Выходит, жизнь всякого ремесленника есть колдовской поединок с силами судьбы; ему не остается ничего другого, как отвечать на вредоносные формулы бытия формулами своей ремесленной состоятельности. В этой борьбе есть свои школы и течения. Есть магия гончаров, кузнецов, часовщиков, живописцев, краснодеревщиков, программистов, сапожников, архитекторов и кулинаров.

У портных также есть своя магия, — так решил Марек Зильбер и, возможно, испытал гордость.

На карте Москвы он не обозначен, нет его и в каталоге столичных улиц. Однако «проспект Шафаревича» знают. В основном — те, кто с тоской пакует вещи. И не надеется на манну небесную за кордоном. Позапрошлой весной побывал среди них и я; тогда-то и дошло до меня, почему мрачное подземелье зовут именем известного математика…

Санитары заметно пошатываются, но каталки катят весело — вперегонки. Из-под развевающейся простыни на передней высунулись ступни и лодыжки, на второй — рассыпавшиеся седые волосы. Навстречу лихо едущим покойникам две немолодые женщины тяжело катят тележку с огромными кастрюлями неароматно пахнущих щей. Наверху — клиника, где на места умерших уже поступили новые больные…

— Прижмитесь к краю и остановитесь, — крикнул обучающий.

И электропогрузчик, пропахав бетон и асфальт дощатым поддоном и вилами, со скрежетом вылетел на бордюр передним колесом.

— Что вы делаете? Электролит вытечет из аккумуляторов! — взревел обучающий. — Почему жмете на педаль до отказа? И не работаете баранкой?

Подоспевшие ученики столкнули погрузчик с тротуара. Приподняли капот — осмотреть батареи аккумуляторов.

— Ничего, Владимир Федотович. Все в норме.

Из бокового тоннеля на полном ходу выскочил электрокар. И один из сидящих на нем — с большим гаечным ключом в руках — изображал автоматчика: он («та-та-та!») расстрелял толпу у прижатого к бордюру электропогрузчика.

— Что он крикнул? — спросил старший из учеников («дед», как называют его остальные).

— Они же знают, кто собирается здесь, — ответили с разных сторон.

Другие возразили:

— Не думайте так — он не нас расстрелял. Просто играет: детство забыть не может.

— Играет — в палестинского террориста, — сказал «дед». — Или в эсэсовца.

«Деда» зовут Иосиф Айзенштадт. Ему 64 года, он жилист и подтянут: ни живота, ни двойного подбородка. Зато глуховат на правое ухо и всегда просит собеседника перейти налево.

— Слушай, прочитал в «Иерусалимских вестях» о «территориях». И решил на поселение подаваться — там работа есть. Хочешь, в следующий раз принесу газету? — говорит он Юрию Бравицкому, аккуратному красавцу с седеющей шевелюрой.

— А я фотографии принесу, дети прислали из Беэр-Шевы. Они поселились в отеле «Дипломат», — ответил Юрий. — Запомни на всякий случай — может пригодиться.

— А сам-то когда?

— Я пока не спешу. Родители не транспортабельные.

— А кто раньше всех уезжает? — громко спрашивает Иосиф.

— Да я, пожалуй, — отвечает Леонид Перлов. — Паспорта уже получили.

Тоннель между корпусами крупнейшей московской клиники и есть «проспект Шафаревича». Курсы, которые открыл предприимчивый кооператив, зовутся здесь «ульпаном»: почти все, кто учится на водителя электропогрузчика, изучают иврит. Даже в здешнем полумраке стараются они запомнить диковинные буквы-крючочки, оглассовку и новые для себя слова.

— Бевакаша… Ани ломед иврит, — шепчет математик Меерович, загнавший погрузчик на бордюр.

Машина слушается его плохо. В прошлый раз Меерович поломал поддон, вклинив вилы в щель между досками. А потом, не поворачивая головы, сдавал назад, проскочил поворот и чуть не пробил закрытые на засов ворота.

— Слушай, — сказал ему тогда «дед», — зачем тебе этот погрузчик? Ты и без него не пропадешь. Математики там нужны! Лучше язык учи, не трать время! И деньги!

— Нет, Иосиф Еремеевич, работу по моей специальности сразу не найти. Придется поработать вначале где придется.

Под шляпой на голове Мееровича ермолка — кипа. Душой он уже в Израиле. Эпоха галута, как он часто повторяет, кончилась. Еврейской жизни в России больше нет. Поэтому антисемиты, считает Меерович, пусть в грубой и некрасивой форме, но все-таки делают нужное дело.

— Тебе только в общество «Память» вступать, — зло бросил ему Перлов. — Так ведь не примут!