— Разрешите, я поцелую вам руку?

— Ой, что вы! — смутилась она.

Я припал губами к ее руке, и мне даже показалось, что Варя другой рукой, легким, едва ощутимым прикосновением, погладила мою голову. А может, не показалось?

Я шел в гостиницу, все еще чувствуя это ее легкое, как пушинка, прикосновение, и уже твердо знал, что скажу Варе завтра. Я скажу ей: «Дорогая, милая Варя, я уеду, меня ждет работа, но как только закончу ее, сразу же вернусь сюда к вам, в самый распрекрасный город на земле — Вилково, и попрошу у вас руки. Я ведь об этом думал еще тогда, когда был у нас дома, и мысль эта не стала мимолетной. А если вы боитесь, что мы мало знакомы, дайте мне любой испытательный срок, я возьму отпуск хоть на целый год и буду все время рядом с вами. И я выдержу этот испытательный срок, чего бы мне это ни стоило! А потом увезу вас к себе и буду любить так, что ни одна слезинка не выплывет от горя и печали из ваших глаз. А за это вы будете всю жизнь светить мне своей улыбкой».

Я не задумывался над тем, что ответит на все эти слова Варя. Меня глубоко и радостно обнадеживала все еще ощущаемая мною пушинка прикосновения Вариной руки.

Но в гостинице мою радость на какой-то миг заглушило известие, что машина уже почти отремонтирована и завтра рано утром мы выезжаем. Я снова торопился к Варе, чтобы все то, что приготовил на завтра, сказать сегодня.

Уже темнело, когда я ступил на кладку Вариной улочки. Кое-где на деревянных столбах вспыхнули тусклые лампочки под жестяными абажурчиками, о которые бились, густо роясь, мириады мошек и бабочек, свет, проникавший лишь на кладки да до середины канальчика, мельтешаще подрагивал от теней сонмищ насекомых и казался тревожным. А может, это мне лишь так казалось, может быть, это в груди моей бились тревожные всполохи?

Я почти вбежал во дворик, хотел позвонить, но окно рядом с дверью было не зашторено, и я невольно заглянул в него. Варя сидела за столом. Перед ней у цветочной вазы стояло что-то квадратное, как небольшая иконка. «Может, и правда икона, — подумалось мне. — Мало ли причуд у этих потомков староверов?» Затем она протянула к вазе руки, положила на них голову…

Я нетерпеливо позвонил, решив, что ее бог подождет, а мне некогда, потому как завтра рано утром ехать. Она испуганно вскочила, на миг обернулась к двери, и я увидел, что лицо ее мокро от слез. Потом она поспешно спрятала иконку под скатерть и, вытирая на ходу глаза, пошла к двери.

— Кто там? — спросила Варя.

Я назвал себя.

— Одну минутку, — послышался ее спокойный голос.

Она, наверное, торопливо умывалась, приводила себя в порядок, и ожидание казалось мне невыносимо долгим. Но вот дверь открылась, на лице у Вари виноватая, но все такая же приветливая, обаятельная улыбка.

— Проходите, заставила вас немножко ждать, но я уже спать собралась, завтра рано на смену, — извиняющимся тоном заговорила она. И тут же спохватилась: — А вы ведь не обещали вечером приходить…

— Не обещал, — вздохнул я. — Но вот так вышло. Рано утром уезжаю. И пришел вам сказать очень важное. Хотел отложить на завтра, но… Вот пришел сейчас…

Она, будто зная уже, о чем я собирался говорить, нетерпеливым жестом остановила меня:

— Присаживайтесь, а я сейчас чай приготовлю.

— Не буду я садиться, не хочу я чаю, — покачал головой, досадуя, что она не дала мне закончить. — Не надо чаю, выслушайте, Варя….

— После, за чаем ведь всегда лучше говорится, — обезоруживающе проговорила она.

«Да разве можно об этом за чаем!» — едва не выкрикнул я. Но она уже быстро юркнула на веранду и оттуда:

— У нас чай для гостей — давняя традиция, никакого разговора без него быть не может.

Я нетерпеливо опустился на стул. На веранде загорелся свет, тихо зазвенела посуда. Я смотрел на стол, покрытый старинной, ворсистой, будто подстриженный газон, зеленой скатертью. У края стола она слегка топорщилась квадратной выпуклостью. И как-то невольно, без любопытства, я приподнял скатерть и увидел портрет под стеклом, в самодельной рамке из ракушек. С портрета на меня смотрело улыбающееся, красивое, самоуверенное лицо Вадима Боруты. Я тут же со злостью снова накрыл его скатертью. Все слова, которые я с таким трепетом нёс сюда, мигом пропали. Я поднялся. Варя появилась в дверях с подносом, на котором стояли две уже знакомые мне тяжелые чашки и вазочка с вареньем.

— Вам прошлый раз понравилось из крыжовника, а теперь попробуйте из мирабелек, сама варила. Вы никогда не пробовали из мирабелек?

— Первый раз слышу, — сказал я мрачно.

— Это у нас сливы есть такие, круглые, маленькие, на райские яблочки похожи. Да чего же вы встали?

Поставив на стол поднос, она дотянулась руками до моих плеч, решительно нажав на них, усадила меня на стул.

А потом, как и в прошлый раз, мы пили чай. Варя не напоминала о начатом мною и так поспешно прерванном разговоре, а расспрашивала совершенно о другом, о том, что, наверное, ей было интересно. Я отвечал почти односложно, вяло и неохотно. В основном все сводилось к моей работе, к кино. Расспросила, какую мы собираемся снимать картину, о чем она, и, услыхав короткое: «о жизни, о любви», обрадовалась, как ребенок, торопливо заговорила:

— Я люблю про это смотреть. Только всегда хочется, чтобы любовь была не совсем такая, как в кино. Она почему-то вся одинаковая, хочется, чтоб… как в жизни. Чтобы все правда… — Помолчала, вздохнула задумавшись. И заговорила, будто сама себе: — А вообще-то кино, наверное, тем и хорошо, что в нем все не как в жизни, все не так… Я вообще-то не люблю фильмов с плохим концом.

Я слушал ее, пил чай, ел кисловато-сладкие мира-бельки и все еще надеялся, что она спросит меня, зачем пришел, о чем важном хотел говорить. И загадал: если спросит — скажу, несмотря на то, что под скатертью лежит портрет Боруты, человека, которого она любила, каким бы он ни был, любила и, не умея лгать, все же обманывала и себя, и других.