— Но ты ведь тоже — Лидерман… — ответил он.

— И что из этого? Ты себя разве любишь? — спросила она.

— Скорее нет, чем да, — признался он.

— Ну, вот видишь…

— Ладно, пошли загорать под луной, от нее самый нежный загар. — И поймав его настороженный взгляд, добавила: — Посмотри в окно, стемнело. Твои хасидные извращенцы уже спят.

— Они, кстати, с удовольствием уложили бы нас в постель: у них рождение ребенка, как взятие Берлина, — ни с какими жертвами не считаются, — чувствуя свою вину, объяснил Алексей. Только сейчас он понял, отчего у нее такая белая, лунная кожа — от привычки загорать под луной.

— Так ты боишься стать отцом, — облегченно рассмеялась она. — Вот дурачок! А я уж испугалась, что ты не хочешь меня.

— Хочу, но не буду, — строго ответил он.

И они пошли загорать под луной.

На крыше она спросила:

— Почему ты все время читаешь чужие стихи? Где самолюбие — ты же автор «Новой Одиссеи»?!.

— В наше время писатель уже не обязан что-то писать, — открылся он.

— Это как? — заинтересовалась она.

— Литература исчерпала себя. Она уже не способна передать боль и надежду. Мир безнадежно устал, и постмодернизм подвел под этим черту. Все, что есть у нас хорошего, осталось от прошлого, в том числе чужие стихи.

— Так говорили еще до гибели Рима, — неожиданно сказала она. — Перемены происходят, но ничего не меняется…

— На небесах не пишут романов. Там просто живут, — он посмотрел вверх.

— Там и не женятся! — возмутилась она. — И чужих стихов не читают.

— Там читают ВСЕ, написанное на земле.

— Значит, там процветает литературная критика, — усмехнулась она.

— Нет, ты не понимаешь! — с отчаяньем произнес он. — Образы там настолько ярки, что их невозможно запечатлеть. Пробовала ли ты записать сон? Получается ерунда. А галлюцинацию наркомана? Их невозможно воспроизвести — выходит бред. А ведь и сон, и глюки, и мистические видения — отражение небесной жизни… Искаженные, преломленные через человеческое сознание. Любовь и литература — попытки остановить мгновение, сделать его бесконечным! Но в раю, — воодушевился он, — все происходящее настолько выразительно, что его не нужно записывать!

Она взглянула подозрительно:

— Откуда ты знаешь, ты бывал там?

— Каждый в своем сознании может жить, как в раю, — ответил он.

— Вот теперь я вижу, что ты — сумасшедший. И что же, у тебя получается мысленно жить на небесах?

— Это зависит не только от желания. Еще и от пройденного пути, — поспешил он свернуть разговор.

Дул зябкий ветерок. Октябрьской ночью в Иерусалимских горах уже прохладно. Он поежился и сказал:

— Пойду принесу одежду, будешь загорать в свитере.

Она с неожиданной силой схватила за руку, прижалась к нему…

— Мой бедный, бедный Гомерик. Можешь не беспокоиться ни о чем!

Он почувствовал, что у него нет больше сил сопротивляться. Угадав его мысли, она спросила:

— У тебя есть что-нибудь выпить? — Ее щека легла ему на плечо.

— Немного водки… Сейчас принесу.

— Мне не надо. Сам выпей.

Медленно, чтобы не обидеть, он отодвинулся от нее.

— Понимаешь, Таня, я приехал сюда, чтобы избавиться от себя, хотя всем говорил, что еду встречать Мессию. Ты помнишь: так было принято в «нашем кругу». Я не хочу жить, как жил прежде. И я не могу заниматься любовью просто так, без любви, только из одного желания. Не обижайся.

— Какая ж я дура, что притащилась в эту пустыню!..

— Кстати, о пустыне, — заметил он. — Небо здесь неотделимо от земли, а когда нет облаков — между землей и небом нет границы. У нас, на севере — совсем не так.

Она кивнула:

— В Талмуде сказано, — продолжал он, — между верхом и низом не просунешь ладони. Мы уехали приблизительно в одно время… Скоро у тебя возникнет такое чувство, что небо здесь на земле. И ничего в жизни уже не надо.

— Я читала где-то: «Иудея бьется, как раненая птица в силках», — вздохнула она. — Совсем как я.

И снова положила ему голову на плечо:

— Мой бедный, бедный Гомерик… — Погладила по коротко стриженной голове.

— Вон там, на севере, есть гора Мегиддо, — торопливо заговорил он. — Оттуда и придет Мессия! Он должен пройти где-то недалеко от этих мест. И въехать в Иерусалим на белой ослице, не бывшей до него под седлом. Я уже и не жду этого… но все равно как бы жду…

Она обняла его. Он встал, не зная, на что решиться.

В это время из долины, от деревушки Джабаль, закричал осел. Закричал нагло, пронзительно. Ему ответила, засвиристела прискорбно какая-то ночная птица. Эти звуки обожгли их, и Таня захохотала.