случае не соглашайся на новый щит, мой солдат. Сколько у тебя детей? Ни одного? После смотра нужно устроить тебе отпуск. Слово «отпуск» не осталось незамеченным. Легионеры старались держаться прямо, хотя некоторых уже пошатывало. Император с мучительной неспешностью продолжал обходить первую шеренгу. – Кажется, я тебя помню. Ты был в девятом легионе? В Греции? Почему тебя не повысили в звании? Вы уж разберитесь, полковник! Из порта выходил второй боевой корабль в окружении мелких суденышек. «Амфитриту» относило к устью порта, ближе к императорской барже. – Чем ты лечишь чирей, мой солдат? Вот это я понимаю, богатырь! Ума не приложу, как тебе удается держать все три мешка. Твое имя? Внезапно раздался судорожный вдох и лязг металла. Легионер упал без чувств. – Как я уже говорил, людям необходим отпуск – именно сейчас, когда преемник привел их домой к Отцу. – Император… – Где ты потерял глаз, мой солдат? Ты уж побереги второй, ладно? Снова лязг. Из склада потекло масло, загораясь на воде. Шеренги заволокло толстой пеленой черного дыма. – Видишь, как переплетается комическое и трагическое, – тихо сказал Император полковнику. – Людям следовало бы гасить пожар. Полковник отвел глаза от кончика носа и посмотрел прямо перед собой. – У меня приказ, Император. – Очень хорошо. Ну что, мой солдат, нравится тебе в армии? Она сделала из тебя мужчину? Лязг. Император обратился к воину по правую руку от упавшего. – Дисциплина – это замечательно. – Простите, Император? – Не обращай внимания, я только что изрек очередной перл. Мимо проплывала бесконечная вереница опаленных кораблей. Оркестр заглушал голоса на палубах, но, судя по искаженным лицам, люди кричали нечто очень важное. «Амфитрита» и императорская баржа почти соприкасались бортами. – Скажи мне, сержант, если я прикажу: «Направо, шагом марш!», ты повинуешься? Сержанта – старого, закаленного солдата с обветренным лицом – просто так было не пронять. Его трофей был дороже всех трофеев на причале вместе взятых, и при этом помещался в мешочек под нагрудником. Впрочем, сержант все равно обливался потом. – В полном облачении, Кесарь? – Он бросил быстрый взгляд в сторону и вниз. – С радостью. В глазах Императора появился задумчивый блеск, вызванный чем-то другим, помимо дыма и пота. – Повелитель! Кесарь! Крик принадлежал полковнику. Его меч дрожал; вены вздулись, опутывая шею, как ветви плюща. Император с безмятежной улыбкой двинулся дальше. Казалось, он идет сквозь туннель под огромными мешками, в задымленном воздухе, под взглядом выпученных глаз. В строю то тут, то там зияли дыры – там, где избранные воины Постума сомлели во время смотра. За Императором следовала скромная свита – полковник, Мамиллий и Фанокл. Панический рев над городом, портом и кораблями время от времени разбавлял металлический лязг падающих легионеров. Боевые корабли выходили за ворота порта и скрывались в жарком мареве, а мелкие судна пытались вернуться обратно. «Амфитрита» вращалась медленнее. По мере того как жар вокруг котла нарастал, корабль, неуклюже шлепая колесами, двигался вперед. Правда, лопасти так щедро зачерпывали воду, что она гасила огонь, вновь тормозя продвижение. «Амфитрита» шла рывками, по замысловатой и непредсказуемой траектории, все глубже ввинчиваясь в воду. Оркестр продолжал играть. Лязг. Лязг. Лязг. Музыканты маршировали туда и обратно между редеющими шеренгами. «Дозор на Рейне», «Выход гладиаторов», «Оборона стены», фрагменты из «Сожжения Рима» и «Юношей, которых мы покинули». На берегу горели дома; белье на веревках вспыхивало ярко, как корабельные снасти; от горящего на складах вина поднималось яркое пламя; зато зерно только морщилось и коптило. – А теперь, – сказал Император, – я желаю обратиться к солдатам. – Он поднялся на стену порта и стал обмахиваться веером. – Полковник, постройте людей. Из последних сил играл оркестр, пылал город, «Амфитрита» с шипением уходила под воду, горожане удирали от пожара на открытую местность. Вокруг царили смятение и хаос, возникшие как будто по велению равнодушного божества. Лязг. – … тем сильнее я вами гордился. Во времена упадка и разложения вы сохранили тот самый дух, который делал Рим великим. Вы не задаете вопросов, вы подчиняетесь голосу повелителя… Стоя у подножия стены, Мамиллий наблюдал за тенями Императора и полковника. Одна из них плавно покачивалась взад-вперед. – Под палящим солнцем, под гнетом шестидесяти четырех фунтов груза, удерживая на плечах тяжелые плоды ваших усилий, вы выстояли, повинуясь приказу. Именно такими должны быть наши воины. Глядя перед собой, Мамиллий стал понемногу отходить в сторону. Вскоре он затерялся среди женщин, в обширной тени метательной машины. – … корабли, горящие на ваших глазах. Город, опустошенный безжалостным пламенем. Здравый смысл требовал, чтобы вы гасили пожар. Простая человечность, не ведающая дисциплины, шептала, что женщины и дети, старики и больные нуждаются в вашей помощи. Но вы солдаты, и у вас есть приказ. Рим может гордиться… Мамиллий исчез. Женщины расположились между шеренгами легионеров и туннелем. Полковник понял, что ничего не видит, кроме двух своих мечей, почему-то уплывающих вдаль. Пытаясь их удержать, он положил левую руку под правое запястье. Император стал вспоминать страницы из римской истории. Ромул и Рем. Лязг. Манлий. Гораций. Знаменосец девятого легиона. Лязг. Император углубился в историю расширения Империи, перечисляя истинные мужские доблести, которые олицетворяли легионеры. Кратко обрисовал историю Греции и ее упадок, упомянул и нерадивых египтян. Лязг. Снова лязг. Неожиданно раздался громкий всплеск, и полковник пропал со стены. Груз доспехов оказался фатальным. Император рассуждал о боевых наградах. Лязг. В мареве вдруг возникла императорская баржа – примерно в полумиле от порта. Она размеренно и неторопливо шла на веслах к воротам. Герб легиона. Лязг. Честь легиона. Критическая точка, из которой нет возврата, была достигнута. Сначала три человека упали Императору под ноги. Волна тошноты прокатилась по рядам, и легионеры один за другим стали проваливаться в спасительное беспамятство. Вскоре на краю причала лежала сотня беспомощных воинов и музыканты, не слышащие ничего, кроме стука своих самоотверженных сердец. Император окинул их сочувственным взглядом. – Самосохранение. Из туннеля выскочил Мамиллий, а следом императорская гвардия – не менее двух дюжин солдат, свежих после сна в тенистом саду и готовых размять мускулы. Мамиллий размахивал мечом, напевая леденящую кровь партию хора из «Семерых из Фив» и стараясь шагать в ритм. Одновременно императорская баржа с глухим стуком пришвартовалась к причалу, и оттуда выбрался Постум, грязный, растрепанный и взбешенный. Императорские стражи разорвали строй и бросились ему наперерез. Он отшвырнул двоих и с диким ревом ринулся на Мамиллия, обнажив меч. Тот застыл, как вкопанный, и вместо греческого вспомнил от волнения родной язык. – Pax [6] !.. Постум занес меч. Император зажмурился, но, услышав громкий звон металла, открыл глаза. Постум отчаянно боролся с налетевшими стражами. Мамиллий, пошатываясь, ходил по кругу, безуспешно пытаясь сдвинуть шлем с глаз. – Постум, скотина! Теперь у меня голова будет болеть! Император сошел со стены. – Что за человека Постум привел с собой на барже? Офицер гвардии отдал салют. – Заключенного, Император. Судя по виду, раба. 6 Здесь: «Спокойно» ( лат .). Император постучал пальцем по ладони второй руки. – Сопроводите законного наследника по туннелю, вместе с его рабом. Двое из вас могут отвести господина Мамиллия. Шлем снимете позже. Дамы, испытание окончено, возвращайтесь на виллу. Задержавшись у метательной машины, он посмотрел на усеянный телами причал. Воины почетной гвардии и музыканты слабо барахтались, как выброшенные на берег морские обитатели в ожидании прилива. – Шестеро пусть любой ценой удерживают туннель. Не отходить ни в коем случае. – Да, Кесарь. – Остальные могут расположиться в саду. Пусть укроются за изгородью, немедленно! – Да, Кесарь. – Постум, если я велю гвардии тебя отпустить, ты будешь вести себя хорошо? Постум покосился на темный вход в туннель. Император вздохнул. – Прошу тебя, выбрось мысли о туннеле из головы. Мои воины получили приказ. Идем со мной! Обсудим все спокойно. Постум растолкал держащих его солдат. – Что ты сделал с моим войском, колдун? – Всего лишь провел смотр, ничего особенного. Только растянул его до бесконечности. Постум нахлобучил на голову шлем. Алый с золотом плюмаж местами обуглился. – Что ты намерен со мной сделать? Император криво усмехнулся. – Посмотри на Мамиллия. Можешь представить его Императором? Мамиллий лежал на животе на каменной скамье. Двое солдат держали его за ноги, а третий, пыхтя, стаскивал с головы застрявший шлем. – Однако я получал весьма подробные доклады… Император поманил кого-то пальцем. – Фанокл. – Да, Кесарь. – Объясни законному наследнику раз и навсегда, какова твоя цель. – Я уже объяснял, Император. Чтобы не было рабов и войны. Постум хмыкнул. – Приведите раба, которого я поймал. Это он был среди поджигателей твоего корабля. Двое солдат притащили за руки и за ноги раба. Он был обнажен, но уже успел высохнуть. На вид настоящий титан, способный голыми руками убить льва – бородатый, смуглый и необузданный. Император оглядел его с ног до головы. – Кто это? Солдат схватил пленного за волосы и вывернул его голову, так что тот оскалился от боли. Постум наклонился вперед и осмотрел метки, вырезанные в ухе раба. Затем кивнул, и солдат разжал руки. – Зачем ты это сделал? Раб ответил голосом, огрубевшим от крика и непривычным к разговору: – Я гребец. Император удивленно вскинул брови. – Выходит, нужно приковывать гребцов к веслам? Или это слишком дорого? Раб попытался умоляюще заломить руки. – Кесарь, будьте милосердны, – сказал Фанокл. – Его соседа убило доской. Краб пролетел мимо. Мамиллий с воплем освободился от шлема и тут же бросился к рабу. – Ты не пытался меня убить? – Зачем мне вас убивать, повелитель? Вы вправе доводить нас до изнеможения, ведь вы нас купили. Но этот человек хотел лишить нас работы. Мы видели, как его корабль идет без весел и парусов, против ветра. И каково гребцам понимать, что они не нужны? – Мой корабль освободил бы вас! – воскликнул Фанокл. Император задумчиво посмотрел на раба. – Ты счастлив вечно сидеть на скамье? – Одни боги знают, какие лишения мы терпим. – Тогда зачем тебе такая жизнь? Помолчав, раб ответил фразой, судя по всему, зазубренной в далеком прошлом: – Лучше быть рабом у бедняка, чем править призраками в аду. – Ну что ж, ясно. Уведите его, – кивнул Император солдатам. Постум издал ехидный смешок. – Слышишь, грек, что думает профессиональный моряк о твоем корабле? Император повысил голос: – Постой, давай узнаем мнение профессионального солдата о гром-машине. Офицер? Офицер уже торопился им навстречу, отдавая салют. – Простите, Император, но госпожа… – Какая госпожа? – Ее не пропускают без приказа. – Ефросиния! – надтреснутым голосом вскричал Мамиллий. Офицер побежал обратно. – Пропустить ее! Живее! Солдаты у туннеля расступились, и Ефросиния поспешила к Фаноклу и Императору. – Где ты была, девочка? Почему не с остальными женщинами? Она молчала, только вуаль подрагивала над губами. Император поманил Ефросинию пальцем. – Держись рядом со мной. Тут тебе ничего не угрожает. Офицер! – Слушаю, Император! – Вольно. Постум, спрашивай. Постум изучающе посмотрел на офицера. – Капитан, ты обычно радуешься предстоящему сражению? – Ради защиты Отца Империи… Император упреждающе поднял руку. – Твоя преданность не вызывает сомнений. Ответь на вопрос, пожалуйста. Капитан задумался. – В целом, да, Император. – Почему? – Новизна, Император. Упоение битвой, повышение по службе, иногда трофеи… – Ты хотел бы разить врага на расстоянии? – Не понимаю. Постум указал большим пальцем на Фанокла. – Это тот самый мерзкий грек, который смастерил орудие на причале. Нажимаешь на рычаг, и враг взлетает на воздух в облаке дыма. Капитан замолчал, морща лоб. – Выходит, Императору мои солдаты будут не нужны? – Выходит, что так. – Повелитель, а что если гром-машиной завладеет враг? Постум взглянул на Фанокла. – Доспехи защитят? – Ни в коей мере. Император бережно поправил Мамиллию алую накидку. – Полагаю, подобное одеяние исчезнет. Солдаты будут ползать на животе, а форме станут придавать цвета грязи и фекалий. Офицер посмотрел на свой сверкающий нагрудник. – … металл можно перекрасить в неяркий оттенок или просто запачкать. Офицер побледнел. – Император, вы шутите. – Ты сам видел, что натворил этот корабль в порту. Офицер отшатнулся, раскрыв рот и тяжело дыша, как человек, увидевший ночной кошмар. Он начал судорожно оглядываться – на изгородь, каменные скамьи, солдат, защищающих туннель. Постум сделал шаг вперед и взял его за руку. – Так что скажешь, капитан? Их глаза встретились. С лица капитана исчезли сомнения; он сжал челюсти и вздернул подбородок. – Вы справитесь с остальными, генерал? Постум кивнул. Сумятица возникла мгновенно. Сквозь завесу жестикулирующих фигур, сквозь толпу людей, стремящихся удержать равновесие на краю пруда, было видно, как Фанокл летит к безмятежным лилиям от кулака Постума. Тем временем офицер уже мчался ко входу в туннель, а Постум грузно шагал следом. Офицер выкрикнул приказ солдатам, охраняющим вход, и те расступились, словно живая ширма – раз-два! раз-два! раз-два! Постум с офицером скрылись в туннеле; охрана в боевой готовности осталась с одной стороны. Солдаты начали строиться в шеренги у пруда. Мамиллий, которому пруд перекрывал путь к туннелю, заметался, пытаясь найти кратчайший путь по суше. И только Император был по-прежнему молчалив и благороден, разве что немного более бледен и отстранен под угрозой свержения и гибели. Вскоре солдаты встали на ноги, а Фанокл выбрался из пруда, который Мамиллий наконец решился перейти вброд. Не веря в предательство офицера, они направились ко входу в туннель. Император зашагал следом. По дороге он бросил задумчивый взгляд на «живую ширму», которую дисциплина сделала бесполезной, и едва заметно повел плечами под тогой. – Вольно, – ласково обратился он к ним, как к детям. Внезапно их толкнул резкий порыв ветра из туннеля. Почти одновременно вздыбилась земля под ногами, и по ушам больно ударил оглушительный звук. Император повернулся к Мамиллию. – Гром? – Везувий? Из воздуха над мысом, отделяющим сад от порта, донесся протяжный вой, потом звон металла – где-то совсем рядом – и шелест тисовой листвы. Присутствующие оцепенели от потрясения и только беспомощно переглядывались. Фанокл трясся всем телом. Из-за туннеля послышался топот ног – кто-то, спотыкаясь, спешил наружу. Наконец оттуда выбежал солдат – судя по алым с золотом знакам отличия, из войска Постума. – Кесарь… – Успокойся и докладывай. – Он мертв… – Кто мертв, и как это случилось? Солдат пошатнулся, но овладел собой. – Откуда мне знать, Кесарь? Мы возвращались в строй после… после смотра. Из туннеля прибежал генерал Постум, увидел, что мы боремся с огнем и начал звать остальных. За ним бежал один из ваших офицеров. И вдруг он согнулся пополам, у отметки VII. Вспыхнула молния, потом грянул гром… – И на причале осталась дымящаяся дыра. Где Постум? Солдат развел руками. Фанокл упал на колени и вцепился в полу императорской тоги. Но солдат смотрел мимо них, на ближайшую тисовую изгородь между прудом и нижней садовой террасой. Глаза его округлились от ужаса, и он с воплем бросился прочь. – Колдовство! Вне всякого сомнения, Постум следил за ними из-за тисов, поскольку среди ветвей виднелся его бронзовый шлем с ало-золотым плюмажем. Казалось, он занят стряпней: воздух над шлемом дрожал сильнее, чем от летней жары. Плюмаж постепенно менял цвет на коричневый. Тисовые ветви обуглились и скорчились. Шлем накренился, дернулся и повис среди ветвей – совершенно пустой. – Подойди сюда, мой воин. Солдат выполз из укрытия. – Верховный Отец покарал генерала Постума на ваших глазах за бунт против Императора. Так и скажи своим товарищам. – Император обернулся к Фаноклу. – Иди и попытайся хоть что-нибудь исправить. Ты крупно задолжал человеческому роду. Отправляйся с ним, Мамиллий, теперь командуешь ты. По ту сторону туннеля тебя ждут большие возможности – так будь же на высоте. Фанокл и Мамиллий вошли в туннель, и вскоре эхо от их шагов стихло вдали. – Подойди сюда, госпожа. Император опустился на каменную скамью у пруда с лилиями. – Встань передо мной. Девушка подошла и встала, где велено. – Отдай это мне. Она молчала, как будто надеясь, что драпировка защитит ее от посягательств. Император ничего не сказал, только властно протянул руку. Тогда она резко что-то вложила в его руку и поспешно поднесла кулачок к скрытому вуалью лицу. Император внимательно рассматривал вещь на ладони. – Хотя из Постума мог выйти неплохой правитель, я, похоже, обязан тебе жизнью. Госпожа, позволь увидеть твое лицо. Она не шелохнулась. Император смерил ее долгим взглядом и кивнул, словно обо всем догадался без слов. – Понимаю. Он встал, обошел пруд, встал над мысом, где теперь были видны волны. – Еще одна страница истории, которую лучше забыть. И швырнул латунную бабочку в море. IV. Посол Император и Фанокл возлежали друг напротив друга на низком столе. Стол, пол и зал, в котором они находились – все было круглое; по краям возвышались колонны, поддерживающие тенистый купол. В отверстии купола мерцало созвездие, фонари за колоннами излучали теплый приглушенный свет, расслабляющий и способствующий пищеварению. Где-то поблизости протяжно играла флейта. – Получится, как ты думаешь? – Почему бы и нет, Кесарь? – Странный человек. Ты все измеряешь законами вселенной, а получаешь вполне зримые результаты. Зря я сомневаюсь. Мне надо набраться терпения. Они ненадолго умолкли. К флейте присоединился голос евнуха. – Фанокл, чем занимался Мамиллий, когда ты его оставил? – Отдавал приказы направо и налево. – Прекрасно. – Приказы были неправильными, но люди повиновались. – В этом и секрет. Он будет ужасным Императором. Талантливее Калигулы, но бездарнее Нерона. – Мамиллий гордится царапиной на шлеме. Говорит, теперь осознал, что он – человек действия. – Выходит, с поэзией покончено. Бедняга… – Отнюдь, Император. Он говорит, действие пробудило в нем поэта, и он сочинил идеальное стихотворение. – Не поэму? – Эпиграмму, Кесарь. «Ефросиния прекрасна, но глупа». Император сосредоточенно склонил голову набок. – Но мы-то знаем, что она чрезвычайно умна и находчива. Фанокл приподнялся на своем ложе. – Откуда вам это известно? Император стал перекатывать пальцами виноградину. – Разумеется, я на ней женюсь. Не смотри на меня так, Фанокл, и не бойся, что я прикажу тебя задушить, когда увижу ее лицо. К несчастью, в моем возрасте это будет лишь видимость брака. Однако брак обеспечит ей безопасность, уединение и в некотором роде спокойствие. У нее ведь заячья губа, верно? Лицо Фанокла налилось кровью, глаза выпучились. Император поднял указательный палец. – Только юный глупец вроде Мамиллия мог принять болезненную застенчивость за надлежащую скромность. Скажу тебе по секрету и надеюсь, женщины меня не услышат, но я на собственном опыте удостоверился, что скромность придумали мужчины. Интересно, целомудрие – тоже наше изобретение? Ни одна женщина не станет так долго и упорно скрывать свое лицо, если в нем нет изъяна. – Я не смел вам признаться. – Думал, что я оказываю тебе гостеприимство ради нее? Увы Мамиллию и романтической любви! Персей и Андромеда! Он меня возненавидит. Император не имеет права на обычные человеческие чувства. – Я сожалею. – Я тоже, Фанокл, и не только о себе. Ты никогда не думал применить свой неординарный ум в медицине? – Нет, Кесарь. – Хочешь, объясню, почему? – Я весь внимание. Голос Императора звучал четко и деликатно, слова сыпались в тишине, словно галька. – Я уже говорил, что ты высокомерен. И кроме того, эгоистичен. В своей вселенной ты одинок; есть только ты и законы природы, а люди – лишь препятствие и обуза. Я тоже эгоистичен и одинок, но все же считаю, что отдельные люди имеют право на независимое существование. Ох уж эти естествоиспытатели! Интересно, сколько вас в мире? Ваш целеустремленный эгоизм, ваша колоссальная преданность единственному делу способны стереть жизнь с лица земли, как я стираю пыльцу с этой виноградины. Он принюхался. – Однако довольно болтать. Сейчас подадут форель. Подача блюд всегда представляла собой целый ритуал в исполнении дворецкого и слуг. Император тут же нарушил собственный завет. – Интересно, не слишком ли ты молод? Или же, как бывает у меня, когда ты перечитываешь хорошую книгу, половина удовольствия состоит в том, чтобы погрузиться в то время, когда ты прочел ее впервые? Видишь, Фанокл, какой я эгоист! Если бы я собрался прочесть пасторали, то не перенесся бы в Римскую Аркадию, а вновь стал бы мальчиком, который разучивает отрывок для учителя. Фанокл постепенно приходил в себя. – Немного же пользы от такого чтения, Кесарь. – Думаешь? Мы, эгоисты, включаем в свою жизнь всю историю человечества. Каждый из нас открывает собственные пирамиды. Пространство, время, жизнь – можно назвать все это четырехмерным континуумом… Ах, как плохо латынь приспособлена к философии! Жизнь – это личное мероприятие с заданной точкой отсчета. Александр не был великим полководцем, пока я в семь лет не узнал о его существовании. В моем младенчестве время было мгновением; но я обонянием, вкусом, зрением и слухом втискивал этот тесный миг в бескрайнее пространство истории. – Я снова не понимаю вас, Кесарь. – А следовало бы, ведь мои рассуждения касаются нас обоих. Увы, тебе не хватает сосредоточенности на себе – или лучше сказать, эгоизма? (Видишь, как Император склонен к отступлениям, если его не перебивать?) Поэтому ты и не в силах распознать, о чем я говорю. Подумай, Фанокл! Если бы ты мог вернуть мне пусть не счастье испытывать аппетит, но хотя бы одно драгоценное воспоминание! Разве предвкушение и воспоминания – не единственное, что отличает наш человеческий миг от бездумного тиканья природных часов? Фанокл посмотрел на созвездие, сияющее так близко и ярко, что казалось объемным; но не успел он ничего придумать в ответ, как подали блюдо. Крышки с кастрюль сняли, и наружу вырвался сладкий пар. Император прикрыл глаза, подался вперед и сделал глубокий вдох. – Да?… – задумчиво спросил он. И прочувствованно добавил: – Да! Голодный Фанокл быстро расправился с форелью и теперь ожидал, что Император позволит ему выпить. Однако тот впал в транс и то краснел, то бледнел, беспрерывно шевеля губами. – Свежесть сверкающей воды, теней и водопадов у высокой темной скалы. Я вижу все словно наяву. Я лежу на небольшом камне. Вокруг вздымаются утесы, подо мной течет река, вода темная, несмотря на солнце. Мелодично и монотонно беседуют два голубя. Острый выступ на камне режет правый бок, но я терпеливо лежу лицом вниз, а моя правая рука медленно, как водяная улитка, скользит по камню. Я ощущаю полноту бытия, глажу и с жадной страстью впитываю жизнь; еще миг – и ликование сердца перерастет в неистовый рывок. Но я укрощаю свою жажду, свое желание – находя гармонию страсти и воли. Мои пальцы бережно касаются ее кожи, как дрейфующие водоросли. Она лежит там в темноте, покачиваясь в воде и перегораживая поток. И вдруг! Трепет двух тел, испуг и насилие – она взлетает в воздух, а я вцепляюсь в нее львиной хваткой. Она здесь, она моя… Император открыл глаза и посмотрел на Фанокла. Слеза стекла по его щеке на нетронутую рыбу. – … моя первая форель. Он схватил кубок, проливая вино на пол, и воодушевленно поднял. – За скороварку! Лучшее из прометеевых открытий! – Овладев собой, Император тихонько засмеялся. – Как я могу вознаградить тебя? – Кесарь! – Фанокл сглотнул и невнятно забормотал: – Моя взрывчатка… – Не считая парового корабля. Оно забавно, но уж слишком дорого нам обошлось. Признаюсь, испытателю во мне были интересны его разрушительные возможности, и все же одного раза довольно. Не делай больше таких кораблей. – Но Кесарь! – К тому же, как ты будешь прокладывать курс без ветра? – Я могу изобрести механизм, который всегда будет указывать в одном направлении. – Изобретай! Быть может, ты придумаешь подвижную стрелку, всегда направленную на Рим. – Скорее на север. – Главное, никаких паровых кораблей! – Я… Император поднял ладонь. – Такова моя императорская воля, Фанокл. – Подчиняюсь. Кесарь, быть может, придет день, когда все люди будут свободны, потому что перестанут считать себя рабами… Император покачал головой. – Ты работаешь с идеальными элементами и потому привык идеализировать. Рабы будут всегда, хотя название может измениться. Что есть рабство, как не превосходство сильного над слабым? И как ты сделаешь людей равными? А может, ты наивно полагаешь, что равными рождаются? Он посерьезнел. – Что до твоей взрывчатки, в тот день она спасла мне жизнь, а значит, сохранила мир в Империи. Однако Империя лишилась тирана, который убил бы полдюжины людей, но справедливо обошелся бы с сотней миллионов. Невыгодная сделка для человечества. Нет, Фанокл, пусть лучше Юпитер сам распоряжается карающей молнией. – Но это были мои лучшие изобретения! Остывшую форель унесли с императорского блюда и заменили следующей. Он снова погрузился лицом в теплый аромат. – Скороварка… я вознагражу тебя за нее. – Тогда, Кесарь, может быть, вы вознаградите меня и за другое? – За что? – За третье изобретение. Я держал его в тайне. Рука Фанокла медленно скользнула к поясу. Император с опаской ждал. – Оно тоже связано с громом? – Только с тишиной. Император нахмурился. Взял протянутые Фаноклом свитки и стал их рассматривать. – Стихи? Значит, ты поэт? – Это стихи Мамиллия. – Как я сразу не догадался? Софокл, Карцид… Начитанный юноша! – Мое изобретение поможет ему прославиться. Посмотрите на второе стихотворение, Кесарь: оно в точности повторяет первое. Я нашел способ воспроизводить книги и назвал его печатью. Один мужчина с подмастерьем сможет делать тысячу копий за день. Император поднял голову. – Мы сможем сделать сотни тысяч копий Гомера! – Миллион, если пожелаете. – Поэтам не придется страдать от безвестности… – Или нехватки денег. Никаких рабов-переписчиков; поэт будет продавать свои труды мешками, как овощи. Последний поваренок сможет насладиться величием нашего афинского театра… Император возбужденно приподнялся на локте. – Публичная библиотека в каждом городе! – … в каждом доме. – Десять тысяч копий любовных стихов Катулла… – Сотни тысяч трудов Мамиллия… – Гесиод в каждом доме… – Литератор на каждой улице… – Подробнейшие сведения на все мыслимые темы. – Знания, образование… Император снова лег. – Постой. А разве у нас достаточно гениев? Как часто рождаются Горации? – Поверьте, Кесарь, природа щедра. – Представь, что каждый сможет написать книгу. – Почему бы и нет? Интересные биографии… Император стал пристально вглядываться в невидимую точку вне этого мира – в далеком будущем. – «Дневник губернатора провинции». «Я построил Вал Адриана». «Моя жизнь в обществе, исповедь знатной дамы». – Ученые труды. – «Пятьдесят глав с примечаниями в каталоге кораблей». «Метрические новшества в мимиамбах Герода». «Бессознательный символизм в первой книге Евклида». «Пролегомены в исследовании остаточных пустяков». В глазах Императора отразился ужас. – «История – по стопам Фукидида». «Я была бабушкой Нерона». Фанокл выпрямился и увлеченно хлопнул в ладоши. – Доклады, Кесарь, фактические сведения! Ужас в глазах стал еще выразительнее. – … труды по военному и морскому делу, санитарии, евгенике – я прочту их все до единого! По политике, экономике, пасторали, статистике, медицине… Император, шатаясь, встал на ноги. Поднял руки и зажмурился с искаженным лицом. – Пусть снова споет! Искусно и бесстрастно зазвучал знакомый голос. Император открыл глаза, торопливо подошел к колонне и погладил реальный и осязаемый камень, вновь обретая твердую опору под ногами. Подняв глаза к потолку, он стал разглядывать созвездие, искрящееся в хрустальных сферах. Ему удалось успокоиться, хотя тело еще немного подрагивало. Он повернулся к Фаноклу. – Итак, мы говорили о твоем вознаграждении. – Я в ваших руках, Кесарь. Император подошел ближе и взглянул на него. Его губы дрожали. – Хочешь стать послом? – Даже в самых дерзких мечтах я никогда… – У тебя будет время изобрести прибор, указывающий на север. Ты сможешь взять с собой взрывчатку и устройства для печати. Я сделаю тебя чрезвычайным и полномочным послом. – Он помолчал. – Фанокл, друг мой, я хочу отправить тебя в Китай.