Со стуком трость касается камня, поворачивается в морщинистой руке, почти выскальзывая – тоже поманили свободой, – но остается в крепких пальцах. Раскрытая ладонь упирается в набалдашник, и металл давит на кожу.

– Потому что, в отличие от тебя, он понимал, что мормэр не имеет права брать в жены рабыню. А незаконнорожденные дети – претендовать на престол.

Кормак встает, медленно, с явным трудом.

– Он действовал в твоих интересах. Всегда.

Легкое касание виска.

– Ты был слишком… управляем. Эмоционален. Неуравновешен. Мягкотел. Ты не мог сладить даже со своим дружком, прощая ему буквально все. Как было доверить тебе страну?

Разодранную в клочья, захлебывающуюся кровью, обезумевшую следом за хозяином.

– Тебя вынудили подчиниться закону, но разве не для твоего же блага? Посмотри, сейчас ты вновь даешь эмоциям взять верх над разумом. Я предлагаю тебе свободу. Сейчас, а не через год или два, когда ты обезумеешь настолько, что эта самая свобода станет тебе безразлична. А ты холишь обиды и отказываешься от нее. И в свою очередь спрашиваю: почему?

Он ведь знает ответ. Ищет только подтверждения, и Кайя готов его дать.

– Вы враг, Дункан. – Он ложится на ковер, нагретый солнцем. И яркое, оно пробивается сквозь веки россыпями разноцветных точек. Песок исчез. Тоска отступила. На время. – Вы начали разрушать мою жизнь еще до моего рождения. И не остановились после. Я понимаю ваши мотивы, но… вы планомерно и хладнокровно уничтожали мою семью. И я хочу посмотреть, как уничтожат вашу. По-моему, это вполне естественное желание. Человеческое даже.

– Договор…

– Договор гарантирует отсутствие агрессивных действий с моей стороны. И я, как видите, его исполняю, несмотря на то что мне безумно хочется вас убить. Но вот люди, те самые, которых вы натаскивали на травлю, ничего о договоре не знают. Они разорвут вас… то есть и вас тоже. Помните мой вопрос? Сколько у вас осталось сыновей?

– Все-таки ты чудовище, – с какой-то грустью произнес Кормак.

– Стараюсь.

В голову вдруг пришла замечательная идея.

Волнам следовало не сопротивляться.

Использовать.

Перенаправить энергию на блок. Пусть город займется его уничтожением. Кайя пока поспит. Сны все-таки иногда снились скорее хорошие… и голубиное воркование – чем не колыбельная?

Окончательно встать на ноги получилось к середине лета.

И дело было вовсе не в ранении. От него – вооружившись зеркальцем и свечой, Меррон осмотрела себя настолько тщательно, насколько смогла, – остался небольшой шрам слева. И не шрам даже, так, пятнышко. Пальцем накрыть можно.

Меррон накрывала. Давила, пытаясь понять, что же находится под ним. Она вдыхала и выдыхала, прислушиваясь к звукам в груди, но ничего нового не слышала.

На руках тонкими белыми шрамами виднелись следы от скарификатора.

И горло саднило от трубки, которую док давным-давно из горла вытащил – теперь Меррон и сама способна была глотать, – но эта трубка все равно ощущалась ею остро, как и собственная беспомощность.

Док утверждал, что она не столько от ран, сколько от лечения.

Большая кровопотеря.

Холод.

И весенние дожди, начавшиеся раньше обычного. От них в повозке стало сыро, и Меррон знобило, пусть бы док и укрывал ее всем, что имел.

– Вы из-за меня уехали? – спросила Меррон.

Она уже могла привставать, опираясь на локти. Собственное тело было тяжелым, неподатливым, а руки похудели. И теперь желтоватая кожа обтягивала мышцы и кости. Отвратительно.

Хорошо, что, кроме дока, Меррон никто не видит. А доку, кажется, все равно, как она выглядит.

– Нет, Мартэйнн, – док называл ее только так и обращался, как обращаются к мужчине, – из-за тебя тоже, но…

За время болезни Меррон – она велела себе привыкать к другому имени, но получалось пока плохо – он постарел. Или, быть может, виной тому было то, что док оказался за пределами лаборатории, замка и города, отчего Меррон чувствовала себя виноватой.

– Богатые люди злопамятны. И пока они заняты переделом власти и прочими важными делами, таким, как мы, разумнее будет куда-нибудь уехать.

– Куда?

Дорога представляется Меррон этакой бесконечностью. С тетей они путешествовали в экипаже, стареньком и скрипучем. На крышу грузили коробки и тюки с вещами, внутри ставили то, что, по тетиному мнению, требовало обращения особо бережного. И Меррон всю дорогу только и думала о том, чтобы ничего не разбить, не измять… злилась на Бетти. Не надо вспоминать о ней, иначе зажившая рана начинает болезненно жечь. И тоска накатывает, беспричинная, оглушающая. Хотя если не вспоминать, все равно накатывает.