Тут я прервал Борин рассказ и сообщил, что сигнализация сделана на совесть: можно, конечно, попросту вышибить стекло, но последствия непредсказуемы.

— Что? — отозвался Боря. — Да делай, что хочешь! Наплевать!..

Я не согласился с ним, отметив, что нельзя так эмоционально реагировать в ответственные моменты принятия решений, и предложил устроить короткое замыкание. Боря не ответил: он присел на жалобно скрипнувшую железную тележку и обхватил голову руками. Тогда я сказал, что можно наконец попробовать открыть дверь.

— Как? — глухо спросил Боря.

Я сказал, что это неважно, ведь главное — начать что-то делать, а успех в любом деле равновероятен.

— Ну давай, давай откроем дверь, — выдавил Боря сквозь смех, и мы подошли к злополучной двери. Оказалось, что при нажиме половинки дверей чуть расходятся и кончик отвертки достает до крепежа петель тяжелого замка. Я сказал, что нам теперь нужен кусок стальной проволоки.

— Пойдем искать, — кивнул Боря.

…Владимир Валентинович прибыл домой весь в улыбке, в ранних сединах, столь идущих к ровному, на фоне общей апрельской бледности выделяющемуся загару, в твиде, в аромате трубочного табака. Про аромат Боря узнал вечером, по телефону: Владимир Валентинович плескался в ванной, а встречу их в Шереметьево-2 Боря наблюдал из-за колонны, хотя и давал слово скрыться куда-нибудь на пару дней. Впрочем, это не выдержала Ольга Эдуардовна, позвонила Боре сама. И Владимир Валентинович с некоторым удивлением обнаружил, что ему не особенно рады. Он знал, что и раньше Ольга Эдуардовна зря времени не теряла, но чтобы его встречали как чужого? Нет! На это Владимир Валентинович согласиться никак не мог. Меж ними, лишь только он вышел из ванной, а Ольга Эдуардовна положила трубку, произошло объяснение: она рассказала мужу про Борю, и Владимир Валентинович понял, что Боря просто так отставки не получит. Владимир Валентинович разозлился и решил действовать тоньше и — что самое важное — эффективнее: он дал понять, что развода не боится, а может сделать так, что Ольгу Эдуардовну, как лицо аморальное, подверженное пагубным, несомненно, сказывающимся на детях страстям, лишат родительских прав. Неделю Ольга Эдуардовна продержалась. Потом последовала новая вспышка, также на неделю, сменившаяся редкими, но зато регулярными свиданиями в Бориной постепенно пустеющей — он распродавал-раздаривал свои вещи в ожидании разрешения — квартире. Что с того, что подобное поведение Ольга Эдуардовна демонстрировала и раньше? Владимир Валентинович не был против вообще: бог с ней, с Ольгой Эдуардовной, он и сам не ангел, но он был принципиально против Бори. Ему пришлось вновь употребить все рычаги и вновь добиться победы над Ольгой Эдуардовной, более того: они разделили ложе, а после заснули, обнявшись, как дети.

Последние шесть слов к Бориному рассказу добавил я и попросил его подержать кусок проволоки: я собирался перерубить его мясницким топором на новенькой, посыпанной крупной солью колоде.

— Как ты сказал? — переспросил Боря. — Заснули как кто? — и я повторил.

Даже света фонарика мне хватило, чтобы увидеть, как Боря сначала побледнел, потом покраснел. Я сказал, что если он хочет выместить на мне, человеке постороннем, свои обиды и разочарования, то мой совет: подождать, пока мы выберемся, и что потом я целиком и полностью к его услугам. Я вложил в его руки кусок проволоки и показал, как держать. Он был само послушание: я бы сказал ему положить на колоду голову — он бы послушался. Я отрубил небольшой кусок, слегка расклепал один его конец, согнул проволоку в виде дуги, закрепил в ручке отвертки. Мы пошли к двери, я нажал плечом на одну из половинок, приладил жало и сказал Боре, чтобы он не спеша крутил ручку.

— Дальше-то рассказывать? — неуверенно спросил Боря.

Я ответил, что с нетерпением жду окончания истории. Жало несколько раз сорвалось, но потом головка винта чуть повернулась.

…Случилось это в ночь на субботу. А за субботним завтраком, в присутствии детей, Ольга Эдуардовна, передавая Владимиру Валентиновичу чашку с кофе, назвала того Борей. Владимир Валентинович не сдержался, начал кричать, упрекать Ольгу Эдуардовну, схватил со стола острый нож, которым только что нарезал хамон и, желая показать, как ему все, все надоело, провел ножом по горлу. Он не рассчитал и проткнул острием сонную артерию…

Я извинился, что перебиваю, и попросил Борю крутить не быстро и, самое главное, не дергаться.

…Иначе говоря, Владимир Валентинович перерезал себе горло и через считанные минуты, на глазах жены и детей, скончался. Такого поворота, признаться, не ожидал никто. Смерть Владимира Валентиновича подкосила Ольгу Эдуардовну, состарила лет на десять: под глазами набрякли мешки, шея одрябла, пальцы рук словно подсохли. Жизнь ее круто изменилась. Наташа лежала в больнице с нервным потрясением, Павлик жил у матери Ольги Эдуардовны, она решила уйти с той работы, где все знали Владимира Валентиновича и куда покойный ее устроил. Боря предложил ей выйти за него, причем был согласен отложить свой отъезд, даже отказаться от эмиграции, а если она и ее дети захотят, то уехать потом всем вместе…

Я вновь извинился, что перебиваю, и ловким жестом хирурга-стоматолога продемонстрировал Боре первый извлеченный из двери винт. Он даже не посмотрел на него, кивнул и сказал:

— Ладно, хорошо, ты слушай дальше…

…Но она отказалась, по Бориному совету купила профессиональную фотоаппаратуру, и Боря устроил ее в одну шарагу, имевшую монополию на съемки в детских садах, школах, а главное — в воинских частях. Снимки Ольги Эдуардовны отличались высоким качеством, в них ей удавалось тонко ухватить характер натуры, а на групповых фото передать характер отношений между людьми. Когда ей нужно было выехать для съемки, то ее, вместе с тяжелым кофром, штативом, парой софитов, возил Боря, которому Ольга Эдуардовна определила плату: пятнадцать процентов с каждого отпечатка, привезенного из поездки…

Тут я показал Боре второй винт, но он вновь не посмотрел на него. Я сказал, что теперь петлю можно просто отодрать, если хорошенько поддеть третий винт.

…Первый конверт с гонораром она вручила примерно месяца через два после начала нашего сотрудничества. Они как раз собирались ехать на съемки в пионерлагерь и очень спешили. Боря взял конверт, заглянул в него и спросил: «Что это?», а она ответила, как недоумку: «Это, Боречка, деньги…» Боря спросил, не свихнулась ли она, а она ответила, что не свихнулась, попросила заткнуться и поскорей заводить машину…

— Вот так, собственно, завершился мой последний роман… — проговорил Боря. — Тебе было интересно?

Я сказал, что да, интересно, но, как кажется, Боря что-то важное упустил.

— Что именно? — спросил он.

Я сделал последнее усилие и вытащил третий винт: замок звякнул, половинки двери разошлись.

— Что именно? — повторил Боря, а я ответил, что еще не знаю, надо подумать, осмыслить услышанное. Я повесил сумку на плечо, положил в нее отвертку, фонарик и сказал Боре, что такой роман мог приключиться с кем угодно, что для того, чтобы муж твоей любовницы сам себя зарезал, не обязательно быть в отказе.