Так мы дошли до площади Победы.

— Да-а, — он медленно стал огибать площадь. — Через Минск на танке проходил мой отец. Ранили его сильно. И все-таки он жил, семнадцать лет еще жил. Видишь, и я появился на свет… — голос четкий, задумчивый. Как шаги часового.

По площади, как почти по всем большим площадям мира, разгуливали голуби. Уверенные в своей неприкосновенности, они близко подходили к людям. Один из них, сизоватый и важный, склюнул соринку с ботинка Нургазы и посмотрел вверх. Нургазы достал шоколадку — единственное, что отыскал из съедобного. Голубь обиженно повернулся и пошел прочь. Он и не собирался просить. «Извини, понимаешь ли…» — сказал ему вслед Нургазы.

На следующий день Нургазы улетел. Об этом мы узнали в самый последний момент. Нашему поезду еще предстояли остановки в Риге, Ленинграде, Москве.

— Ничего не поделаешь, — он подхватил чемоданчик, остановился у дверей. — Потом наверстаю. А там… вдруг парни меня ждут, надеются? Сами понимаете.

Мы с Иваном Степановичем стояли растерянные. Толеген куда-то запропал.

— А как же Гуля? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Обещала приехать ко мне, — улыбнулся он.

— Не волнуйся, — сказал Иван Степанович, — мы ее в обиду не дадим.

— Знаю.

И поезд наш покатил дальше, по самой необъятной, по вольной и могучей стране, что зовется у нас Отчим домом.

Ресторан, в который они зашли на часок, был второсортный, шумный. Оркестранты, казалось, задались целью утихомирить посетителей, заставить их сидеть за своими столиками, уткнувшись в тарелки. Кое-кто, правда, пытался выйти из повиновения, поговорить с соседом, но тогда ударник, широколицый, с тугими, как барабан, щеками, вскидывал палочки еще выше и бабахал ими так, что все нервно вжимались в кресла, будто застигнутые врасплох артобстрелом.

Вскоре оркестрантам самим это поднадоело, и они, оставив инструменты, поплелись, чем нибудь подкрепиться.

— Черт знает что! — поморщился Алексей.

— Да ты не обращай внимания, у каждого своя работа, — Виктор, длинный, худой, еще в школе прозванный «Эйфелевой башней», подцепил вилкой поджаристый кусочек отбивной, макнул в горчицу и отправил в рот.

— Им тоже приходится выбирать. Если музыка не давит на перепонки, она должна затрагивать чувства. А это не просто, верно?

Алексей кивнул.

— Помните:

— Поэты, Алеша, всегда хотят несбыточного, — шутливым тоном произнес Виктор. — Тишина нынче дефицитней итальянской женской шубки с четырьмя разрезами, на оловянных пуговицах. Да и потом: зачем тишина простому человеку? Столько мыслей неуправляемых нахлынет, что и дело-то свое с гулькин нос покажется, и жить на белом свете тошно станет.

— Выходит, да здравствует оркестр?

— Выходит.

Григорий сидел, молча, не вступая в разговор. Он слыл среди друзей человеком настроения, к этому привыкли, а потому ему прощались и хладное молчание, и жаркая словесная драчка, в которую он порой бросался, очертя голову и, не очень-то подбирая выражения. Для них, предпочитающих высказаться намеками, обхаживающих предмет спора, как обхаживают лошадь перед скачками — то за ухом погладят, то похлопают по боку, то сахарком побалуют — для них Григорий представлял интерес безоглядной прямотой суждений.

Меж столиками замаячил официант, и Алексей подозвал его кивком головы.

— Нам бутылочку сухого, — сказал он.

— А может, обойдемся? — воспротивился, было, Виктор.

— Пустяки.

Они сидели, поглядывая по сторонам. В зале преобладали мужчины, сильно преобладали. За каждым столиком решались свои проблемы, строились свои планы. Мужчины тоже мастаки поговорить.

— Мы больше рассуждаем о жизни, чем живем, — сказал Алексей.

— Рассуждать, размышлять — наше главное отличие от остального одушевленного мира. Остальным дано только поступать, а мы имеем возможность порассуждать о поступках, — усмехнулся Виктор.

— Даже о несовершенных. Обременительное отличие.

— Кто-то подсчитал, — продолжал Виктор, — что в среднем человек тратит до часу времени в сутки на разговоры. Если бы удалось опубликовать все, сказанное им хотя бы за шестьдесят лет, то образовалась бы целая библиотека — тысяча томов по пятьсот страниц в каждом.

— Слушайте, — прервал их Григорий, — нельзя ли поконкретней? Ты же, Алексей, сказал, что у тебя серьезное дело, так? Травить баланду мне некогда. Завтра я должен быть на заводе раньше обычного.