Жук Алесь
Шрифт:
***
Берут лен. Готовы овсы. Клевер дозревает на семена. Даже не верится, что неделю назад было Полесье. Целых десять дней жары даже в тени. Беленький песочек на берегу Случи при ее впадении в Припять, подмытый паводком дуб в воде, раскошная дубрава. Был с малым Алешкой. Летняя роскошь, рыбалка. Хотя теперь здесь, в Вити Козько Вильче, Случь ненамного шире, чем та, которую помню с детства в верховье, в Слуцке. Там, в Вильче, не было бессонницы, а возвратился домой и опять начинаю дремать, а не спать.
***
Во второй половине ночи начался дождь, густой, дружный. Лежал и слушал дождь. Август. Осень. Туман. Ржище на полях. Мое время. Недостает душевного равновесия, чтобы писать. С вечера читал девятый том Мележа. Все мне известное в основном. В дневниках нет мелочности. Тревожные размышления о литературе, культуре. Видел и чувствовал, как болезнь мещанства разъедает людские души.
Почему-то думаю, что в жизни он чувствовал себя одиноким человеком. В глубине души осознавал нужность делаемой им работы, знал, что никто не соберет и не издаст его «Жизненные заботы» без него самого. А «умники» осуждали, судачили, что подчищает и подбирает все написанное, издатели чинили препоны и «урезали» объем книги, а развязка была уже совсем близка. От Мележа мысли перекидываются на Короткевича.
***
Перелистываю «Былое и думы» Герцена, которого высоко ценю как писателя. Все же он был революционером от обеспеченной жизни. «Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно было и неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живя с людьми, которые спаслись в чем были от политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтобы вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства».
***
Позавчера мороз с тридцати ночью упал до ноля, пошел такой густой снег, будто плотной марлей все занавесило.
Вчера было совещание у Кузьмина. Инициатор Павлов. Суть его выступления в том, что редакторам надо быть внимательными, чтобы критика не переходила границ и не давала зацепок комментаторам радиостанции «Свобода». А если комментируют, то это уже недочет в работе, не хватает бдительности, политического чутья. И еще — упаси боже муссировать тему, что белорусское лучше русского, а тем более поднимать на щит древность Беларуси, преимущества над Московией ВКЛ.
У него как-то болезненно блестели расширенные глаза.
***
Перед выходными звонок из ЦК инструктора З. — вот вы дали информацию о вечере эсперантистов, они там свой гимн исполняли, а гимн у нас только один, и руководитель ихний сионист замаскированный. Оказывается, в Доме культуры стройтреста общество эсперантистов, которое официально существует при Белсовпрофе, провело торжественный вечер в связи с юбилеем эсперанто. Они имеют свой ВИА, на языке эсперанто и свой гимн исполнили. Аврал, крамола. Да пускай живут эти эсперантисты, не думаю, что их и разгонять будут. А вот же начальники от печати «бдят», выискивают. И редактору «Вечерки» перепало.
***
Сижу в Королищевичах. Снежно, зимно, безлюдно. Здесь Аверьян Сафронович Деружинский называет себя «князем королищевичским», потому что сидит тут с осени. Старый Микола Улащик приехал из Москвы, пишет книгу об истории своей родной деревни, еще Люба Турбина с сестрой. Вот и весь контингент. Не последний ли это королищевичский сезон? Нету лыжни, нету и лыж. Ходим на прогулки с Улащиком, Николай Николаевич вспоминает, а я слушаю.
***
Канцелярия университета и кабинет Пичеты находились в доме напротив нового корпуса теперешней гостиницы «Минск». Пришли к нему группой сдавать зачет. Первой отвечала евреечка из Червеня и начала нести такую чушь, что и студенты опешили. Пичета слушал, опустив голову, потом вскочил на ноги:
— Как вы смеете с такими знаниями идти ко мне, к ректору?
И топает ногами:
— Идите вон!
У студентки от испуга ноги отнялись, потом она кое-как выгреблась из кабинета.
А Пичета дергает себя за галстук.
Студенты знали, что это предел его разозленности, и хотели податься следом за девушкой.
— Нет, садитесь!
Посадил и зачет принял.
***
Еще воспоминание о неизвестном мне академике Семене Вольфсоне. Он вначале работал в университете, потом в Наркомате просвещения. Из-за небольшого роста его за глаза называли Семочкой. Принципиально ни слова не произносил по-белорусски.
Пришел к нему на прием учитель из Строчиц. Громила, лицо грубое, бандитское. Маленький Семочка за столом. Учитель объясняет: тетрадей нет, учебников нет, карандашей нет. Семочка — нет и не будет. Учитель поднялся, за ножку стул — и о стену. Стул рассыпался. Семочка вылез из-под стола:
— Ну что вы такой нервный? Мы с вами можем договориться.
Учитель получил записку от чиновника и на складе все нужное, а потом рассказывал об этом коллегам в порядке обмена опытом.
В тридцатые Семочка начал пописывать «куда надо», уже работая в Академии наук, пошел вверх по служебной лестнице, стал академиком.