– Всего пару часов в камере, и какие перемены… ты выглядишь жалко.

Кто бы говорил! Вырядился в доспех… рыцарь. А сапоги с каблуками. И на шлеме шишечка, чтобы выше казаться. И поза эта картинная.

– Я не понимаю. – Меррон опустила взгляд, уставившись на собственные туфли, к слову, крепкие весьма, из хорошей козлиной кожи. Ну не в шелковых же башмачках ей в мертвецкую бегать. – За что…

– За предательство! Мои сестры томятся в темнице!

Значит, угадала. Сержант, скотина этакая… только вряд ли поверят.

– И братья по духу. Где они?! Из-за тебя…

– Я… я ничего никому не говорила!

Меррон ненавидела оправдываться. Чувствовала себя полным ничтожеством. И лгуньей. Даже когда говорила чистую правду, вот как сейчас.

– Неужели? – Сколько сомнения в голосе. – Но ты здесь. А они там…

И не факт, что «там» много хуже, чем «здесь».

– Ты тоже здесь. – Меррон сказала и прикусила язык. Вот не следует злить Малкольма… и пощечина, которую он отвесил, стала лучшим тому подтверждением.

А ведь когда-то он Меррон нравился.

Говорил красиво, о свободе и еще справедливости. Вот, значит, какова справедливость на вкус.

– Садись! – Малкольм вцепился в плечо и толкнул.

К столу. Обыкновенному такому столу у окна.

Закрытого.

Стеклянного.

Стекло бьется, и если вскочить на стол, то… нет, пожалуй, от самоубийства Меррон пока воздержится. Она слишком зла на всех, чтобы умереть. Да и не ясно пока, что Малкольму надо.

Облизав лопнувшую губу – теперь долго кровить станет, – Меррон села. Огляделась.

Комната. Небольшая, незнакомая. Окно одно, то самое, перед которым стол стоит. Стену слева занимают полки с запыленными книгами. Стена справа пустая. Мебели почти нет. Оружия в принципе нет. Если только стулом по шлему… стул внушительный.

Но сумеет ли Меррон попасть? И что сделает Малкольм, если она промахнется? Сейчас он внимательно следит за каждым ее жестом, значит, обмануть не выйдет.

– Товарищеский суд приговорил тебя к смерти.

…В этом Меррон не сомневалась. Кто из товарищей Малкольма ослушается?

– Однако тебе представится возможность искупить свою вину.

– К-как?

Нельзя смотреть Малкольму в глаза, он поймет, что Меррон недостаточно напугана, чтобы остатки разума растерять. А куда смотреть?

На лист. Белый лист, закрепленный на подставке. Чернильница есть. Перья… а ножа для бумаг нет. Песок. В глаза? И стулом по голове?

Малкольм, словно заподозрив неладное, отошел к двери. А за ней двое охранников, которые на шум явятся. С тремя Меррон не сладить. И значит, голову ниже, вид несчастней, и думать, думать…

– Пиши.

– Что?

– Письмо.

Ну Меррон поняла, что не записку любовную.

– Кому и какое?

– Мужу своему. Правдивое.

Знать бы, что сейчас считается правдой.

– Что ты совершила ошибку…

…связавшись с Малкольмом…

– …и очень в ней раскаиваешься.

…причем совершенно искренне и до глубины души!

– …умоляешь его проявить благоразумие и отпустить невинных людей, тобой оклеветанных. А также признать полномочия Совета и подчиниться ему.

Совет? При чем здесь Совет? Малкольм утверждал, что Совет – сборище глупцов, скопцов и скупцов. Некогда это казалось забавной шуткой. И не смешно было, что эти люди правят страной, соблюдая лишь собственные интересы. А теперь получается, что от Сержанта требуют подчинения?

Значит, он пошел против Совета и…

…и опять выходит, что дело не в Меррон, а в нем.

– Не буду. – Меррон закрыла глаза, ожидая удара.

Не последовало. Напротив, Малкольм почти нежно коснулся волос.

– Жалеешь его?

Разве таких, как Сержант, жалеют? Он сам по себе. И делать будет только то, что сочтет нужным.

– Знаешь, почему он на тебе женился?

Понятия не имеет.

– Потому что ты страшная…

…какой-то нелогичный аргумент.

– …настолько страшная, – пальцы Малкольма вцепились в волосы и потянули, заставляя запрокинуть голову, – что его любовница может не ревновать.

Любовница? Подумаешь. У всех мужчин есть любовницы. Так принято. И все жены терпят. Чем Меррон лучше других? Она же хотела равенства. Вот и оно.